За телефонами
Очень интересовался капитан Анастасиади большевицкой агитацией. В какое село или городок ни войдем, он сразу по разбитым красным или махновским штабным избам: ну-ка, ну-ка, что ж они про нас примерно пишут? Наберет листовок махновских да газет советских, уйдет в закут, там при cвете коптилки или керосинки читает от начала до конца, даже выписки делает.
Наши офицеры, из тех, что в батальоне с 1918 года, стали проявлять признаки беспокойства.
- Иван Аристархович, собирает наш Язон разную вредность... - темнел лицом штабс-капитан Лунин.
- Я поговорю с Анастасиади.
- Не было бы худа! Опять ж Лепехин у него повсеместно рядом. Да и молодые в рот смотрят...
Огромный Лепехин и впрямь от капитана Анастасиади ни на шаг. Тот на позицию, Лепехин на позицию, тот в разведку, Лепехин - в разведку, тот пьесу ставить, ни больше, ни меньше, а «Бориса Годунова», Лепехин: «-- Я народом буду!». Только что на кушетке рядом с Машенькой, любимой женой нашего Язона, не пристраивается. Зато кто ее на высоком шарабане с лаковым кузовом возит? Конечно, унтер Лепехин.
Попал Иван Лепехин к нам из мобилизованных красноармейцев, а до войны и всего этого безобразия 17-го года помогал отцу. У отца его была своя колясочная мастерская. Там Лепехин-младший и подвизался, особенно по кузовному делу. В Большую войну оказался в железнодорожном ремонтном батальоне. Всю войну, почитай, как он делился позже, рельсы-шпалы таскал, лопатой махал, гайки крутил да кашу с мясом лопал.
Надо сказать, что помимо всего унтер-офицер Лепехин силы был неимоверной. Небось, повстречайся с самим Поддубным, и того бы повалил.
Про дубок, вырванный с корнем из земли, я уже где-то рассказывал. Как перепил Лепехин лучших выпивох «государя всея Украины» - тоже. А пушку трехдюймовую одной рукой за станину и развернуть - когда это едва четыре человека могут сделать? А подкову рвать на части? А медные пятаки ломать в пальцах? А на закорках нести раненого поручика Заболоцкого чуть не восемь верст, и все бодрым походным шагом? С двумя винтовками, своей и поручика. Ни на миг не присел, дух на марше переводил. Я же сам потом, по рапорту капитана Анастасиади, писал о представлении Лепехина к награде.
+ + +
...В июне месяце выдвинулись мы под Александровск, что на Днепре. Метался там красный корпус Жлобы, что та мышь в трубе. Наше командование нами заперло ее, пока силы стягивало. Схлестнулись мы со жлобинскими конниками. Разгромили три красных эскадрона. И отряд интернационалистов с балтийскими моряками впридачу.
Не забуду нашего полковника Волховского. Бог войны во всей красе! Козырек по самые глаза. Всегда так носил фуражку. Из-под козырька в трубу смотрит, усы топорщатся. Глаз от трубы отнимет, взглянет на нас - сталь! Воля победителя! Мы в струнку, готовы любой приказ исполнить.
- Иван Аристархович, два пулемета переместил на левый фланг?
- Сейчас будет сделано, господин полковник.
По моему мнению, пулеметы бы в центре оставить, да сюда же два наших орудия подтянуть. Но не перечу и не спрашиваю, почему да для чего. Значит, видит он бой так. Посылаю ординарца с приказом. Сам к Василию Сергеевичу: не будет ли других распоряжений?
Он из-под козырька наблюдает за противником. Ни намека, скажем, на сомнение или, допустим, какую-то неуверенность. Каждый новый приказ ломает врагу планы, лишает инициативы.
- Сообщи Крестовскому, чтобы увел сотню в обход деревни. Надо отрезать пехоту от их обозов.
- Слушаюсь.
Тут только начинаю догадываться о замысле нашего командира. Экой хитрой, как сказал бы Тихон, мой дядька воспитательный и сердечный друг моего отца. Военное чутье у полковника Волховского - куда там Наполеону или, скажем, Фридриху Великому! Поди, сам Александр Васильевич, князь Суворов, граф Рымникский, его в компанию взял бы. И не пожалел бы!
Неуловимо маневрировал Василий Сергеевич батареями и пулеметными командами. Офицерские роты и башибузуки Крестовского постоянно либо на марше, либо в наступлении. Как ударят, так пух и перья от красных летят. С таким командиром нам все ни по чем, подавай нам дивизию, подавай две - разнесем по щепкам.
Обоз за нами собачьим хвостом: туда-сюда, там уж полковник Саввич управлялся, вовремя и кашеварку подгонит, вовремя и патронные двуколки прискачут, и раненых как раз в тыл отправит, тяжелых - в санитарный поезд пристроит.
Конечно, не сам батальон надавил красных клопов полные жмени. Конница генерала Барбовича тоже помогала. Сами измученные, на измученных же конях, но неожиданно выскочат, внесут сумятицу у красных, нам все легче.
