Джаркент
Посланный из Надеждинской казак сообщил, что отряд полковника Кудымова почти весь слег. Срочно нужна медицинская помощь. У самого казака был жар. Его лихорадило и всего ломало. Как он добрался до Джаркента, было непонятно. Доктор Комаров дал ему хинина и заставил выпить почти целый чайник крепкого чаю, заваренного на степных травах.
Через день казак, Егор Беляев, немного оклемался и было решено, что Сергей Иннокентьевич Комаров сам поедет в Надеждинскую. Поручик Невзоров при нем. Поручик должен был передать пакет из штаба. И на словах: чтобы полковник Кудымов отступал со своими казаками за кордон, в Китай.
Сборы были недолгими. Доктор взял свой саквояж, набитый сальварсаном, хинином, карболкой, бинтами и хирургическим инструментом. Поручик бросил на тарантас шинель, мешок с провизией и канистру с водой. К Беляеву присоединился другой семиреченский казак, Семеон Пухов.
Подхорунжему Пухову было лет за сорок. У него были сивые висячие усы. Очень он надеялся, что выберет время и съездит и на свой хутор под Надеждинской. Такую возможность упускать он не хотел.
Егор Беляев был немногим старше Виктора Невзорова, на коне он выглядел настоящим удальцом. Как у всех местных казаков, имелся у него карабин и патронная лента через плечо. Одет он был в короткополый чапан, подпоясанный наборным ремешком.
Выехали поздним утром. Путь в двести верст нужно было покрыть как можно быстрее. Доносили лазутчики, что красные выдвигаются от Верного. Идут колоннами, полки и батальоны при обозах. Они могли перерезать дороги на Надеждинскую каждый день. Кочевые киргизы красных не привечали, но те хорошо платили за каждого белого бойца и повстанца. Платили золотыми червонцами, патронами, опием и мануфактурой, которой достаточно награбили при реквизициях в Чимкенте.
-Постарайтесь проскочить, доктор, - сказал на прощание Сергею Иннокентьевичу дежурный про штабу.
Первые сто верст прошли за два дня. Остановились на казачьей заставе за мостом через реку Или. Задали лошадям ячменя. Сами подкрепились. Спали одетыми, на матрасах, набитых соломой, и на войлочных кошмах. На следующий день выехали чуть свет. Тракт пересекал заросли ясеня и камыша, тянулся вдоль исчезающих ручьев, и тянулся вдоль необозримых пастбищ. Вдалеке завиднелись голубые контуры хребта. Дважды встретили юрты кочевников. Пастухи внимательно вглядывались в проезжих: двое на тарантасе и двое верховых с карабинами. Рядом с юртами стояли огромные лохматые верблюды. По холмам, под присмотром огромных псов, бродили отары овец. Женщин и детей видно не было. Наверное, загодя прятались в юртах.
Доктор Комаров с тоской взирал на мутные речонки, на выжженные холмы, на бескрайнюю степь за ними, на вырастающий хребет на юге. Что его занесло сюда, на край земли? Дома, в Самаре, его ждала семья. Жена, два сына, престарелая мать. Он не видел их уже больше года. С того самого дня, когда белая дивизия оставила Самару. Полковник Каппель лично попросил его помочь в лазарете. Были тяжелые бои. И он стал отступать вместе с ними, перемещаясь из госпиталя в госпиталь, из дивизии в дивизию. Поволжье, потом южный Урал, бои за Орск, схватки с красными, отступление вглубь, в степи, в безводные просторы...
-А что, Виктор Ильич, если так пойдем, то может и ночевку больше не стоит устраивать, - сказал доктор поручику.
Поручик был тонок в кости, щеголеват, насколько это позволяла ситуация. Доктор знал, что он из чиновной семьи, из Тамбова. Присоединился к белым еще в 18-ом, дрался под Царицыным, под Оренбургом, уходил с казаками атамана Дутова.
-Спросим казака, - ответил он. - Егор, что думаешь, если мы махнем без остановки?
Беляев придержал жеребца.
-Без дневки никак невозможно. Нам бы через Чарын перебраться. Там уже будет поспокойнее, там и заночуем. А поутру...
Вдруг он привстал в стременах. Доктор с поручиком тоже повернули головы. На горизонте, бездвижном и размытом, обнаружилось пятно. Оно незаметно увеличивалось, росло, растекалось.
-Красные?
-Нет, киргизы.
-На нас?
-Похоже, что так.
-Что им надо?
Киргизы и впрямь мчались наперерез, выпрямляя свой путь. Было ясно, что их предупредили. Все произошло с непоправимой быстротой. Пухов посмотрел на Беляева, тот посмотрел на Пухова. Потом оба казака гикнули, оторвавшись от доктора с поручиком, и ринулись прямо на киргизов. Сухой треск одного карабина. Тут же - другого. Чаще всего в этой ситуации киргизы терялись. Им не нравилось, когда они получали отпор. Но эти знали, что против их банды человек в тридцать, всего два карабина и двое в тарантасе. Они завизжали и дружно стали стрелять в ответ. Доктор закричал:
-Егор, прекратите! Они перебьют нас...
Было поздно. Подхорунжий Пухов вдруг откинулся назад и вылетел из седла. Нога его зацепилась в стремени. Конь какое-то время нес его, мотающегося на весу. Потом встал.
Через пять минут двуколка была окружена нападавшими. Беляев тоже получил пулю в плечо. Тут же и удар по голове. Его ссадили с жеребца, обезоружили и бросили рядом с поручиком и доктором. Двух последних обыскали. Наставив винтовки и карабины, забрали наган у поручика и браунинг у доктора. Вывалили содержимое докторского саквояжа. Прямо в пыль. Увидели пакетики с хинином. Сразу на зубок. А хинин-то горек! Заплевались, заотхаркивались, один замахнулся на доктора. Главарь крикнул ему что-то.
Банда была разномастная. Были тут и киргизы, и кайсаки, и уйгуры, и таранчи. Они кружились вокруг них, подъезжали, отъезжали, все в рваных короткополых халатах, в кожаных и войлочных шапках, узкоглазые, прокопченные беспощадным солнцем и ночными кострами. Их главарь на плохом русском языке объявил:
-Куда бегаешь, а? Товарыш командыр едышь тыпер.
Поручик помотал головой:
-Сволочи, продадут нас большевикам!
Судя по всему, именно это бандиты и намеревались сделать. Если не за червонцы, то за патроны. Если не за патроны, то хотя бы за советские деньги. Недаром красные на своих купюрах печатали: «обеспечивается опийным запасом республики».
Мертвого Пухова они обшарили, забрав деревянный портсигар, десяток патронов и нательный крест из серебра. Потом они отрезали ему уши. В целом, они были недовольны, что казак был убит. По-видимому, красные платили хорошо только за живых. Их главарь даже плюнул в-сердцах.
Бросив труп, где он был, банда быстро развернулась и двинулась вдоль хребта, прямо по плоской красноватой земле, покрытой трещинами и кое-где украшенной пучками верблюжьей колючки. Скоро повернули к северу. Все дальше от Чарына и тракта на Надеждинскую и все дальше от Джаркента.
Двигались тоже довольно быстро, было видно, что киргизы знали свою степь и отроги очень хорошо. Быструю и мутную реку перешли вброд по перекатам. Въехали в ущелье, которое потом стало расширяться. Пять часов спустя достигли становища. Здесь было уже не две юрты, а примерно юрт пятнадцать. Банду встретили три старика, к которым потом присоединился четвертый, в лохматой волчьей шапке. Он что-то громко и недовольно прокричал главарю.
Егор Беляев, кое-как перевязанный, вслушался.
-Кажись, красные ушли назад в Верный. Что-то случилось. Эта косоглазая бестия ругается, что не прирезали нас на месте.
-Это они всегда успеют, - ответил Виктор Невзоров.
Доктор молчал. Ему было стыдно, что он испугался там, на тракте. Кто знает, начни они с поручиком отстреливаться из нагана да браунинга, может, отбились бы. А теперь...
Их поместили в старой юрте, связав ноги сыромяными ремешками. Киргиз в рваном халате, лицо - круглый блин, глазки - два крохотных сморщенных стручка, потыкал пальцем в путы, показал на свой нож, сделал красноречивый жест, будто перерезает горло. Руки им оставили несвязанными. Пленники могли передвигаться по юрте и пить воду из черного котла.
Доктор тут же проделал операцию, извлекши крупную четырехлинейную пулю из плеча Беляева. Отчаянный казак зажал зубами тряпичный жгут и только мычал, когда боль становилась нестерпимой. Доктор промыл рану отваром из верблюжьей колючки, забинтовал старыми, стиранными по десять раз бинтами.
Киргизы наблюдали, но не вмешивались.
Они прожили на этом стойбище около недели. Вся банда, за исключением стариков и трех-четырех молодых парней, куда-то отъехала, забрав их тарантас. Эти молодые сначала чутко сторожили пленников. Потом, увидев, что русские, судя по всему смирились со своей участью, охрану ослабили. Да и нужно было уделять время отарам – это были пастухи, жившие в своем неспешном ритме тысячи лет.
День проходил за днем. Ничего не изменялось. Дважды пастухи резали овцу. Тогда приносили пленникам костей с мясом на них. Воду добывали из старого колодца. Вода была солоноватая. Воду приносил подросток. У него были быстрые глаза будущего воина. Поставив луженую канистру на пол, он целился пальцем то в Егора, то в Виктора: ба-бах! И хихикая, убегал.
Говорить было не о чем. Все трое были подавлены смертью Пухова. Было в задумке у Семеона Петровича забрать свою семью. Потому и попросился сопровождать доктора. Семья находилась на хуторе в нескольких верстах от станицы. Не оставлять же их у красных. А то, что анненковцы будут уходить из Семиречья, из русских пределов, ни у кого не было сомнений.
-Вот и забрал, - сказал Беляев, морщаясь не то от боли, не то от осознания безвыходности.
Впрочем, рана его затягивалась. Видимо, отвар сделал свое дело. И доктор поблагодарил полкового фельдшера, который еще в Джаркенте подсказывал ему, как можно выкрутиться, если нет ни дезинфекции, ни мазей, ни спирта, ни свежих бинтов.
