По Таврии
Когда не спишь сутки, голова становится тяжелой, но тело легким, сухим, звенящим, ожидающим отдыха. Когда не спишь трое суток, все чувства словно умирают. Не слышишь ни мускулов, ни собственного голоса, не замечаешь, что ешь и пьешь. Не замечаешь даже, если ничего не ешь.
Мы были в рейде восемь суток. Батальон прикрывал отход на Перекоп. На него наседали силы не меньше двух советских дивизий. Полковник Волховской вызвал нас: надо пройти по тылам, иначе не выдержим.
С Викой Крестовским гуляем мы по красным обозам. Налетаем на лазарет, громим его. Кто отстреливается, тех добиваем. Кто сдается, тот живет. Но сжигаем все, что может там гореть. Хотели раздуть мировой пожар, большевички? Получите махонький пожаришко для начала.
Затем мы врываемся в штаб какой-то части. Часовых просто сшибаем конями. Охрана сдается и даже помогают вывести штабных. Штабные у них пьянь да кокаинисты. Коммунистов мы сразу расстреливаем. Всего их четверо, настоящий интернационал. Латыш Залнынь, китаец Сунь, еврей Зильберман и русский Кусков.
Остальные сидят на земле, трясутся, у многих штаны обмочены. Глаза - пуговицы, носы - подошва. Рожи затравленные. Ни на одном креста нет. Мразь, а не людишки! Мы их порем. Раскладываем все пятнадцать голых задниц на длинном мачтовом бревне, и плетками пошли - вжиг, вжиг! Эта мразь визжит. Но ни один не встал, не повернулся: лучше застрели меня, белый!.. Нет, эти будут визжать, мочиться от страха, только бы жизненки сохранить.
Захваченные в штабе шестнадцать телефонов, два пулемета, трехдюймовую пушку с зарядным ящиком и автомобиль мы заталкиваем в большой сарай. Сарай забрасываем факелами. Выпоротым приказываем: лежать, гаденыши, пока солнце не сядет! А то перебьем!
Сами бросаемся дальше. В набеге на станцию Б-т сбиваем охрану, подрываем два состава с вооружением и снарядами. Весело и громко грохочут они нам вдогонку. Потом мы портим железную дорогу в десяти местах. Делается это просто: ямку подкопал под рельсом, пироксилиновую шашку заложил. Ага! И вывернуло рельс, встал он загогулиной.
Красные наряжают охоту за нами.
Уже было две отчаянные стычки. После второй, увидев, что их не меньше эскадрона да с тачанками, мы разделились. Небольшими командами кружим по степи-матушке. У Вики все продумано. Уход на тридцать верст на север, вглубь красного тыла. Как поется в старинном романсе, «Ты не ждала меня средь ночи...» Походя, подрываем телеграфные столбы, сжигаем склады с фуражом и продовольствием.
Круг размахом в тридцать-сорок верст. Потом возвращение. Сбор у заброшенного хутора Чистого.
Но восемь суток не спать!
Днем раскаленное солнце выжигает каждую клеточку мозга.
Нас в команде двенадцать. Я за старшего. Из старых офицеров со мной капитан Видеман, поручик Костин, вернувшийся в строй после второго ранения, подпоручик Чижов, уже представленный к поручику, два казака, донец Попов и кубанец Мехонько. Остальные - из нового пополнения, но ребята оторви и брось. К Вике вторым сортом не попадают.
Мы медленно едем по степи. Марево на горизонте надоедливо. Оно словно вплывает в мозг. Боже, но почему Ты не погасишь это солнце?
Чижов бьет себя по липким от пота, впалым, небритым щекам. Я трясу головой, потом долго отплевываюсь. В голове как будто все винтики разболтаны, бренчат, грохочут. Мой жеребчик косит глазом, что это там с хозяином стряслось.
Не спать!
-- Вань, может, заляжем в ложку где-нибудь, - подъезжает ко мне Видеман. - Хоть часик-другой передохнем. Ребята в седлах не держатся...
Я смотрю вперед и вокруг. Жар плавит плоские косогоры. Серо-желтая выгоревшая степь. Бирюзовое небо над нею.