Ко всему, наши бронепоезда в самые решающие моменты выползали, своими жерлами как начнут ахать по интернационалу, по всем этим латышам, китайцам да эстонцам с татарами, так и разбегается интернационал, кто куда.
Но последнее и самое наиважнейшее слово все равно говорили офицерские цепи. Поднимемся и упорным шагом в атаку. Выбиваем противника с позиций. В контр-атаки бросаемся. Берем в клещи полковые штабы, артбатареи. Лавой налетят красные - разбивается лава об офицерские ряды.
Да вот незадача, в последней схватке под хутором Дольным вышли из строя оба телефона. К тому же телефонные провода оказались непригодными. Красных мы там набили страсть сколько. Одних коней потом ловили два дня. Этих двести с лишком лошадей потом меняли с кавалеристами генерала Барбовича. По обоюдному согласию и ко всеобщему удовлетворению. Они нам - подводы с трехдюймовыми снарядами, мы им - замечательных ахалтекинцев да орловских рысаков, да голштинцев, да черниговских битюгов.
Все это, как говорится, присказка. Для описания, в каких обстоятельствах произошли последующие события.
+ + +
Потому как без телефонов мы остались что те слепцы со Псалтырью: книга есть, а не почитаешь. Пальцами води не води, ничего не складывается. Тогда на кой ляд нам книга сама? Всенепременнейше нужны нам телефоны. До Александровска шестьдесят верст, здорово мы погнали красноперых. До ближайшей станции - всего тридцать.
Полковник Волховской вызывает:
- Пошли, Иван Аристархович, кого-нибудь на станцию. Обещали туда подвезти на дрезине или проходящим эшелоном пять-десять катушек да три новых телефона.
- Слушаюсь, Василий Сергеевич.
Унтер-офицер Лепехин, на его беду, как раз мимо в шарабане пылил. Том самом, на котором он же Машеньку Константинос привозил-отвозил. Шарабан хорош, рессоры мягкие, дверцы с ручками никелированными, кожаный верх у шарабана гармошкой открывается и закрывается. Вместе с ним капитан Анастасиади, прикатил на доклад никак.
- Леонид, - обратился я. - Возьмите с собой стрелка, отправляйтесь на станцию. Там получите телефонные катушки и три телефона. Если прихватите еще что-нибудь, все в дело пойдет. Глицерин для орудий нужен, ручные бомбы и запалы не помешают. Одним словом, действуйте по условиям.
Открыл было рот капитан Анастасиади, что, мол, бой-то выигран, и надо бы ему к Машеньке своей незабвенной; поди, места себе не находит, трепещет за милого, как он, что он, не ранен ли... Вместо того - приказ. За треклятыми телефонами...
С другой стороны, мало ли что удастся прихватить на станции. Там, бывает, красные столько добра грабленного побросают, диву даешься: и куда им все это? Захватили однажды мы с бою тыловой эшелон красного полка, а в эшелоне два вагона полные бальных платьев да маскерадных принадлежностей, да мебели красного и сандалового дерева. Уж кого попотрошили гады большевицкие, ума не приложу. И того меньше - к чему им эти платья были?
Одним словом, не иначе, как воспоминание о бальных платьях заставило капитана поддернуть ладонь к виску:
- Слушаюсь, господин капитан! Позвольте только после командировки сразу в тыл наш убыть.
- Привезешь телефоны - и убывай, Леонид.
+ + +
Казалось бы, недалека дорога в тридцать верст. Однако это если знаешь, куда ехать и когда сворачивать. Унтер-офицер Лепехин и капитан Анастасиади взяли было с собой местного провожатого, хуторского. Только при первой возможности тот сбежал. Верст через двенадцать пробурчал, что ему по нужде приспичило, сполз с козел, зашел за кусты, спустился в лощинку, только его и видели.
Ждали-ждали капитан с унтером мужичка - нет его. Сами пошли глянуть, чего это он притих. Тогда и обнаружили, что лощинка тянется изгибом между косогорами, а потом заросшим оврагом в речку убегает. Видать, по весне талыми водами подмывается овраг. Вдоль речки камыши в два человеческих роста. В них конному укрыться - и с аэроплана не увидишь.
- Экий паразит! - ругнулся Лепехин. - Похоже, за красных он; может, даже тайный лазутчик был.
- Полпути позади, Иван, - ответил Анастасиади .- Осталось всего столько же.
Поозирались, пооглядывались, решили, что быть по сему. Как-нибудь доберутся до станции. В конце концов, не в чащобе же брошены. Да и приметный ориентир - хутор Дольный ровно на полпути у них должен объявиться.
Еще раз всмотрелись в степь. Направо плоский косогор с седыми ковылями, ветер запах чабреца несет, налево такой же косогор да кусты вдоль дороги. Вдалеке поля с колосящейся пшеницей. Дальше не то лесок, не то рощица. На пять-семь верст вокруг все видно, как тут потеряться?