Было еще одно доброе известие: поручик Невзоров показал ладонку у себя на груди. Ладонка была вложена в кожаный мешочек. Доктор, посмотрев на мешочек, пожал плечами. Он в церкви не был уже несколько лет. Поручик улыбнулся и перевернул мешочек: в него был вшит крохотный компас.
-Мама дала образок. Отец вделал компас. Он у меня человек практический...
На седьмой день, с самого утра, налетела песчанная буря. Сначала все небо заволокло рыжими клубами, потом по низу потекли ручейки песка. Песок несло из нутра пустыни. Он был мелкий, красноватый, иссушающий. Стало трудно дышать. Овцы поначалу блеяли, потом сбились в отары и легли. Кирзизы спрятались в своих юртах. Буря усиливалась. Пыль проникала в каждую щелку, забивалась в нос и рот, оседала на ушах, покрывала рыжим налетом одежду. Виктор Невзоров решился приоткрыть кошму юрты.
-Даже верблюды легли, господа! И охраны нет.
-Пошли дрыхнуть, черти косоглазые, - ответил Егор Беляев.
-А в степи мгла-мглою...
Помолчали. Каждый, похоже, думал об одном и том же.
-Что, доктор, попробуем, а? - сказал Беляев. - И господин поручик не откажется, не правда ли?
-Что от красной пули, что от киргизского ножа, - ответил Невзоров.
Доктор снова почувствовал наплыв страха. Но на этот раз он промолчал. Ему было тридцать восемь лет, он уже начал понимать, что иногда безрассудность молодости мудрее нерешительной зрелости.
-Сергей Иннокентьевич, налейте во фляжку воды, соберите кости в мешок, - распорядился поручик. - А мы с Егором сейчас посмотрим, где у них кони...
Они вернулись десять минут спустя. У обоих жесткие лица охотников. Глаза недобро горят. Черты заострены.
-Все, Сергей Иннокентьевич, айда! - объявил казак. - Две кобылы есть, да мы на них за эту бурю на полста верст уйдем, ищи-свищи нас...
Порывы ветра ударяли в стены юрты. Быстро подхватили свои пожитки, фляжку с водой, мешок вчерашних недоглоданных костей. Опасливо выглянули в темень бури. Секануло по щекам, по векам, по губам. Ветер нес тучи песка и пыли по воздуху. От самой дальней юрты забрехал было пес. Да смолк. Лошади стояли уже оседланные. Поручик держал их и, увидев две фигуры, отделившиеся от юрты, стал уводить прочь.
Шаг, другой. Порыв ветра чуть не сбил доктора с ног. Песок больно сек лицо. Доктор пригнулся и поторопился за поручиком.
Как они бежали! Сергей Иннокентьевич думал, что у него разорвется сердце. То поручик, то казак, то он - держась за стремя. Каждые четверть часа менялись. Но и в седле доктор чувствовал себя ужасно. Он никогда не был хорошим наездником. А тут еще это киргизское седло!
-Слава Богу, буран не кончается! - кричал уже во весь голос Егор Беляев. - Доктор, держитесь крепче!
Лошади словно бы поняли, что от них требовалось. Они шли достаточно быстро, но не переходя на рысь. И бегущий, иногда подпрыгивая и пролетая два-три шага в воздухе, мог поспеть за ними.
Время от времени поручик придерживал свою кобылу, сверялся со своим крохотным компасом. Шли на юг, по направлению к горному хребту, к казачьим станицам. Надо было выбраться из этой страшной безводной степи.
Через три часа ветер стал утихать. Казак разочарованно присвистнул: «Эко дело, а еще карачун зовется!» Но вскоре новый наплыв песка и пыли полностью погреб беглецов. Это было ужасно: черно-бурые вихри, клубясь и взвеваясь, обрушивались на землю. Не помогали даже тряпки, которыми замотали лица беглецы. Песок хлестал по глазам и щекам с особой жестокостью. Пыль забивалась в уши, нос, проникала в самые легкие. Не хватало воздуха. Лошади испуганно встали. Доктор и Беляев сошли с них. Казак взял в повод одну, поручику передал другую. Пошли дальше пешком.
Еще через какое-то время почувствовали, что плоская степь под ногами стала наклонной. Перебрели еще один высохший ручей. Наклонность увеличилась. Беглецы явно поднимались в гору. Стали видны очертания гор. Но они были так же призрачны, как и вся предыдущая жизнь.
Потом холмы пошли чередой. Один за другим. Подъем, спуск, снова подъем, но уже круче. И снова спуск в ложбину. По глотку разделили и допили последнюю солоноватую воду из фляжки. Она показалась доктору слаще лимонада в жаркий день на пикнике. Ах, какие были пикники на Волге, на дачах!.. Легкий ветерок. Мерные поскрипывания уключин. Женский смех... Он отогнал ненужные воспоминания. Оба его спутника упорно двигались, вжав головы в плечи, уже не имея сил заново намотать тряпки. Тряпки болтались, будто крылышки подбитых ласточек.
-Сколько мы прошли? - крикнул Сергей Иннокентьевич.
-Верст сорок, доктор, - ответил Невзоров. - Может, пятьдесят...
Надеждинская находилась в предгорьях Алатау. Не доехали до нее верст восемьдесяти. Бандиты увели их не меньше, чем на такое же расстояние вглубь степи. Значит, надо было покрыть около ста пятидесяти верст. И никаких холмов и гор не могло быть. Но горы мощно вздымали свои круглые хребты.
Неожиданно набрели на дорогу. Это была одноколейка, с протоптанным следом посреди. Дорога шла в гору. Она могла привести в аил, к людям. Люди могли оказаться враждебными. Вдоль дороги возникали и пропадали кусты арчи, деревца боярышника и диких яблонь. Пыль стояла густой стеной. Не было видно даже ближайшего поворота.
-Эка прорва! – сердился казак Беляев. – Ни зги не видать...
Дорога, однако, так же неожиданно оборвалась, как и началась. Просто исчезла после седловины, через которую они перевалили. Лошади шли теперь неспешным шагом, сами словно в дурманном сне. Никто поначалу даже не придал значения шуму, который возник в ушах. Думали, что это новые порывы ветра, вздымавшего массы песка в высоту. Но ветер то взвывал разбуженным дивом, то утихал, сбрасывая тяжесть ноши на беглецов. А этот шум был непрестанным.
-Вы слышите, доктор? - первым пришел в себя Беляев.
-Похоже на шум реки, - ответил за него поручик Невзоров.
-Это горная река, - крикнул Беляев. - Может, Чилик?
Воды ее были бурны, мутны, грязны. Она возникла обок их движения и в том же направлении, на юг. Откуда она вытекала, было непонятно. Ведь на севере была степь, пустыня с мертвыми солончаками, с потрескавшейся серо-бурой землей.
Нашли место спуска к реке. Осторожно сошли вниз. Дали лошадям напиться. Сами стали черпать ладонями бурую, с сильным привкусом глины, воду. Частички глины скрипели на зубах и заполняли рот кашицей. И все-таки это была вода, это была жизнь! Наполнили единственную фляжку. Умылись, намочили тряпки, оттерли шеи и снова намотали их.
-Мне кажется, мы сильно сдали к востоку, - сказал Невзоров. - Не стоит ли нам перейти через поток, и двигаться определенно на юго-запад?
Оба посмотрели на Егора Беляева. Казаку в такой ситуации доверяли больше, чем компасу и собственным ощущениям времени и пространства.
-Можно и так, оно конечно, - ответил тот.
Версты через три-четыре нашли место, где берега расходились далеко по сторонам, и река, обмелев, растекалась перекатами. Перешли почти не замочив ног. Еще раз напоили лошадей и еще напились сами. Снова стали подниматься в гору. Потому что опять обнаружилась не то чтобы дорога, но какое-то подобие ее. Извилистый просвет между валунов и кустов шиповника, который пересекался десятками козьих тропок.
Здесь песчанная буря уже не была такой свирепой. Пыль еще стояла в воздухе невидимой кисеей. Но порывы ветра стихли. Песок перестал сечь глаза и щеки. Извилистый проход, по которому они стали следовать уже без мысли и даже без какого-либо волевого усилия, шел все вверх и вверх. Кривые высохшие деревца и колючий шиповник цеплялись за одежду.
-Что показывает ваш компас? - спросил Сергей Иннокентьевич.
Поручик Невзоров расстегнул гимнастерку. Вынул ладонку. Сверился.
Идем точно на юг.
Стали снова подниматься. Лошади храпели. Дыхание, хотя и очищалось от пыли, но стало прерывистым. Постепенно наступали сумерки.
-Мы целый день в пути, - сказал Сергей Иннокентьевич.
-Надо где-то остановиться. Набрать хворосту, разжечь костер, - через какое-то время ответил Беляев. - Ночью может быть холодно.
Они так и сделали. Пустили лошадей в темную ложбинку, где было какое-то подобие травы между камнями. Сами наломали кустов. Долго разжигали костер. Разожгли, наконец. Подоткнув под бока шинели и потники с лошадей, устроились вокруг огня. И скоро спали, как дети, наигравшиеся за день на улице.
Утро прорезало сознание яркими лучами солнца. Солнце выкатилось почему-то не слева, где они его ожидали, а впереди. И ударило своим светом в лица.
-Господа! - позвал Сергей Иннокентьевич. - Господа, поглядите!
Поручик и казак протерли глаза.
-Что? В чем дело?
-Поглядите, господа...
Все трое как зачарованные замерли. Перед ними, внизу, расстилалась небольшая цветущая долина. Она была овальной, ее юго-западная оконечность замыкалась грядой гор. За ними шла другая гряда, выше, острее.
Они посмотрели позади себя. Похоже, что такая же гряда непреступных вершин была и с северо-востока. Как им удалось пройти через них? Или по случайности набрели на перевал и лошади своим инстинктом угадали верный путь?
Егор Беляев первый забил тревогу:
-Доктор, поручик, а кобылок-то наших - тю-тю!
-Как это «тю-тю»?
-Нету!
Все трое посмотрели в ложбинку. Лошадей не было даже следов. Будто не забивали вчера колышки, не привязывали лошадей, отмеряя по десять саженей, чтобы могли они пожевать жесткой травы.