Только двинулись дальше - остановка. Дорога двоится. Направо тянется по ковылям да полынным плешинам, налево - вроде бы к жилью ближе. Язон Колхидский командует: бери влево. Поехали влево. Солнышко вправо переместилось. Облачка на бирюзовом небушке - девичьими сновидениями. Капитан Анастасиади мелодийку из оперетки насвистывает, никак о Машеньке своей замечтался. Через полчаса увидели, что шлях из двухколейного становится тропой и описывает эта тропа широкую петлю. К лугам идет она, вдоль той же извилистой речки.
- На покосы едем, господин капитан, - заметил Лепехин.
- А косы-то забыли, - в тон ему хмыкнул Анастасиади. - Да и вопросы возникают, Иван: умеешь ли ты, кузовных дел мастер, например, управляться с литовкой. Это раз! Послали ли нас за сеном али за чем другим? Это два! Наконец, как нам, двум болванам, отсюда выбраться? Это три и самое главное...
Развернули шарабан, покатили назад. Коренник тянет, как то и должно, а пристяжная над ними пофыркивает, ишь, недотепы! Ей-то что, ей только ноги переставлять. Трюх да трюх, что вперед, что назад. Хвостом помахивай да вожжей прислушивайся. Неожиданно сбоку: Бум! Бум! Бум! Артиллерийская канонада. Сотрясание воздусей, однако.
- Сдается мне, Иван, что имеем мы в наличии бой, - сказал Анастасиади. - Если учесть, что батальон наш примерно в той стороне - он ткнул рукой на восток, - то либо это красные бьют неведомых нам махновцев, либо наши, но неизвестно, какой дивизии или полка, бьют красных.
Летом 1920 года как-то вышло, что мы замирились с махновцами. Точнее, дала Москва своим советским войскам и карателям приказ извести повстанцев. Заодно пожечь хутора и каленым железом повырезать села, которые неугомонного батьку поддерживали. В таком положении «вильным козаченькам» ничего не оставалось, как искать нашего расположения, про разбой свой позабыть.
- Что думаешь, Лепехин, не со станции ли данная катавасия?
- Может, и от станции, - ответил тот.
- М-да-с, сгинуть нам надо отсюда, - подумав, сказал Анастасиади. - Черт с ними, с катушками и телефонами. Мотай назад, в батальон...
Стали заворачивать лошадок. Пришлось и вовсе с дороги сойти, потому как начала она опять загибаться туда, где удары взрывов и даже отдельные пулеметные трели раздавались. Какое-то время ползли бездорожьем, между курганов и бескрайних полей. Кое-где виднелись сторожки, видать для пригляду. Однако ни в одной не было ни души. Ни спросить, ни попрощаться.
Через часа полтора выехали на хутор. Хутор жалкий, пяток мазанок, скотный двор пустой, две козы на привязи мотаются. Треснутая колода перед ними, в колоде воды немного, да головастики трепыхаются. Еще тощий петух роется в куче навоза. Ветром дверь щербатую мотает, а населения поначалу не нашли. Только оглядевшись-присмотревшись, вдруг обнаружили бабку. Ей сто лет в Николин день, в Купальну ночь. Сидит возле мазанки, на ногах овечьи катанки, веревочкой подвязаны, на тщедушных плечиках овечья же свитка, седые космочки из-под истлевшего платка-угольника топорщатся.
- Старая, как на хутор Дольный проехать? - спросил Лепехин.
- Ась? Шо ты шукаешь, солдатик? - прошепелявила, выставляя единственный желтый зуб.
- На Дольный как нам проехать?
- В Раздольну?
- На Дольный, чертова карга.
- Ихайте прямо... - прошамкала старуха. - Прямо ихайте!
И весь разговор.
Тронулись дальше. А дорога через версты полторы опять раздвоилась. Правда, канонада стихла, что привело капитана Анастасиади в отрадное расположение духа. Однако тут солнышко начало западать. Оно, конечно, денечки в летнее время долгонькие, но и ночи не белые, не то что в стольном граде Санкт-Петербурге. Настелется черным покровом, особенно коли без месяца, своих сапог не углядишь.
Скоро завиднелось впереди - нет, не хутор - небольшое сельцо. Поля, поля, огороды и бакчи. В купах вишенников хаты. Колоколенка впереди, в гаснущем небе темнеет шпилочкой.
- А ну как бандиты там? Или, не дай Бог, красные? - встревожился Лепехин.
- Сами за красных сойдем, - сказал Анастасиади уверенно.
И то верно. Наши разведчики, что охотники Крестовского, что ползуны-пехота, погон не носили. Строевые роты это одно. В них стрелкам полагается быть по всей форме и определению. Чтобы погоны со звездочками, чтобы ремни, патронные сумки, фуражки с кокардами. Разведка же себя должна была беречь - не до парадов.
Да и был у капитана Анастасиади уже опыт - о его путешествии по красному тылу я уже рассказывал. Это, я вам скажу, не за руном в Колхиду шлепать.
Удивила их обоих тишина на селе. Подъехали сторожко, вглядываясь до боли в глазах. Молчание, что в скиту гробовом. И огоньков в окошках не видать, хотя сумерки уже густели. Даже собаки не брехали. Что за чудеса?
Когда же вкатили на главную улицу, лошадки вдруг сами встали: прямо перед ними колодец с журавлем, на журавле повешенный висит.
- Свят наш Бог! - перекрестился Лепехин.
Капитан сошел с шарабана. Приблизился к повешенному. Это был мужчина лет сорока, в длинных козацких усах, с русым чубом. Голые ступни книзу вытянуты. Будто все пытался до земли достать и смертную муку избежать. Штанины вокруг колен под ветром болтаются.
Что-то толкнуло - посмотрел капитан дальше по улице. На воротах женщина висит. Юбки от ветерка колышутся. Рядом дохлая корова, живот раздут. А еще дальше сразу двое прямо в придорожной пыли. Мужчины. Белые рубахи рассечены и кровью измазаны. Неподалку собака валяется.
Вернулся Анастасиади к шарабану.
- Так что, Иван, в село это мы въезжать не станем. Давай-ка околицей, да побыстрей отсюда.
Лепехину дважды повторять не надо. Хлестнул коренника да пристяжную, да еще, да опять пристяжную по крупу. Побежали они дробко да испуганно. Вроде бы сами все поняли.
Ночевали в чистом поле. Лошадок распрягли, ноги им спутали, пустили попастись, сами в шарабан по очередочке.
- Такое дело, Иван, - распорядился Язон наш Колхидский. - Подустал я, так ты посиди, смотри - не спи, не то краснюки нас возьмут. Я подремлю, потом тебя сменю...
Два часа унтер ночь слушает, рукой винтовку ласкает. Вдалеке лягушки трели закатывают, никак брачный сезон у них, а над ухом - комары танго пляшут. Усни-ка тут. Да еще предупреждение капитана - что делают красные с захваченными в плен, мы не рассказываем друг другу, но знаем на всю жизнь.
Два следующих часа капитан бодрствует, все честь по чести.
Потом опять Лепехин. Позевывая, начинает жестянку ножом резать, мясо тем же ножом подцепляет, потом чавкает, да так смачно, что чавканье его в ушах у капитана стоит. Ворочается Анастасиади с бока на бок, шарабан покряхтывает от его ворочания, а сна нет как нет. Комары вроде поутихли, на небе звезды высыпали, яркие, чистые, приветливые новороссийские звезды. Лишь смачное чавканье унтера всю природу портит.
Не успел дремотой охватиться, как Лепехин окликает.
- Что, ваше благородие? Айда-ко, пора двигать дальше.
+ + +
Едва рассвело, оба уже трясутся в шарабане. Удивительно, и дорога сразу нашлась, и вроде как правильно поехали. О виденном в сельце не очень рассуждали. Жутко было. Хотя сразу порешили, что наши так не могли.
- Какие-нибудь чекисты-особисты, - только и сказал Лепехин.
Напрасно он, однако, произнес это слово. Есть такие слова, их вслух говорить нельзя, так учил меня Тихон. Промолви имя лешего в лесу, тут он и выпрыгнул позади тебя. Держись теперь!
Едва упомянул унтер эту нечисть, как выехали они к... станции. К той самой, куда направлялись. Только никакой дрезины там, и никакого эшелона. Зато увидели нескольких обывателей. Дюжину подвод. При них... красные армейцы, ездовые да конюха. Да два кавалериста у постройки, сидят, что-то из котелка по очередочке попивают. Их кони рядом, карабины у седел.
Один заметил наших путешественников, поднялся, закричал:
- Кто такие?
- А вы кто? - зычно ему в ответ Анастасиади.
Хотя что тут запрашивать? На фурагах у кавалеристов красные звезды. Непонятно, что ль? Ясно, что никаких белых на станции нет.
Тут же ознакомились с обстановкой: в станционной пристройке размещен красный лечпункт. События стали принимать прямо-таки гоголевские очертания. Потому что лечпункт этот оказался принадлежавшим особому карательному отряду имени тов. Сунь-Те. Сам отряд выжег и разорил все в округе и ушел дальше.
Однако в расположение лечпункта, по какой-то причине, вернулся командир карателей. Это был рыжий небритый детина в кожаном жакете, в кожаных штанах, с красным опухшим носом кокаиниста. Вышел он на крылечко, ладонь к глазам приложил. Что-то в его накокаиненных мозгах просвербило. Опять же лицо у Язона нашего несколько как бы с прожидью, нос выдающийся, щетина сизая, ни дать ни взять местечковый часовщик пошел в поход за властью. Лепехин с виду, напротив, простоват, ручищи огромные, вроде как пролетарий из Сормова или Мотовилихи.
- Вы из политотдела? - сразу запросил детина.