-Вырвали колья да ушли вниз? - предположил Сергей Иннокентьевич.
-Ладно, пойдемте, господа, и мы, - сказал поручик Невзоров.
-Куда?
-Вниз. Посмотрите, Сергей Иннокентьевич, никак аил виднеется?
Все трое всмотрелись. Зеленые холмы перемежались зелеными рощами миндаля и садами. В самом деле, в одном месте, там, где пирамиды тополей ограждали вход в кущи, виднелась крыша жилья.
Они шли по странному месту. Здесь о вчерашней песчанной буре словно бы и не слыхивали. Весело щебетали воробьи, кричали какие-то черные птицы с желтыми клювами, долго тянула ноту пичуга с голубым веером-хохлом на голове, потом вспорхнула пестрыми желто-голубыми крылями и пропала в ветвях.
Ветви были густые. Они сгибались под тяжестью плодов. Там гнулись яблони. Здесь - грушевые деревья. Были еще другие плоды, оранжевые, с блестящей кожицей. Поручик Невзоров сорвал один и по-детски быстро и воровито откусил. Пожевал и сплюнул:
-Вяжет!
Егор Беляев засмеялся.
-Поручик, это хурма. Она если незрелая, то завсегда вяжет. А так ничего, сладкая фрукта.
Шли под персиками. Деревья роняли спелые, сочные плоды на траву. Подняли несколько их. Поручик опасливо пожевал и вдруг расцвел в улыбке:
-Господа, да только за один такой персик стоило воевать!
Персики были нежные. Сок их освежал рот. Все трое продолжали шагать вниз и, набрав в фуражки персиков, ели, ели и ели их. Умиротворение и неизъяснимый покой охватили их. Вокруг порхали крупные бабочки. Их крылья переливались на солнце то фиолетовым, то пурпуровым, то золотистым отблеском.
Спустилсь к воде, цепляясь за нависшие ивы. Это была горная река. Но в отличие от вчерашнего потока, она была исключительно чистая. Вода, кристально-голубая и ледяная, звенела в порогах по валунам. Не удержались, умылись. Поручик с казаком даже разделись по пояс. Беляев, стараясь не замочить повязку, стал обтирать тело. Поручик просто начал плескаться и ухать от холода.
-Сергей Иннокентьевич, это же рай на земле!
Дальше шли под беседками винограда. Крупные янтарные кисти свисали над головами. От одной к другой летали тонкие жадные осы. Они прилипали к янтарю винограда и пили его сок. Потом, точно пьяницы, отваливались и неуверенно летели дальше. Под беседками винограда потянулись розовые кусты. Аромат крупных белых, красных, желтых, розово-палевых бутонов кружил голову.
-Все ухожено, все прилажено, - удивленно сказал Егор Беляев, - а что-то людей не видно.
Точно в ответ на его слова раздались женские голоса.
Беглецы остановились. Карабины и револьверы у них были отняты еще бандитами, оружия никакого, даже завалящего ножа не было. А что, если это ловушка? А что, если вот здесь, прямо за аллейкой, ждет их комиссар в кожаной куртке? Ага, миляги-золотопогонники, белая кость, голубая кровь, казачьи лампасы, идите-ка сюда! Вот вас-то нам и надо...
Снова раздались женские голоса. Они звенели колокольцами, так чисто, так наивно. Потом один что-то сказал и несколько засмеялось.
-Что-то тут не то... - начал было говорить Егор Беляев.
В эту самую минуту из-за розового куста вышли три женщины. Это не были киргизки, малорослые, коротконогие, пахнущие бараньим жиром и вековым путом, круглолицые, с кожей в цвет их собственной выжженной земли. Все три были три высокие, стройные, светлокожие красавицы. Огромные глаза, светлые, прозрачные, в цвет воды в их горной реке. Полные свежие губы, полураскрытые в улыбке и смехе. Слегка горбоносые лица с тонкими чертами. Одеты они были в легкие шелковые платья, а под платьями - в такие же легкие, будто газовые шаровары. На груди гранатовые бусы и монисты. Монисты - золотые, нестерпимо сверкающие в солнечных лучах.
-Чур меня! - остолбенел Егор Беляев.
Женщины и сами увидели пришельцев. Но смутились только на миг. Потом бесстрашно подошли к ним, небритым, с продубевшими под солнцем лицами, в просоленых выгоревших гимнастерках и шинелях, в белых от пыли сапогах. Заговорили на незнакомом наречии. Наречие то лилось будто журчание горного потока. Распевно, чуточку гортанно, переливчато в интонациях.
Вот старшая из них протянула руку к Сергею Иннокентьевичу. Позвала-поманила. На тонких пальцах перстни. Бриллианты сверкают. Кожа белая, нежная.
Другая, зеленоглазая, быстрая, порывистая, уже взяла в свою маленькую ручку руку поручика Невзорова. Третья, с глазами синими, томными, с ресницами точно опахала, улыбается Егору Беляеву.
Все три зовут, влекут странников: сюда, сюда...
-Где наша ни пропадала! - Беляев решительно шагнул.
Поручик и доктор последовали.
Дальше проходили через розовые цветники. Там родник среди мраморных и яшмовых плит выбивается, серебряная труба вставлена, по ней хрустальная струя в гранитную лоханку стекает. Лоханка в виде раковины морской выделана, выточена. Здесь из зеленоватого мрамора бассейн в земле. В нем ходят золотые рыбы, открывая толстые рты, выпучивая свои глаза при виде прохожих. На точеном столбе висят клетки с диковинными птицами. Те птицы поют, словно жемчуг рассыпают.
И снова плодовые деревья, тугой гранат, лопающийся от густо-красных ягод, медовый инжир, истекающий соком, к которому бегут веренцей черные муравьи, какие-то неизвестные плоды, по форме яблочки-китайки, гроздьями свисают, манят к себе, ломает поручик гроздь, отрывает одно такое яблочко, обдирает кожицу, а там белая сладкая плоть...
-Заметили, господа, мужчин в этом райском уголоке что-то не видно, - сказал Сергей Иннокентьевич.
-Может, на охоте, - ответил Егор Беляев.
-Или на войне, - предположил поручик, слегка повернувшись.
А в глазах его - пьяная томность и усталость. Какая война? Какие красные и белые? Если зеленоглазая пери тянет и тянет его вдоль цветов и плодов. Прямо к вечному блаженству.
Откуда возникла эта резная дверца, они и не заметили. Только оказались уже в сумраке летней прохлады. Комната с высоким потолком. Проем выходит на дворик. Во дворике фонтанчик с дремотно журчащей струей. Дворик выложен цветными камнями в узор. Тех первых гурий сменяют три другие. Они приносят кувшины с чистой водой, поливают на руки, смеются, делятся замечаниями, что вот этот, в очках, трется полотенцем до красноты. А Сергей Иннокентьевич и впрямь терся, пытаясь проснуться - что за сон такой чудной привиделся?
Потом еще три девушки явились. Эти внесли на подносах рассыпчатый плов с кусочками румяно-поджаренной баранины наверху. Поставили фарфоровые чайнички с пиалами. Разлили по пиалам светло-янтарную жидкость. Первый Егор пригубил.
-Не пойму, что. Не пиво, не брага, не коньяк. Вроде как вино сладкое. Но в голове шумок, понимаешь ли.
И снова первые три появились. Пришли с музыкальными инструментами. Расселись каждая невдалеке от своего избранника. Тронули струны тонкими белыми пальцами. Запели. Пьют странники сладкое вино, а вместе с ним втекает в их мысли чужие слова, чужие рифмы. «Ты далеко от меня, твои глаза мне не забыть, ты далеко-далеко, твои губы мне не целовать...»
Привалился Сергей Иннокентьевич к поручику, шепчет:
-Виктор Ильич, мне чудится, что я понимаю их.
-«Твои губы мне не целовать...»
-Вы тоже понимаете?
А казак с другой стороны дастархана:
-Доктор, опоили они нас, ей-Богу... Мы же по-ихнему стали думать!
Старшая в это время отложила свой инструмент, нежно проговорила:
-Почему же вас это беспокоит? Разве плохо понимать язык любви?
Зеленоглазая, что поручика зацепила, все подливает им из чайничка. Глаз с поручика не спускает. Губами зовущими слова складывает:
-Разве плохо знать, что кто-то под луной дарит тебе свое сердце? Разве это плохо, господин офицер?
Виктор Невзоров ослабел.
-Нет, красавица. Ничего плохого в этом не вижу.
Проговорил на их языке. Даже не заметил того.
После третьей пиалы закружилось все в сознании. Девушки опять взяли в руки свои «сетары», опять полились волшебные звуки их песен. Потом та, что привела Егора Беляева, поднялась со своего места. И пошла, пристукивая в дойру-бубен, в танце - гибкая, проворная, каждый шаг - призыв, каждое движение - сладкий пенящийся шербет по крови...
На следующее утро очнулся Сергей Иннокентьевич в спальных покоях. Зулайхо сидит у него с ногах, на него безотрывно смотрит.
-Зулайху? Откуда я знаю твое имя?
-Оно тебе нравится, мой дорогой табиб?
-В нем нежные обещания...
-Я их всегда выполняю, мой дорогой табиб.
-Табиб?
Сергей Иннокентьевич тут же вспомнил, что так называют лекаря. Значит, он рассказал красавице, что он - доктор. Так же вспомнил, что им нужно добраться до Надеждинской. От киргизов-бандитов ушли, красным в лапы не попали. Теперь нужно дальше. Там отряд погибает то ли от тифа, то ли от малярии.
Поручик Невзоров оглянулся на него возле бассейна с золотыми рыбами. Стоял чем-то расстроенный, в зубах роза. Увидел доктора, вынул розу, бросил в бассейн. Рыбы стали кружить вокруг цветка. Головы высовывают, губастые рты открывают, никак сказать что-то хотят.
-Сумасшедшая ОзодА! - прервал молчание поручик. - Господи, что ж я наделал, Сергей Иннокентьевич? Меня же дома невеста ждет.
-Дома?
-Дома, в имении под Тамбовом.
-А меня - жена с сыновьями и матерью престарелой...
Егор Беляев вышел, потягиваясь. Тело по пояс голое. Молодое, сильное, прекрасное тело. Сам смущенно покрякивает:
-Экая чертовка! И как я теперь своей Катюне в глаза посмотрю?
Посмотрел на его плечо доктор.
-Где же повязка, Егор? И где... шрам?
Казак тоже посмотрел.
На плече, еще два дня назад ноющем, ни следа от ранения. Белое чистое тело. Ничем не поранено. Он так и сел на бордюрчик бассейна.
-Доктор, что за колдовство? Ах, эта ГулдастА!
Но вышли в сад все три пери. Веселые, радостные, солнце сквозь их шелка просвечивает, тонкие и гибкие фигуры обманно выдает. Смеются девушки. Поднесла к губам свирель ГулдастА, защебетали птицы в ветвях. Прошлась в танце ОзодА, выскочили из кустов две лани, носы у них влажные, ушами чутко поводят, хвостами дергают, ногами изящными перебирают. Запела нежную любовную песню Зулайху, зашлось сердце у Сергея Иннокентьевича. Какая жена, какие дети, где та Самара, где Барбашина Поляна, где дачи, где прогулки на ялике с гитарой на закате?
Снова весь день провели в игре, в танцах, в пиршестве. Опять пили сладкое вино. Теперь уже не из фарфорового чайника, а из золотого кувшина. И стаканчики были золотые. Вино отчего-то в кувшине не кончалось, сколько его ни пили. Но чем больше пили его, тем меньше оставалось памяти.
-А может, мы в раю, Сергей Иннокентьевич? - спрашивал поручик Невзоров. - Может, киргизы нас убили, всех троих. Когда мы бежали... Убили нас, и мы попали в рай, а?
-Нет, они убили дядю Семеона, - сказал Беляев. - Нас они взяли, чтобы продать красным.
-Но потом!.. - настаивал поручик. - Что было потом?
-Потом нас держали на стойбище, - сказал доктор Комаров. - И мы бежали.
Поручик не сдавался.
-Может, они нас убили прямо там, в степи? Около Пухова. А последующий плен, и буря, и побег нам только приснились?
А Егор Беляев отмахнулся:
-Поручик, да бросьте вы!.. Мы народ истинный и вольный. В Бога веруем, в церкву ходим... Доктор, вы заметили, как эта, с сурьмянными бровями, что халву нам принесла, посмотрела на меня?
Еще прошел день, и поручик Невзоров больше не возвращался к этой теме. С девушками-пери играл в мяч и купались в нагретой на солнце воде бассейна. Потом с Егором Беляевым сделали качели и катали красавиц до вечера. Потом снова ели, пили, пьянели, кормили рыб кусочками лепешки, бегали за девушками по цветнику, слушали их томные песни о любви и нежности, и забывали даже то, что никогда не знали.
Так прошла неделя. Совсем окрепли беглецы. Казак уже с тремя хороводится. Девушкам словно понятие ревности неизвестно. Смеются, обнажая прекрасные белые зубы. Какую на сегодня взял, та и твоя!
Поручик с Озодой не расстается.
-Знаете, Сергей Иннокентьевич, что такое «Озода» на их языке? Воля-волюшка. И когда моя Озода говорит: озэм ту жиуч! - я люблю тебя! Это значит, что воля вольная полюбила меня. А разве мы, доктор, не за волю кровь проливали?
Хмурится доктор.
-Поручик, я все понимаю. Но валяются, может, сейчас ребята полковника Кудымова в лихорадке, всеми брошенные, всеми оставленные. И неоткуда им помощи ждать... Потому что нас полюбила воля-свобода, не так ли?
Два дня спустя стал проситься у Зулайху:
-Свет очей моих, Зулайху! Не можем мы больше здесь быть. Ждут нас в станице Надеждинской... Отпусти ты нас, счастье мое, отпусти!
Потускнела улыбка Зулайху. В тот вечер запела она грустную песню. Такую грустную и красивую, что подернулись печалью зеленые глаза Озоды, что заплакала отчего-то Гулдаста, что приникла к казаку новая красавица, Дильбар, точно виноградная лоза обвила его своим гибким телом.
И спросила Зулайху:
-Разве вам плохо с нами? Вам не нравятся наши танцы, вы скучаете от наших песен? Или наше уменье любить вызывает в вас тоску?
Отвечал ей доктор:
-Нет, Зулайху, о, нет! Нам нравятся ваши танцы, мы полюбили ваши песни. Не было таких женщин в нашей прошлой жизни...
Остановила его Зулайху:
-Так забудьте о вашей станице!
И другие пери стали просить:
-Оставьте в прошлом все боли и несчастья. Вы здесь с нами. Мы отдали вам свои сердца, что же больше, чем это нужно в жизни?
И так просили они, что не выдержали они. Обещали остаться еще немного. Снова потекли деньки беззаботности и веселья. Снова пили прозрачный шербет, от которого шмель, опьянев, жужжал забавные сказки. Снова ели янтарные медвянные груши, и тек сок по усам, по бороде. Снова слушали песни Зулайху. И пускались в пляс с Дилбар, с Озодой, с Фаридой, с Гулдастой, с Айшой...
Однажды, впрочем, возник вопрос у Сергея Иннокентьевича.
-Виктор, Егор, божественное вино мы пьем, а где подвалы? Где бочки, в которых то вино выстаивается? Где виноделы, которые то вино из винограда давят?
-Ваша правда, Сергей Иннокентьевич, не видели мы ни виноделов, ни подвалов, ни бочек, - сказал поручик Невзоров.
-Мясо мы едим. Плов, шурпу, мясные пирожки всякие. А где пастухи, которые баранов тех выращивают? В плену нам кости бросали. Но мы знали, что это бандиты-кочевники закололи овцу, сами мясом обожрались, нам кости покидали. Где здесь резчики и раздельщики, которые овец тех свежуют? Где повара?..
Поручик Невзоров опять согласился:
-В самом деле, Сергей Иннокентьевич, где повара?
Но завозмущался бравый казак Беляев.
-Не наводи тень на плетень, доктор. Не все ли равно, откуда вино. Налили - пей. Навалили плова - ешь. Как мой дядька говаривал: не спрашивай, откуда у кочевника-джунгара золотые, спроси, как тебе их у него отнять?
Неожиданно, словно из тени возникла Зулайху.
-Мы сегодня идем на базар. Не хочет ли мой господин табиб нас сопровождать? Может, ему надо купить то, о чем мы не знаем?
Будто подслушивала. Но говорили-то все трое по-русски. Не могла Зулайху понять ни слова. Не рождалась она в старом доме с черемухой за окном, не играла она с подружками в куклы у завалинки, не слушала бабушкиных сказок, не училась читать по Псалтыри, не заглядывалась на парней на покосе, не сидела под вишнями, слушая калик перехожих о странствиях и богомолии в Святой Земле, не краснела, читая записочку гимназиста из старшего класса... Как же поняла их?
-В город мы ходим, чтобы прикупить того чудного вина, которое вам так нравится, - потаенно улыбнувшись, продолжала Зулайху. - А также разной снеди, мяса, овощей, фруктов...
Даже не подозревали странники, что всего в полутора верстах от сада прелестных перий раскинулся город. Настоящий город о крепостных стенах и башнях, о высоких минаретах, с которых вопит муэдзин, о тесных улочках, на которых два ослика едва могут разминуться, о базарной площади...
На трех колясочках, каждая осликом запряжена, добрались быстренько. Сардар-стражник осликов принял, колясочки увел. Окунулись поручик, доктор и казак в восточный мир.
А на площади - столпотворение! Торговцы, луженые глотки, кричат, пытаются завлечь к себе покупателя. Покупатели толкутся, товары руками хватают, мнут, трут, испытывают. С торговцами ругаются, цену сбивают. Тут же шашлычники машут дощечками над угольями и шашлыки продают, палочка - малая таньга, три палочки - большая таньга. А там старики сидят на топчане, тюбетейки сдвинуты на затылок, склонили лысые головы над шахматной доской. Восток любит непредсказуемость игры, как любит играть этой непредсказуемостью.
Дальше опять лавки: ковры, шелка, меха, халаты, кожаная обувь, ватные одеяла и шерстяные одежды на зиму, лисьи и волчьи шапки. Потом ряд медников со своими тазами и кувшинами. За ними ювелиры показывают блеск камней самоцветных. А вот коричневолицый старик продает опий, сам же его и курит помаленьку, две затяжки - большая таньга, шесть затяжек - серебряный полудинар.
Затянулись по два раза поручик с казаком. В голове шум и девичий смех. Не надул опиумщик, добрый товар продает. «А не прикупить ли нам хоть полдюжины горошин-гранул?» - подумал доктор. Едва подумал, как Зулайхо подает старику золотую монету:
-Дай твоего снадобья на этот золотой!
В полую камышину закладывает старик десяток коричневых горошин, приговаривая:
-Черный хан с белых гор спустился, черный хан боли прогнал, силы вернул, немощный старик снова молодым стал, что еще надо, а?..
Все ближе лепешечные ряды. Там лепешки, духовитые, с нежной хрустящей корочкой, выложены стопками. Лепешечники тут же тесто тоненько раскатывают, его в печи-тандыры закидывают, спустя десять минут деревянными лопатами в печку-тандыр тыкают, лепешки вынимают. Одна лепешка - малая таньга, десять лепешек - серебряная монета.
По рядам стражники проходят. Следят, чтобы порядок был, а воровства не было. Тут незадача вышла. Стражники прут, пищали столетние на спинами, в руках палки, чтобы верблюдам или ослам по морде давать. А на их пути казак семиреченский, именем Егор Беляев. Курнул немного кокнара, взыграла удаль молодецкая, не очень-то хочется ему стражнику дорогу уступать. Да и зеленоглазая Дильбар, уносящая сердце, позади него. Тихонько руку его жмет. Стоит казак на пути сардара и посмеивается. Ну-ка, чье плечо крепче? Только сардар тот - сквозь него, будто так и надо, проходит.
У Егора и речь отнялась. Сергей Иннокентьевич его трясет:
-Ты понял, Егор? Вы все поняли, ребятки? Либо мы - бестелесные, либо... они...