Унтер покосился на подводы и солдат при них, потом на трех заседланных лошадей. Видно, краском подъехал недавно, но тоже успел и выпить, и нюхнуть. Потому что вид у него был совершенно расслабленный и небоевой.
- Да. Мы из политотдела. Вот мой мандат, - ответил Анастасиади и начал было лезть рукой за пазуху, где у него браунинг спрятан.
- Да-да, - отмахнулся красноносый детина. - Мы вас ждали еще вчера! Добро, что вы сразу на лазарет подъехали. Сволочи эти махновцы! Вздумали стрелять по нам, особотряду товарища Сунь-Те.
- Дали им перчику?
- Сотни две ухлопали. Да пособников ихних еще... наглядно - на вешалку!
Анастасиади посмотрел на Лепехина. Унтер глаза отвел.
- Что ж, это по-пролетарски, товарищи! - сказал, как ни в чем ни бывало, наш Язон Колхидский.
Увидев, что их командир ведет беседу со вновь прибывшими, красные армейцы разбрелись. Конюха продолжили воду тягать из колодца да лошадей поить. Санитары тоже чем-то занялись. Кавалеристы вернулись к своему котелку, хотя все ж искоса поглядывая.
Лепехин точно прилип к облучку шарабана. Анастасиади стал быстро обдумывать, что же делать. Тут уж не до телефонов с катушками и не до с глицерина с бальными платьями.
Но пока он обдумывал, детина-кокаинист сам предложил выход.
- Так что указания командования по ликвидации белых и зеленых банд на данный период успешно выполнены. Однако вы, наверное, хотите побеседовать с личным составом?
- М-м... Аккурат за этим, товарищ, мы сюда и ехали?
- Мой основной отряд ушел за пятнадцать верст. Здесь оставлены бойцы, получившие ранения и прочие контузии. Вы можете рассказать им о положении на фронтах и в тылу, а затем...
- Почему же нет? - ответил Анастасиади и повернулся к Лепехину: - Товарищ отделенный, твое место у брички.
- Затем мы передохнем. И поедем к отряду, - развивал свои планы красноносый. - Что скажете?
- Скажу, что это подходяще, - с пролетарской определенностью уверил Анастасиади.
Вдвоем они направились к бараку. Барак был дощатый, как и все на свете бараки той поры. Возле него в самых живописных позах расположились несколько легко раненных. Две коротконогие фельдшерицы, по-утиному переваливаясь, обихаживали их. Обе носатые, обе стриженные в горшок, обе задастые, я те скажу.
- Белые вчера со станции утекли, - делился красноносый стратегическими данными. - Хвосты мы им, конечно, понадрали. Однако два эшелона ускользнуло. Махновцы их прикрывали. Коммунистический полк имени товарища Свердлова махне черносотенной дал жару да отправился дальше. А мои живодеры опосля погуляли по хуторам.
- Мдя-я-я, м-м-м... - неопределенно промычал Анастасиади.
На крыльцо вышел начальник лечебного пункта. Это был интеллигентного вида человек, в пенсне, с выражением брезгливости и усталости на лице. Он сообщил краскому, что обход сделан, что он будет у себя.
- У себя это где? - глумливо переспросил краском.
- В выделенной мне докторской хате, - сказал начальник лечпункта.
И ушел.
- Нужен пока этот гад мне, - сказал краском в спину доктору. - Потому и терплю. А не то приказал бы скальпировать, как индейца. Ничего, еще потерпим. Пока давай-ка до наших товарищей...
+ + +
Раненых особистов было человек двадцать. Значит, отбивались-таки махновцы нешуточно. Выделялись среди особистов два кучерявых и крючконосых еврея да три косоглазых китайца. Китайцы лежали на собранных из досок топчанах, покрытых тряпьем, и уже наладились играть в кости. Евреи трагически хныкали, но при виде командира ужали рты в курью жопку.
- Это кто с тобой, Зяма?
- Это товарищ из политотдела. Начинай, комиссар!
Леонид Анастасиади вышел в середину большой комнаты, куда их всех собрали, расставил ноги «по-комиссарски», расправил плечи, выкатил грудь бочкой и заговорил гулким голосом:
- Товарищи! Мировые силы черной реакции спят и во снах видят, как бы им реставрировать царский режим и подвергнуть рабочий класс и трудовое крестьянство еще большей эксплуатации. Гидра контрреволюции, поддержанная Антантой, поднимает свои неисчислимые головы...
Он говорил не меньше получаса. Выступал со знанием дела. Ловко вворачивал чисто большевицкие словечки. Уеком да наркомпрос, политотдел да пролетарский фактор, когти империализма у собак мировой буржуазии. Нет, не зря вычитывал листовки да брошюры наш капитан, бывший столичный бон-виван и гонщик на автомобиле.
- Эк чешет! - похваливал его какой-то особист с рукой на перевязи. - Газету читать не надо...