Но подбегает к нему крохотный карлик. Вскакивает, карабкается по нему, как по дереву. Прямо на плечи. И не успел доктор опомниться, как карлик всыпает ему в рот целую горсть сладчайшего изюма. Молчи, ученый табиб, молчи. Мало ли кто о чем догадывается. Мало ли кто что узнал. Изюм сладок? Сладок. Кушай изюм. Хочешь палочку шашлыка? Или чашку хмельного кумыса? Тот кумыс из молока небесных кобылиц. Тех кобылиц пасут золотые пчелы. Нужно пчеле, чтобы кобылица возвращалась в табун, она ее в шею ужалит - и бежит кобылица.
Столкнула Зулейхо карлика с плеча Сергея Иннокентьевича.
-Поди прочь, недоросток!
И смеялись люди вокруг. Оказывается, все знали сестер из верхнего дома. И служанок их знали. И готовы были цену втрое меньше дать. И товара вдвое больше насыпать, наложить, налить, отмерить. И снова ели и пили странники. Пили тот самый кумыс. И смеялись вместе с людьми. Смотрели на заезжих канатоходцев. Слушали забредшего сюда издалека певца-акына. Приценялись к новому халату - не все же в старой гимнастерке ходить.
Только ночью прокрался Сергей Иннокентьевич к поручику Невзорову:
-Виктор Ильич, нехорошо на душе у меня. Уже две недели мы здесь. Сладки девицы, ничего не скажешь. Да только там казаки полковника Кудымова... Понимаешь, Виктор?
-Понимаю, Сергей Иннокентьевич.
-А если понимаешь...
-Долг офицерский выполню, Сергей Иннокентьевич.
И была ночь темна и душна. Долго ворочался доктор, поднимался, пил прохладный фруктовый напиток из хрустального кувшина. Вспоминал жену и детей. Их дом в Самаре. Вспоминал прибитый пылью Джаркент. Караван-сараи, китайцев с тюками товаров, базарную площадь, казачьи дома, стяг атамана - по зеленому полю золотыми буквами: «Съ нами Богъ!», сады вокруг Джаркента. И большую корзину грибов, что принес казак после дождя. Крупные, белые, ядреные были те грибы... Жарили их на кунжутном масле - ах, какие вкусные были! А еще тянулись маковые поля вокруг Джаркента. По весне маки покрывали красными волнами холмы и ложбины, пустыри и берега сухорусел...
Наутро снова затеяли разговор с Зулайхо. Отпусти ты нас Христа ради. Не по своей воле сюда пришли. Но по своей воле должны дальше двигаться. Ждут нас тифозные да малярийные, без нас помирают, а мы тут кумыс небесных кобылиц пьем, сладкий опий покуриваем, видениями и снами легкими душу тешим. Прости нас, красавица. Не томи и не держи. Сердечной тягой остались бы здесь, с вами. Но...
Опять просят пери прелестные. Что вам не хватает здесь? Чем мы должны доказать вам свою любовь и нежность? Отчего вы так бессердечны к нам, сестрам-сироткам?
Выступил тут Егор Беляев:
-А я, пожалуй, останусь. Не обессудьте, друзья-товарищи мои верные. Но не гоже это таких красавиц в бесприютстве покидать.
Что ж, вольному воля, спасенному рай!
Опустили головы доктор и молодой поручик. Умереть готовы, запястья ваши целуя. Даже не знаем, за что счастье такое нам. Может, потому что проделали оба «голодный поход». Грызли конские сухожилья, пили воду, вытаянную из грязных луж. Может, оттого что соскучились наши сердца по женской ласке. Или услышали духи великих гор Алатау молитвы наши, когда сек суховей лица, швырял пригоршни песка, забивал глотки нам пылью.
Ничего мы не знаем, кроме того, что нет на свете иного блаженства. Да только нужно нам возвращаться. Должны мы найти путь на Надеждинскую. Ждут нас там, ждут! И это свыше наших сил...
Выслушали их пери прелестные. Глаза тревогой и печалью наполнены. Губы дрожат. Пальцы шелка теребят, золотые нити дергают, гранатовые бусы по полу прыгают, соскочив с тех нитей.
-Раз уже вы так решили, - говорят красавицы, - дадим вам провожатого.
Хлопнули в ладоши. На лужайку беленькая козочка выскочила. Пошептала что-то Зулайхо на ухо козочке. Та махнула хвостиком и пошла прочь.
-Идите за ней, мой господин табиб.
-Зулайхо!
-Прощай, мой любимый.
Поручик Невзоров, как был, в старой гимнастерке, в новом шелковом халате, побежал. Даже не обернулся на Озоду. Потому что если б обернулся, то не смог бы уйти, остался бы навсегда. Шел он потом, а из глаз его - слезы. Плакал стойкий поручик. Не плакал, когда делал тяжелейшие переходы по пятьдесят верст. Не плакал, когда убивали его боевых друзей. Только крепче перехватывал винтовочное ложе. Ни одной слезинки не проронил и в плену у бандитов, что хотели их продать красным. А тут шел и лились из его глаз слезы. Где они падали, заметил Сергей Иннокентьевич, там начинал сочиться крохотный родничок.
Был потом у них бесконечный переход. Ни часы, ни версты не считали, с компасом не справлялись. Шли и шли за козочкой. Между рощиц, между скал, через ручьи, через овраги, по седловинам хребтов, по каменным осыпям, по глинистым оползням. А козе - будто так и надо. Бежит и бежит себе, благо что все холмы в их тропах, по осыпям легко перепрыгивает, оползни запросто перескакивает.
Так перебрались через высокий хребет с острыми пиками, вышли к бурному потоку, узнали в нем ту мутную речку. По ней прошли до самого почти истока, был тот исток бурым камнем в обвале горном. Из-под него выплевывалась наружу влага.
Там ночевку сделали, как и в прошлый раз. Утром козочка их своим меканьем замучила. Вставайте, засони! Некогда мне тут с вами прохлаждаться...
И снова были перевалы, высохшие русла-ерики, тугаи вдоль них, крутые склоны и отроги, потрескавшаяся глина солончаков, а вокруг серо-серебристые кустики полыни, заросли арчи, высохшие от времени карликовые елочки, ясеневая поросль, колючие кусты шиповника. Над ними высоко в бирюзовом небе плыл одинокий орел. Мерно, властно. Он был хозяином неба. Вдруг снова вышли к тому же бурному потоку. И снова почти там же, где три недели назад через перекаты проходили.
-Коза-то, дура, по кругу ходит! - зло сплюнул поручик.
-Богу молитесь, поручик, - вдруг вырвалось у Сергея Иннокентьевича.
А козе хоть бы хны. Бежит и бежит себе. Снова почти до самого истока. Снова бурый камень с клокочущим омутом под ним. Опять перевалы, ложбины, сухие русла, подъемы и спуски, наконец, плоская, как стол, степь. И орел снова в неприступной высоте. А коза все бежит, и они за ней. По ковылям и полыни, по прибитому чабрецу вокруг высохшего такыра. Воды во фляжке нет, едкий пот глаза заливает, силы уходят. Ночью уже повалились под каким-то корявым деревом. И снова уснули смертельным сном.
Утром встали не от меканья козочки, а от надоедливого клекота. Увидели, что степные орлы дохлого ишака на куски раздирают. И мухи там же роями ходят. Орлов не боятся. Мух все равно больше. А козы-то и нет!
Стали оглядываться. Направо степь, налево холмы и степь, позади степь и солончаки белеют, впереди далеко-далеко клочки растительности виднеются. И там же, далеко-далеко, пунктирными точками словно бы что-то движется. Подхватил Сергей Иннокентьевич свой саквояж, поспешили туда. Полдня догоняли. Когда догнали, увидели, что это верблюды неспешно, с горделиво выгнутыми шеями, ползут по пустыне. А на верблюдах - киргизы-кайсаки.
-Асалам алейкум! - закричал поручик Невзоров.
-Здравствуй, - сказал самый старый кайсак. - Чего кричишь?
Присмотрелись доктор с поручиком. Что-то очень не понравилось им в этом караване. Точнее, в караванщиках. Одеты они были как-то чудно. На ногах - белая резина в рубчиках. Вместо халатов - рубахи с карманчиками. Вроде как военные, но цвета синего и выцветшие. На головах у кого бумажные кульки, у кого кепки с длинными козырьками. Солнце-то припекает. Оно и через тысячу лет будет припекать.
-Я - доктор, - поспешил тем не менее объяснить Сергей Иннокентьевич. - Мы хотим попасть в Надеждинскую.
-В Надеждинскую? - удивился старик.
-В Надеждинскую, - сказал поручик. - А что?
-Мой отец родился в аиле под Надеждинской, - сказал, помолчав, старик. - Это было сто лет назад.
-А что, казаки ушли оттуда?.. - начал было поручик, но Сергей Иннокентьевич одернул его и показал на запад. Там по пустыне мчался автомобиль. За ним гигантским шлейфом в полверсты поднимался хвост пыли.
Чрез три минуты автомобиль был уже рядом. Огромная машина, впереди два колеса. Позади целых восемь. Таких автомобилей ни поручик, ни доктор в жизни не видывали. Были «Русобалты», были французские «пежо», были американские «доджи» и «форды». Но такого?..
Со стоном и уханьем автомобиль затормозил и остановился. Шлейф серой тяжелой пыли окутал его, потом стал медленно оседать. Из кабины высунулся парень в одной исподней рубахе и у той рукава оборваны:
-Ты что ль, доктор? Давай в кабину! А ты кто, братан? Помощник доктора? Ну, давай тоже -плечо к плечу, еще и телку какую-нибудь подцепим, все поместимся. Эх, техника молодежи! Вперед к победе коммунизма!
Мотор взревел. Сергей Иннокентьевич с поручиком вжались в сиденье. Шофер погнал по пустыне, крича:
-Этот баран Кокташбеков!.. Надо было вам оставаться на станции... Потому что... а хрен его знает, почему... Короче, я вас назад довезу, в натуре...
Погнал на своем монстре. С такой скоростью ни доктор, ни поручик в своей жизни не езживали. За полчаса болтливый шофер нарассказывал такого, от чего у Сергея Иннокентьевича во рту пересохло, а поручик незаметно, словно поправляя фуражку, крутил пальцем у виска.
-Запчастей или там резины - удавись, не найдешь, - не замечая ничего, делился своими заботами шофер. - Раньше получали по разнарядке. Теперь перестройка, гласность, реформы, полный шашлык-мангышлак, каждый в свою сторону тянет, союз-то развалился, и что эти сволочи в Беловежской пуще подписали? А биксам, им что? Им наплевать, есть запчасти, нет запчастей, ты ее в город отвези, ты ей джинсы американские купи, ты ее на Иссык-Куль отвези... Правильно я говорю? Они свои с... за рубль уже не дают, только за доллар. И где этот доллар наскребешь, если резина теперь только у барыг?..
Через полчаса подлетели к железнодорожной станции. Здесь шофер их оставил.
-Ну, давайте, братва. Может, когда и свидимся. А Кокташбекову так и настучите в бубен, что мудак он...
И рванул на своем ужасном автомобиле, вздымая пыль до неба.
Огляделись поручик Невзоров и доктор Комаров. Пыльные чахлые деревца. Низкая постройка станции. На заборе большими выцветшими буквами: «Слава КПСС!» Рядом листовки, декреты, видимо. Подошли, прочитали: «Голосуйте за Орузбая Кешенова и Нурсултана Назарбаева!» Из рупора над станционными дверями захрипело. Что-то по-киргизски, потом по-русски: «Поезд «Алма-Ата - Москва» прибывает на первый путь!»
В это время ветром прибило к ноге Сергея Иннокентьевича клочок бумаги, обрывок газеты. Он его взял. Долго не мог понять. Не понимал ничего. Названия газеты не понимал: «Казахстанская Правда». Что такое Казахстан? Страна? Губерния? Округ? Но присмотревшись к строке под названием, он почувствовал, как все перед его глазами поплыло.
-Виктор, голубчик, прочитайте-ка... вот здесь...
-3-е сентября 1994 года, - прочитал поручик Невзоров.
И тут же осел, прямо в пыль, прямо в своем новом халате, подарке Озоды. Помертвевшими губами спросил:
-Сергей Иннокентьевич, что же это такое?..
Как они взобрались в вагон, как поехали, с кем договаривались, чем платили, оба не понимали. Все как во сне. Опухший и злобный человечек, заявлявший, что он «проводник», вдруг стал ласковым, когда доктор выбил из камышины две коричневые горошины. И тут же закрылся в своей комнатке. Опий, по-видимому, до сих пор ценился дороже денег.
Вагон был совершенно незнакомый, по-странному оборудованный, набитый людьми до самой третьей полки. Кто-то вез дыни, и дынным медовым запахом шибало каждый раз, когда поднимали нижнее сиденье. От людей пахло потом и давно не мытым бельем. Одни были с виду киргизы. Эти ехали недалеко. Если разговаривали, то только со своими. Другие были с виду русские, но говорили на языке, который ни доктор, ни поручик не могли признать за родной. Они все ехали в Россию. Говорили о каких-то ваучерах, о каком-то Ельцине, о ценах на толкучках, о том, что «черных менты шмонают»...
Потом обратили внимание на Виктора Невзорова.
-А ты что, братан, в театре играешь, в роль входишь? - спросил его загорелый крепыш с русым чубчиком.
-Что вы имеете в виду?
-Что имею, то введу, - загоготал крепыш и стал пить пиво из бутылки.
Мужчина лет пятидесяти, чисто выбритый, с животиком, выпирающем из-под исподней рубахи, тоже с обрезанными рукавами, пересел из соседнего отделения к ним. Махнул рукой на крепыша.
-Не обращайте внимания? Вы что, казаки? Или из клуба белогвардейцев?
-Какого клуба?
-Я слышал, в Алма-Ате такой клуб открыли... Нет, не оттуда?.. - мужчина кивнул, - Просто смотрю на вашу гимнастерку под халатом...
Поручик поправил халат на плечах, чтобы гимнастерка была не видна. В вагоне стояла духота. По его лицу лил пот.
Какое-то время ехали молча. Даже не глядели друг на друга. Потом к Сергею Иннокентьевичу обратилась женщина, сидевшая напротив:
-Я вижу, вы интеллигентный человек. Можно с вами поговорить? Сама я с Талды-Кургана. Вы бывали когда-нибудь в Талды-Кургане? Нет? Моя мама там умерла. Ездила хоронить ее. Лежала в квартире несколько дней. Представляете? Это такая трагедия! Никто не поинтересовался. А ведь она была дочерью героя гражданской войны. Слышали про Панкина? Он воевал на Туркестанском фронте, был в друзьях с Фрунзе.
Доктор присмотрелся к собеседнице. Под шестьдесят лет, широкое лицо, припухшие глаза. Похоже, что выпивает. Каждая фраза - как на сцене. С драматизмом. С самолюбованием.
-Это мой дед по маме, - продолжала она. - Его репрессировали в 38-ом. А маму и бабушку отправили в Талды-Курган. На горный комбинат. Как ЧСИР. Но мы не в обиде на советскую власть. Такое было время. Врагов нужно было искоренять. Как говорится: лес рубят, щепки летят.
-Что такое ЧСИР? - спросил доктор.
-Члены семьи изменников родины. Вы забыли?
-Я никогда такого выражения не слыхал.
-Ну, как же? Как же? – встревоженно заговорила женщина. - Были ЧеСэИР-ы, были КаэРы, значит, контрреволюционеры, тогда многие попали под 58-ю статью... Нет, мы не можем таить зла на советскую власть, на коммунистов. Они были честными людьми, мечтателями. Работали, себя не жалея... Поднимали страну... Деда, конечно, позже реабилитировали. Бабушка уже умерла, но маме дали однокомнатную квартиру. С горячей водой, с раздельным санузлом. Она так радовалась. Никуда из Талды-Кургана не захотела уезжать...
Сергей Иннокентьевич плохо понимал ее. Какая-то 58-я статья. Коммунисты - мечтатели... Раздельный санузел... Но за окном расстилалась такая унылая серая пустыня, что он решал: пусть ее, раз хочется поговорить с кем-то.
-А вы... замужем?
-Нет. Не получилось как-то. Сначала училась. Была комсомольской активисткой, знаете, по молодости лет какие мы все идеалисты... Потом работа. Я - общественница, вы понимаете, что я имею в виду? Преподавала общественные науки в пединституте. Диамат, истмат, историю партии... В последние годы много грязи вылили на партию. Все с Горбачева началось... Все он, недаром его «меченым» кличут. А аспирантуру я заканчивала в Воронеже. Помню, председателем комиссии был милейший старик профессор Залкинд. На кафедре была вечеринка, и я пришла в новом платье. Сама выкроила. С глубоким вырезом на спине. И профессор Залкинд, такой знаете, любвеобильный старичок, меня отвел в сторонку и говорит: «Тамара, у вас очень красивая спина!» Представляете, профессор Залкинд! Автор многих трудов, заслуженный деятель науки... Кстати, меня зовут Тамара Леонидовна. А вас?
Доктор представился. Кажется, она даже не услышала, будучи увлечена своими воспоминаниями.
-Конечно, сплетни всякие ходили. Вы же понимаете! Да сами аспирантки и распространяли их... Но не подумайте, я ничего такого ему не позволила... Он только приобнял меня и сказал: «Тамара, у вас очень красивая спина!» Вот что значит, удачный покрой платья...
За окном посреди плоской пустыни иногда вырастали небольшие глиняные городки. Это были кладбища-мазары. Городки для давно ушедших в мир иной.
Двое мужчин, как и все, в исподних трикотажных рубахах с обрезанными рукавами, и две женщины на боковом столике играли в карты. Карты были грязные, замусоленные. Потом один из мужчин, помятый, с длинными жидкими слипшимися волосами, через которые просвечивал жалкий череп, поднялся на своих тонких ногах. Другой закричал на него:
-Вася, сидеть! Куда?
-Я на полку, - глухо ответил тонконогий и полез наверх.
Тамара Леонидовна приблизила свое лицо к доктору:
-Он - алкаш. Тяжелейшая форма. Это его брат, везет его домой.
Второй мужчина поднялся, проследил, чтобы тонконогий улегся на полку, потом пошел по вагону. Через пять минут вернулся:
-Проводник, скотина, обкуренный сидит. Титан холодный. Даже чаю нельзя заварить. Дрянь, что за жизнь, одни квасят, другие ширяются, третьи кумарят...
Потом он угостил поручика и Сергея Иннокентьевича балыком и пивом. Узнав, что Сергей Иннокетьевич врач, стал доверительно рассказывать:
-Доктор, вы поймете. Васютка - мой младший брат. Он в стройбат попал. А там, сам знаете, и водка, и чифир, и наркота... Да поначалу били здорово. Он после армии совсем никакой. Спортили парня. А там у нас набор объявили. Кто хочет за валюту на эскаваторе поработать? На руднике. Он поехал, не разобравшись. Подписался и деньги подъемные взял. Урановый рудник-то оказался. Им там каждый день водяру бригадир в бидоне привозил. Они пьют. Полдня работают, полсуток квасят. С какой-то сошелся. Она тоже пьянчужка. И брат ее алкоголик. С рудника их поперли. Уже совсем никакие были. Втроем почухали в эту самую Алмату. Там бродили, чисто бомжи. Бутылки собирали. Воровали, что могли. Юг, тепло, им и жилья не нужно. Сколько раз его казахи били. И ножиком резали. Сам рассказал. Я его знаете, как нашел? Менты написали: ваш брат в тяжелом положении. А я сам без работы сижу. Замгорисполкома наш завод прихватизировал, всех попер вон... Но как же, надо брата выручать. Занял деньги, приехал, а Васютка заплакал, когда меня увидел: Костя, братуха, спаси меня...
Жорик, парень с русым чубчиком, презрительно хекнул и пошел вдоль по вагону, цепляясь за поручни. Потом вернулся. Побил кулаком в ладонь.
-Кому бы в морду дать?
Доктор отвернулся. Невзоров спокойно встретил его взгляд.
-Еще потолкуем, братан, - объявил Жорик и опять пошел, перебирая руками поручни.
Поезд качался и бежал по пустыне.