Это был блестящий монолог великого артиста. Перед ним Гамлет со своими сомнениями «быть-не быть» померк бы. Леонид удачно разделался с Антантой, которая подкармливает собак мировой буржуазии. Прошелся по белым генералам, в том числе по «черному барону». Выразил уверенность в силе пролетарского фактора для победы революции. Пригрозил, что политотдел не только черносотенной гидре башки поотрывает, но и когти империализма ей спилит.
Краском, даром что нанюханный, расчувствовался. У него даже под носом капля набрякла. Он ее втягивал, втягивал резким вдыханием, но она все тянулась и повисала. Наконец, краском резко вытер ее кожаным рукавом. Размазав, как полагается, во всю длину кожи.
- Верно выступает товарищ! - объявил он.
Несколько человек хлопнули в ладоши. Один постучал лубковой перевязью по столешнице. Еще какой-то раненый, голова полностью замотана бинтом, один рот щелью оставлен да полглаза выкатывается, захрипел:
- Мы энтих сук, дармоедов, в море потопим!
Потом последовали вопросы и ответы.
- А вы, товарищ, из Москвы будете?
- Третьего дня оттуда. Прислали нас на поддержку боевого духа и сознательной пролетарской дисциплины, - глазом не моргнув, отвечал капитан Анастасиади.
- Когда мы победим?
- Когда последний враг будет уничтожен, - строго ответил Анастасиади.
- А скоро ли наступит мировая революция?
- Наши вожди не покладают рук над развитием данного момента.
- Товарищ комиссар, а правду говорят, что в Питере людоедство постигло?
Леонид Анастасиади не ожидал такого вопроса.
- Товарищ, - начал он издалека. - Вожди мирового пролетариата, товарищи Ленин, Троцкий, Склянский и Луначарский учат нас, что человек человеку друг, товарищ и брат, как запечатлено на пламенных знаменах Парижской Коммуны. За подобные разговоры можно к стенке встать.
- Нет, это я к тому, что буржуев надо голодом уморить до того, чтобы они в сам-деле жрали друг дружку...
- Точно! Неча с ними церемониться.
- А еще лучше можно их всех отловить да послать на рудники, - мечтательно вставил один из евреев. - Как они на каторгу заключали наших товарищей, так и мы их должны.
- Возни с ними, - ответил мордатый особист с перебинтованной ногой. - Вешать надо. Контрик? Петлю на шею. Семья контрика? Всех в колодец. И гранату туда...
Загомонили особисты, боевой дух возбуждая друг в друге. Даже китайцы, выблескивая узкими глазками, стали что-то лопотать...
+ + +
Полит-беседа была закончена. Анастасиади дал знак их командиру. Они оставили раненых, вышли в коридор. Коридор изгибался углом. На углу стояла большая вонючая бадья с испражнениями и нечистотами. Прошли в другое крыло барака.
- Уважаю! - приобнимал краском капитана. - Мы - кто? Рядовые исполнители директив наших вождей. Вот я - Зяма Гиршман, сын пролетария из Одессы...
Он толкнул дверь внутрь.
- Здесь, мы можем отдохнуть. Потому что после революционной борьбы и боев отдых нужен завсегда...
Это была большая замусоренная комната. Оконца в комнате были маленькие, стекла треснутые. В их мутном свете капитан Анастасиади различил щепки, клочки сена, какие-то тряпки, бутылки, соломенный тюфяк, обглоданные куриные кости повсюду. Широкий топчан посреди комнаты был застелен немытыми простынями. По углам простыней были заметны чьи-то вышитые вензеля.
Мысль Гиршмана в это время ушла куда-то в сторону. Он покружился по комнате, натыкаясь на табурет, на чей-то брошенный сапог, на поломанную точеную этажерку, на пустые бутылки из-под пива. Так как пива больше не осталось, он решил уделить из своих запасов кокаина.
- Нюхни, комиссар, ты заслужил. Как говорится, эх, яблочко, да на тарелочке...
Надо знать нашего Язона Колхидского. Он принять-то бело-серый порошок принял. Да только не нюхнул, а... чихнул в него. Порошок взвихрился легкой пудрой и исчез.
Зяма озлобился.
- Что это ты, комиссар, революционное средство для счастья тратишь? Эх, неумека... Смотри, как надо!
Несколько раз он показал за образец. Заставил все-таки нюхнуть Анастасиади. Потом нанюхавшись, вдруг совсем ослабел, уселся на топчан, хлопая красными бессмысленными глазами.
- А еще я скажу тебе, товарищ...
Анастасиади оглянулся и зачем-то взял пустую бутылку из-под портера, темную, толстого стекла. Бутылку он сунул в карман. Спросил:
- Что?
- Еще я скажу, товарищ... Что н-наши красные орлы... нет, не орлы... они... о чем бишь я хотел тебе доложить?..
Он уже намеревался повалиться на бок, но капитан подхватил его.
- Не спать, Гиршман.
- Куда ты... куда... тащишь?
В самом деле, куда? Анастасиади быстро сообразил.
- Сейчас... сейчас, дорогой товарищ!