Жорика не было часа два. Потом он ввалился назад. Тут же объявил, какой он удачливый. В последнем отделении обнаружил двух девушек, в коротеньких шортах и намазанными черным глазами.
-Такие телки, да вы че, в натуре!
Теперь он больше проводил времени с ними.
И пил теплое пиво. Потом спал. Потом снова шел в тот конец вагона.
Поздно ночью поручик позвал Сергея Иннокентьевича в тамбур. Только там можно было переговорить с глазу на глаз.
-Доктор, милый, вы хоть что-нибудь понимаете? Мне кажется, я схожу с ума.
Сергей Иннокентьевич положил руку ему на плечо.
-Виктор, по крайней мере, мы едем в Россию.
Во второй день пути они выяснили, что Самара называлась другим именем. Достаточно неудобопроизносимым - Куйбышев. Потом стала опять Самарой. Но люди продолжают называть ее Куйбышев. Что Тамбов так и называется Тамбовом. И то слава Богу!
Выяснили также, что ваучер - это бумага, которую можно обменять на две бутылки водки. Что Ельцин - это президент России. Что «менты» - это городовые. Что в Казахстане недавно завели собственные деньги под названием «тенге». Что в самом деле была какая-то «перестройка», которую все ругают. А до этого была война с какими-то фашистами. Что русские из Казахстана уезжают, то есть «чухают». Что при Брежневе можно было жить: всем разрешалось воровать, вино было дешевое, и все было...
На вопрос, кто такой Брежнев, Жорик, вернувшийся от своих «телок» весь измотанный и нервный, а теперь лежащий на второй полке напротив алкаша, смачно сплюнул в открытое окно:
-Да хватит придуряться, Витек!..
Поезд стоял на небольшой станции за Казалинском. Было душно. Жар втекал из пустыни под раскаленную крышу вагона. Все потели, вытирали пот полотенцами, пили воду и пиво. И снова потели. Потом толчок, медленное движение за окном - словно низкие постройки, заборы, чахлые деревца, торговки на платформе сами по себе уплывают куда-то назад.
Доктор прикладывал палец к губам. Не отвечайте, поручик.
Вдалеке, в полуверсте, серо-желтой полосой тянулись камыши. Дальше была видна вода. Кто-то сказал, что это Аральское море.
Злобный проводник в этот день очухался. С утра он несколько раз подходил к доктору:
-Дай еще! А то высажу сейчас. Посреди пустыни. Дай!
Сергей Иннокентьевич проявил стойкость.
-Не знаю, о чем вы говорите. Мы едем уже второй день. Вам все уплачено!
Тут вышел конфликт. Откуда-то взялись двое. Оба короткие, круглоголовые, в синих стеганных куртках и таких же штанах. Они достали бутылку водки и стали подначивать тонконогого Васю, чтобы он шел к ним. Вася подсел и потянулся к стакану. Его брат стал просить, чтобы они оставили их в покое.
-А ты кто такой? - куражился один круглоголовый.
-Я брат его, - отвечал Костя.
-Вот и сиди. Пусть твой брат выпьет с нами...
-Ребята, ему нельзя.
-Он что, зашитый?
-Мне можно, - сказал Вася, трясущимися руками беря стакан. - Я не зашитый.
Костя беспомощно оглядывался, но все делали вид, что это их не касается. Вася поднес стакан к потресканным губам. Вдруг поручик явно намеренно толкнул его под руку. Водка расплескалась.
Один крутоголовый стал подниматься:
-Ты што, жить разучился?
Поручик, не говоря ни слова, ударил его кулаком в зубы. И тут же второму сапогом в пах. Потом подхватил обоих за головы и сдвинул разом, врезая голову в голову. И потащил вон к тамбуру. Мимо внучки героя гражданской войны, мимо проводника, мимо каких-то старух, заваливших узлами проход.
Поезд как раз опять остановился на переезде. Оба круглоголовых выкатились из вагона под откос. Поезд, словно и ждал этого, тихо тронулся дальше. Чубатый Жорик был свидетелем всего этого. Он вытянулся, пропуская поручика назад. Потом подсел к нему, вываливая сохлую булку, полукруг копченой колбасы и жареную курицу:
-Витя, бля, уважаю! Доктор, подсаживайся, не сиди на обочине жизни. Я заметил, вы в вагон-ресторан не ходите. Что, башлей нет? Давайте, хавайте. А вот еще пивка для рывка...
Поручик и доктор почувствовали, что они в самом деле голодны. Пиво было теплое, но свежее, два часа назад купленное в ларьке на станции. Жорик откупорил им по бутылке. Отхлебнул из своей и закатил глаза:
-Ништяк! А то сидим, как неродные. Витя, ты что, в десантуре служил? Только так этих качков отоварил.
Поручик, не зная, что ответить, покивал. Пусть предполагает, что угодно. Колбаса немного припахивала. Но есть было можно. Курицу он отдал доктору. Тот с удовольствием впивался зубами в золотистую корочку, отрывал мясо.
Жорику тут пришла другая мысль:
-Витюнь, а то затаримся к моим биксам. Они скучают. Я прикажу, они тебе просто за так дадут...
Поручик поднял глаза на него. Жорик тут же пожал плечами:
-Ну, ладно, не хочешь, так не хочешь. Я же с уважением! Ты че, в натуре, не просекаешь?
В этот день выяснили, что в Самару прямиком не удастся. Надо было выйти в Илецке, чтобы пересесть на поезд, идущий через Оренбург. Поручик разволновался. Какая еще такая железная дорога на Уральск? Нет такой дороги. Всегда была дорога через Оренбург.
Жорик подвел его к карте схеме, которая висела на дверце, закрывающей титан.
-Смотри, Витюня. Вот ветка на Оренбург. А это наша дорога. Видишь? Актоба - Илецк I - Уральск...
В Актюбинске, который Жорик назвал Актобой, были в полночь. Спустились с доктором на платформу. Больше из их вагона никто не показался. Около соседнего стоял другой проводник. В руках он держал красный фонарь. Поручик закинул голову в черное небо с огромными, яркими звездами.
-Представляете, Сергей Иннокентьевич, а ведь я останавливался в этом Актюбинске всего несколько месяцев назад. То есть...
Сергей Иннокентьевич замер, потом затравленно вглядываясь поручику в лицо, сказал:
-Виктор, мы должны теперь быть вместе. Чтобы ни случилось, понимаете?
-Понимаю, доктор.
-И я решил, что в Илецке мы сходить не будем. Давайте сначала к вам... Поезд идет прямиком на Тамбов...
-Ко мне? Но позвольте, Сергей Иннокентьевич, почему ко мне?
Доктор Комаров приблизил лицо к поручику и страшным шепотом сказал:
-Потому что нас здесь не было... - он запнулся, но заставил себя досказать, - семьдесят пять лет!
И снова поезд летел по ночным просторам. Было видно, что нагонял время, потерянное там, в пустыне, посреди солончаков и одиноких кладбищ-мазаров.
Они проехали Илецк на исходе ночи. Они подошли к Уральску поздним утром. Здесь население вагона незаметно, но решительно изменилось. Азиаты сошли. Вошли русские обличьем. Мужчины сразу начинали пить пиво и водку, женщины разворачивали узелки и резали колбасу. Невнятно мычали:
-Ельцин подкуплен американцами... Листьева убили... Депутаты обжираются, все в доле... Паша-Мерседес... Подлец, за «мерина» ребятишек продал... Нету работ, последний завод закрыли... Ну, пришел я в этот, горисполком, по-старому... Ксюха, племяшка моя, в Турцию подалась, нашла место в ресторане... Водочка, зато, у нас дешева... А-а-а, все кричали: коммунисты, коммунисты, получите теперь, дерьмократы...
Кто такой убитый Листьев и Паша-Мерседес, кто продал детей за мерина, что такое «горисполком», опять вопросы без ответов. О коммунистах жалели... Значит, они были, но потом куда-то девались? Коммунисты – это большевики, неужели их разбили?
-Никто их не разбил, Сергей Иннокентьевич, - опровергал поручик. – Они тут все семьдесят пять лет царили.
-Ничего не понимаю.
-Я тоже.
В Саратове были вечером. Здесь сошла Тамара Леонидовна. Сошли оба брата, алкоголик Вася и спасавший его Костя. Бабки вытолкали свои баулы через дверь, побросали на перрон. За ними сошел Жора с чубчиком и неуемной жаждой жизни. Оставил девушек одних. И возле них тут же оказался какой-то носатый парень.
Теперь ехали в полупустом вагоне. Оставался из старого состава пузатенький, который решил сначала, что они из «клуба белогвардейцев». Но он отчего-то больше не хотел общения с Сергеем Иннокентьевичем. Еще ехал один узбек, это его дыни, перезревая, издавали такой пьяный резкий запах.
Зато в Саратове в их отделение подсел мужчина лет тридцати пяти. Он был одет в синее хлопчатобумажное полупальто с большими накладными карманами. У него были усы подковой. Его звали Валентин Ситников. Он возвращался домой, в Тамбов. Когда он это сказал, у поручика Невзорова перехватило в горле.
-Вы живете в самом Тамбове?
-Да. А что? Вы тоже тамбовский?..
Весь вечер он пил водку и угощал их обоих. Водка была незнакомая. С наклейкой и стилизованными буквами «Золотое Кольцо». Закусывали копченым салом, луковицей и хлебом, что выложил их спутник.
-Вы ешьте, ешьте, - говорил Ситников. - Сам когда-то болтался по всей стране, знаю, как бывает... Сами откуда?
-С Семиречья, - осторожно сказал доктор.
-С Семиречья? Это где-то в Азии?
Поручик Невзоров переводил разговор. Лучше расскажите, Валентин, о Тамбове. И напряженно вслушивался в каждое слово.
А что Тамбов? Провинция, дыра, тоска. Впрочем, сам он приезжий. На Тамбовщину приехал несколько лет назад. До этого жил в Рязани. А до того - в Кинешме, маленьком городке на Волге. А еще служил в советской армии. Послали его в Афганистан. Там были «духи» и «бородатые». Они перевозили оружие на «барбухайках», а Ситников те «барбухайки» потрошил. И еще сидел на перевале и отстреливался от «бородатых». И ходил по «зеленке». Был контужен и комиссован. И назад выброшен. В Кинешме он нашел место в местном театре. Собирал декорации из фанерин и досок. А в Рязань его перетащил старый армейский друг. Там он стал пробовать перо. Написал два романа о женщинах, которые не ждут. И о мужчинах, которые погибают.