С этими словами он вытащил ничего не понимающего Зяму Гиршмана в коридор. Здесь была полутьма. На том конце барака светилось небольшое окошко. Но оно выходило на север, и теперь тихо угасало. Капитан протащил краскома вперед. Тот стал упираться, что-то бормотать. Тогда Анастасиади изо всех сил ударил бутылкой его по голове. Бутылка разлетелась на мелкие кусочки, Гиршман закатил глаза и стал царапаться. Анастасиади тут же окунул его в бадью с испражнениями.
Зяма Гиршман забился. Капитан навалился всем телом, но Зяма Гиршман, видать, догадался, что с ним произойдет после этого. Он стал подниматься. И неизвестно, чем бы все закончилось, однако вдруг почувствовал капитан Анастасиади, что тяжести у него прибавилось. Да еще как! Почитай, вшестеро увеличился вес. Поглядел - а это Лепехин, в нарушение его командирского распоряжения, оставил бричку и оказался рядом, в коридоре.
- Не пужайтесь, ваш-благородие! Мы эту собаку докончим. Глотай, гад, ноздрями!
Они подождали, пока особист обмякнет. Наконец, краском затих, пустив последний пузырь через вонючую массу.
Только теперь действие кокаина превозмогло, и Анастасиади засмеялся.
- А приказ тебе, Иван, был какой? С брички не сходить. Давай назад, жди меня.
Так, смеясь, он снял с пояса Зямы ручную бомбу. Посмотрел на бомбу, взвесив ее в ладони да прошел по коридору к раненым карателям.
Они, по-видимому, обсуждали его выступление. Никак произвело на них оно неизгладимое впечатление. Скучились возле двух лежачих. Удивленно повернули головы, когда капитан толкнул дверь.
- А, това...
- Что, красные палачи? Отдыхаете? - смеясь, обратился к ним Анастасиади. - Сообщаю, что ваш командир утонул в дерьме. Это - вам от него подарок...
Ручная бомба рванула особенно жестоко. Так что весь барак словно бы встал на дыбы. Капитан уже бежал к выходу, на ходу паля из браунинга по красным армейцам да пиная под толстый зад одну из фельдшериц:
- Пшла!
Унтер Лепехин в это время оказался возле двух пьяных кавалеристов. Не мешкая, он взял их за шкирки и так сдвинул лбами, что череп одного раскололся пасхальным яичушком. Другой откинулся и засучил ногами.
- Сюда, сюда, господин капитан! - закричал Лепехин, подхватывая вожжи.
Капитан буквально влетел в бричку.
- Гони, Иван! Гони, к лешему!..
+ + +
Под вечер, когда кони совсем запалились, они снова услышали пушечную канонаду. Линия фронта была, возможно, в верстах десяти-двенадцати. Все чаще здесь попадались трупы лошадей и свеженасыпанные холмики. Кто был под этой сухой серой землей, не представлялось возможным определить.
Еще на Большой войне обязательно ставили кресты над православным воинством. Еще в Кубанском походе старались делать то же. Но летом 20-го года уходили, откатывались, а то и просто драпали - и забывали о последнем долге перед павшими. Впрочем, может, это были могилы красных. Им комиссары отменили кресты. Как отменили и Бога, и даже человеческое подобие.
Быстро стемнело. Вдали показалось пятно не то рощицы, не то сада.
- Двигай, Иван, туда, - сказал Анастасиади. - Что-то после всех этих передряг меня знобит.
Он в самом деле чувствовал себя неважно. Напрасно, конечно, втянул он порошок в себя. Гадость войдет, гадостью осядет. Теперь его мутило и передергивало. В голове бренчали бубенчики, язык поленом сухим во рту ворочался, очертания холмов переливались причудливыми фигурами, все тело ослабело.
- Эк вас разобрало, господин капитан, - участливо сказал Лепехин.
- Оставь, Лепехин, блоха тебя забодай! И без тебя тошно...
- Дак я что, ваше благородие. Я это к тому, что жалость одна на вас смотреть.
- Не смотри!
Неожиданно из кустов выскочило несколько вооруженных. Одни подхватили лошадку под уздцы. Другие запрыгнули на бричку, упирая пистолеты и карабины в широкую грудь унтеру. Все происходило, как в кошмарном сне.
Ничего не понимая, Анастасиади закричал:
- Я - член уекома!
Вооруженные осклабились:
- Ага, красный упырь! Вот тебя-то нам и надо!
Происходящее стало доходить до Анастасиади. Значит, это свои. Лепехин раздвигает плечо, рвет веревки. Но вооруженных много, они виснут на нем, револьвер ко лбу приставляют. Самому Анастасиади поддают под дых. Ствол под ребрами тверд. Ах, проклятый кокаин! Отчего-то Леонид закричал совсем не то, что хотел:
- Я князь Колхидский... Отпусти!
- А не принц Ольденбургский? - резко ответил какой-то молодой голос.
- На сук его, князя и члена уекома!
Нападающие накинули веревки на шею, стали стягивать петлю. Как ему, так и задыхающемуся Ивану Лепехину.
Дело принимало очень неприятный оборот.
- Черт вас подери, господа офицеры. Я - капитан Офицерского батальона Леонид Анастасиади. Запросите по телефону полковника Волховского...
- А почему не Кутепова? Или не самого Врангеля?
- Я везу важнейшее сообщение!
На миг приостановились.
-Где оно? - спросил тот же молодой резкий голос.
- Развяжите руки.
Развязали. Направили лучик фонаря в лицо. Капитан постучал себя пальцем по лбу:
- Здесь!
- Ого, член уекома шутить изволит? Ребята, не мешкай! Сейчас посмотрим, как он своими большевицкими ножками задергает.
И тогда, собравшись с последним силами, рявкнул Леоинд Анастасиади своим прекрасным театральным голосом:
- Скажи, как твое имя, офицер! Чтобы все знали, кто казнил капитана Русской армии Леонида Анастасиади!
И тогда кто-то прерывающимся, но более серьезным голосом сказал:
- Стойте, господа! Что-то тут не то. Повесить мы его всегда успеем, а нет - так пулю в башку, и вся недолга... Но вдруг он и впрямь наш, из штаба...
- Слава Богу, хоть один головой стал думать. Везите меня в наш Офицерский батальон, мы под Александровском стоим...
Потерянным голосом Лепехин подхватил:
- А меня-то? Меня?
- Везите нас обоих!.. - потребовал уже торжествующе Язон.
+ + +
Это была отбившаяся от своего батальона группа «самурцев». Четырнадцать человек. Три офицера, остальные нижние чины.
Выбирались все вместе. Поначалу держали плененных со связанными руками. После первой стычки с красными, - откуда-то вылетел небольшой красный разъезд уже в предрассветной мгле, но был отогнан несколькими выстрелами, - развязали.
Дальше двинулись быстрее. Хорошо, что шарабан был легкий. Да по пути реквизировали колымагу у встречного хохла-селянина. Хохол шваркнул своим соломенным брылем в пыль, сел при дороге и заплакал.
- Не плачь, брат. Иди в Александровск, - сказал ему Лепехин. - Там заберешь свою повозку. А за беспокойство попрошу у начальства вторую лошадь тебе впридачу. С приварком останешься...
Потом наткнулись на красную засаду. Как не заметили этих бандитов, сами не поняли. Только грянули выстрелы. Пуля, она не только дура, она еще и сволочь бывает. Один офицер и один стрелок были убиты. Два солдата были ранены. Самурцы ответили огнем. Лепехин подхватил карабин стрелка и включился в бой. В его ручищах карабин был как игрушечный. Дрались отчаянно. Красные, потеряв тоже двоих, вспрыгнули на коней и унеслись. После этой стычки карабин у Лепехина больше не отнимали. Напротив, вернули браунинг и капитану. Двух раненых положили на колымагу.
- Значит, вы в самом деле наш? - спрашивал высокий тонкий поручик. Это он все грозился посмотреть, как «член уекома» будет дергать ножками.
- Вам рассказать, поручик, про дело под Знаменкой? Как ваш батальон задал драпака, оставив нашу гаубичную батарею без прикрытия...
Поручик смутился.
- Нам дали приказ...
- Да чего уж, поручик. Видели мы ваш драп в приказном порядке. А ребята нашего Офицерского батальона потом три часа дрались. До штыкового боя дошло. Если б не казаки... Эх, да что теперь вспоминать...
Солнце садилось. Оно было большое, красное, плавящееся своим жаром. Два хутора и брошеный зимовник пришлось объезжать криволукой-стороной. Один из раненых впал в полузабытье. Пуля попала ему в живот.
- Горит, Ваня, горит внутрях, мочи нет... - приходил он в себя.
Другой давал ему смоченную водой тряпку и приговаривал:
- Ты жуй, голубчик, жуй тряпицу-то. Она мокрая!
Стрелки помоложе шли обок дороги, держась за шарабан для облегчения.
Капитан Анастасиади снова стал вспоминать свою Машеньку. От этих воспоминаний дрожь унималась, язык увлажнялся и не тер шершавой замшей по нёбу и деснам. На лице его проступала блаженная улыбка.
- А ты молодцом, Иван, - сказал он Лепехину. - Без тебя не справиться мне было бы с тем гадом!
- Дай Бог, не последнего утопили в его же дерьме, - рассудительно ответил унтер. - Я, господин капитан, ваш митинг с-под окна слушал. Ловко вы их обмусолили. Я бы так не смог...
- Ничего, Лепехин. Выйдет и из тебя актер. Подучишься, дикцию и голос поставят тебе профессора. А наружность у тебя - вполне.
Крупный кавалерийский разъезд вырвался на них из-за косогора. Сначала выхватили и наставили карабины и винтовки: что ж так долго, а мы ждали, ждали... Потом облегченно вздохнули. Наши!..