От водки неожиданно стало тепло и спокойно. И разговор тек, будто неспешная русская речка. Со своими излучинами, с вольным разливом, с высоким подмытым берегом и омутом под ним, с пойменными лугами, где мирно пасутся коровы и пастушок машет проходящему мимо поезду.
-Продал свой роман в Саратов. Два миллиона взял. Копейки, что и говорить. Но кроме свежевымытой сорочки, как признавался великий пролетарский поэт... На эти деньги закупил бумагу. Привезут через неделю.
-Бумагу? Так вы издатель? - спрашивал его поручик Невзоров.
-И издатель, и торгаш, а также газетных дел магистр. Все в одном лице, - отвечал Ситников. - Захочешь выжить в этой стране, поручик, всему выучишься.
-Откуда вы знаете, что я поручик?
-По вашему погону, поручик, - нетрезво ухмылялся магистр, - по погону.
...В два часа ночи они прибыл на вокзал Тамбова. Он был пуст и гулок. Поручик и доктор распрощались к Ситниковым. Он ушел, сказав, что был рад познакомиться. Сразу стал чужим и неприятным человеком.
Поручик с доктором остались. Решили дождаться утра. Невзоров находил, что город изменился, и даже привокзальная площадь пугала своей непохожестью. Почему-то здесь был теперь фонтан. Огромные деревья вокруг. Под ними свет в киосках. Там продавали круглосуточно водку, пиво, конфеты и какие-то «картофельные чипсы». Еще были железные фургоны, похожие на трамваи, с двумя палками на крыше, они с гуденьем разворачивались и убегали вниз.
-Эта улица называлась Дворянской, - сказал со вздохом Виктор Невзоров. - А мы жили на Большой, это прямо вниз, потом направо, к Варваринской церкви. То есть там дом бабушки...
Ни привычных «ванек», ни даже ломовых у вокзала не было. Какие-то самоходные кареты с воем убегали, цепляясь за два ряда медных проводов. Как попасть на эти кареты и куда они двигались, ни доктор ни поручик не знали. Кое-как дождались утра. То в полудреме, под резким светом стеклянных ламп-трубок. То выходя на перрон, с которого отправлялись поезда, или на привокзальную площадь.
Едва рассвело, пошли вниз по Дворянской. Неожиданно глухой голос догнал их:
-Доктор, поручик, постойте!
Это был Ситников.
...Потом они сидели на берегу Цны. Неспешная речка. Только ее течение осталось прежним. Все остальное - незнакомое. Парк, набережные, многоэтажные здания, гудроновые проспекты, гудящие электрические кареты на них со странным названием «троллейбус», ларьки с окошками, в них напоказ выставлены вино, шоколад, разноцветные пакеты, большие бутылки с оранжевым напитком «Фанта» и какие-то маски из папье-маше. Потертые, в засаленных плащах горожане, все чем-то озабоченные, все куда-то спешащие.
-Да, вот здесь и был дом моей бабушки, Степаниды Никитичны Михайловой, - сказал поручик Невзоров доктору. - Нет больше дома. И церкви нет!
Он походил между декоративными кустами. Место он определил по излучине Цны. Ошибки быть не могло.
-Там, внизу, на сваях тянулись мостки. Когда мы с братом гостили у бабушки, мы ныряли с них «головкой»...
И вдруг зажмурился, схватив доктора за рукав:
-Доктор, вам не страшно?
Сергей Иннокентьевич почувствовал, как у него подгибаются ноги. Это в самом деле было страшно.
Ситников вернулся с бутылкой водки. Принес пяток горячих пирожков с мясом. Называл их «чебуреками» и предлагал выпить за «новый год». Сидели на скамейке, выпивали, заедали чебуреками. При чем тут новый год, не понимали, да это никого и не волновало. С магистром почему-то чувствовали себя в безопасности.
-Ладно, раз не нашли дома бабушки, предлагаю ехать ко мне, - предложил Ситников.
Он жил недалеко от вокзала. Так что пришлось возвращаться. Влезли в троллейбус. Удивились мягким сидениям. Троллейбус загудел и пополз вверх по широкой улице, назад к вокзалу. Валентин заплатил за всех троих.
В маленькой квартирке, захламленной старыми вещами и стопками связанных книг, Валентин сказал им:
-Тут я и живу. Живу один, с женой развелся.
Они разделись, прошли на крохотную кухоньку. Там, кое-как разместившись вокруг стола, стали пить рябиновую настойку на коньяке. Настойка понравилась доктору Комарову. Отчего-то прояснилось в голове. Потянуло на признания. Поручик Невзоров сделал было протестующий жест, но Сергей Иннокентьевич сказал ему:
-Поручик, а что нам еще делать?
И рассказал все, как есть. Как из Джаркента были отправлены в станицу Надеждинскую, у самых отрогов Алатау. Как взяли их в плен киргизы. Как бежали они во время песчанной бури. На двух лошадях втроем. И очутились в раю. Там были прелестные пери, и сладкое вино, от которого начинаешь понимать язык птиц, шмелей, рыб и животных, а был «карахан», черный хан, опий, который они курили вместе с девушками, и слушали их песни, уносящие в запредельную высь, там ни тоски, ни боли, там вечный покой...
Торгаш и магистр внимательно слушал их. Иногда переводил глаза с одного на другого. Словно бы прося подтверждения, что это не розыгрыш. И что это не белая горячка, охватившая враз обоих.
Один раз перебил. Попросил повторить, как назывался тот городок, из которого они отправились на Надеждинскую. Джаркент? Был у него товарищ из Джаркента. Там, в армии. Зверски курил анашу, до зеленых мальчиков в фиолетовом небе.
-Где этот ваш друг армейский сейчас? - спросил Невзоров.
-Погиб он. Был в конвое, попали на засаду. Подорвался наш Валера-анашист, - сказал Ситников.
Потом спали. Опять кто как устроился. Доктор на диване хозяина. Хозяин на трех стульях, составленных рядом и покрытых каким-то тряпьем и одеялами. А поручик Невзоров - на полу, постелив под себя пальто хозяина и свой халат, провезенный через всю страну. Спали долго, до вечера. А потом, молча и недоверчиво поглядывая друг на друга, попили чаю на той же кухоньке. Опять спали – уже до утра.
Наутро приехал знакомый Валентина Ситникова. По уговору согласился подбросить доктора и поручика до Лиховатки. Туда, туда, в Лиховатку летела душа поручика. Там было их имение. Там жила его невеста...
Ситников тоже присоединился. На «жигуле» поехали за город. Немного попетляв по городу, вырвались на шоссе.
Моросил дождичек. Небо было затянуто серой пеленой. Доктору все было интересно. И автомобиль, который мчался с огромной скоростью. И радио, по которому передавали песню: «желтые тюльпаны, о-о-о, желтые тюльпаны!..» Немного погодя опять: «желтые тюльпаны, о-о-о, желтые тюльпаны!..» И ржавые водокачки возле брошенных коровников. И автобус, который они нагнали и оставили позади. И редкие лесочки, и овраги, и поросшие камышами речонки.
Через полтора часа въехали в грязный райцентр. На развороте у автобусной станции расспросили, как добраться до Лиховатки. Им объяснили. Валентин Ситников прикупил водки в ларьке. Лиховатка находилась всего в получасе от райцентра. Туда вела прочная бетонка. Поручик неожиданно обратился к Ситникову и шофферу:
-Господа, будет речка, потом лес... На краю леса дайте мне самому...
Колеса стучали по сшивам бетонных плит. Дождичек прекратился. Снова ржавая башня водокачки под серым низким небом. Плохо обработанная пашня под озимые. Пустыри. Чахлый березнячок.
-Здесь, что ли? - спросил шоффер.
Виктор Невзоров не знал. Он не помнил этого березняка. Он помнил, что был сосновый лес, была река, был мосток через реку. Дорога затем поднималась в гору. На холме стоял их дом. Их дом!
Речку проскочили. Уже потом Ситников вскричал:
-А речка-то вот она, только что была.
Никакого леса.
Взгорок после реки оказался не таким крутым. Голый, в кустах понизу.
Остановились, вышли из машины. Поручик медленно поднялся на холм. Огляделся. Да, это был тот самый холм. С него он разглядывал окрестности в отцов бинокль. С него он сбегал поутру к реке. Дальше простирался огромный их сад. А там была сторожка одноногого деда Степана. Дед Степан сторожил сад и занимался пчелами. Ни сторожки, ни сада, ни пасеки. Ничего больше не было.
Сама Лиховатка была теперь словно бы отнесена в сторону и рассыпана вдоль большака. Красные и зеленые крыши домов. Там, где она раньше была, большой пустырь. Чужая земля, чужие дали.
Поднялся и доктор. За ним Ситников.
Торгаш и магистр начал было говорить, разводя рукой по окружности: дескать, вот она, бескрайняя родина, просторы полей, запахи лугов...
Поручик подавленно молчал.
Не произносил ни слова и Сергей Иннокентьевич.
Этого будто бы не замечал Валентин Ситников. Да, бескрайние просторы, продолжал он, расстилая на капоте автомобиля газету и выкладывая на газету хлеб, колбасу и соленые огурцы.
И будет у них скоро фестиваль народной песни, поет еще народ, хоть через силу, но поет. На фестивале, который он лично рекомендует посетить, будут самодеятельные коллективы со всей области, может, из соседних приедут...
Если администрация, добавил он, финансы на транспорт выделит...
Ну, не без выпивки и всего, что в таких случаях полагается. Так что, по его личному мнению...
Тут он обернулся на доктора и поручика. И осекся.
Сергей Иннокентьевич обнял Невзорова за плечи. Так и стояли, боясь потревожить друг друга неосторожным словом. Стояли и молчали.
-Что теперь будете делать, господа? - наконец, тихо спросил Ситников.
Поручик посмотрел на доктора. Сергей Иннокентьевич потеребил свою бородку, потом, как давно решенное, сказал:
-Будем пробираться назад, в Джаркент.