-- Что скажешь, Иван Аристархович?
-- Как же, залегли. А красные черти, Алеша, прихлопнут нас, как мухобойкой!..
В это время неясный шум позади.
Я оборачиваюсь.
Так и есть, молодой охотник Шевцов, из последнего набора, свалился в пыль. Он все висел на своем дончаке бесчувственным пугалом. Видать, и вовсе забылся. Сразу же вскочил, руками машет, как от мороки отбивается. Ясно, ничего не понимает, пытается шашку вытянуть.
-- Аника-воин! - хрипло смеется Костин.
Как и все мы, Костин небрит. Как у всех, у него красные глаза, впалые щеки, сухие губы, выгоревшие брови и усы. Тонкий острый нос облупился. Фуражка сбита на затылок. Гимнастерка выцвела добела.
Он в Офицерском батальоне от Екатеринодара, один из тех тридцати трех.
Тогда пришел с матерью, с двумя сестрами, старшей и младшенькой. Тут же, получив деньги, им и отдал. Был вольноопределяющимся, произведен в прапорщики. Ранен на тех проклятых курганах, где и меня здорово прихватило. Пока я прохлаждался по лазаретам, он участвовал в нескольких серьезных делах. Получил Георгия 4-ой степени. Этот белый эмалевый крестик - единственное светлое пятнышко на его пропыленной фигуре.
Такие же пропыленные, пропахшие едким потом, прокопченные на безжалостном таврическом солнышке и все мы.
-- Конные справа, впереди! - тревожно подает голос Попов.
Мы приостанавливаемся, приподнимаемся в стременах. Сердце начинает стучать. Дыхание перехватывает.
Из степи по направлению к нам быстро движется отряд. Кроме нас да ребят Вики Крестовского, здесь белых нет. Но это не Крестовский, отряд значительно больше. Это кавалерийская сотня, позади - их тачанки, ездовые нахлестывают пары.
-- Красные!
-- Зеленые!
-- Хрен редьки не слаще, - подводит итог пожилой казак Сапрунов.
По пыли, по быстро увеличивающемуся пятну, я понимаю своим воспаленным мозгом, что принимать бой - все погибнем. От меня теперь зависит жизнь ребят. Я должен принять единственно верное решение.
-- Уходим! Капитан Видеман, Попов, Мехонько, Сапрунов, Можальсков - через пару верст отделяетесь и влево, в сторону Никольщины. Остальные при мне!
-- Нда-с, вот и вздремнули! - сухо клекочет Видеман, поворачивая своего Гнедка.
Сначала рысью, потом и в галоп мы мчимся прочь. Все, как приказано: через пару верст группка Видемана отделяется и уходит влево. Мы семеро сначала галопируем прямо, потом резко сворачиваем вправо. Если мне не изменяет память, там в десяти-пятнадцати верстах будет старый ерик, поросший камышом. В камышах сможем переждать.
Красные не ожидали от нас такого маневра. Пока они напрягают свои прококаиненные мозги, что делать, мы уже далеко. Ни выстрелов, ни разрывов ручных гранат не слышно. Дай-то Бог, чтобы и ребята Видемана успели куда-нибудь залечь.
Сонного тления как ни бывало. Наши кони летят ветром в поле. Пот враз высыхает на лбу. Образуется соляная корка. Ее стираешь рукавом. И кожа снова впитывает, вбирает каждой порой горьковатый степной ветер.
Потом снова переходим на быструю рысь. Еще через пару верст на медленную.
-- Оторвались, Иван Аристархович? - это Костин.
-- Кажется, да.
Мы молчим. Прислушиваемся. Лошади чутко поводят ушами. Что-то тревожит и нас в этой бескрайней выжженной солнцем степи. Но что? Ведь ушли...
Нет, не ушли. Неожиданно из-за лысого, истоптанного овцами косогора вывалили они на нас. Не меньше сорока всадников. Тоже вояки опытные, это видно сразу. Рассыпались в лаву, ревут свое «ура!», пики выставили, из карабинов по нам палят.
-- Сволочи!
-- Вперед, офицеры! Бей красную падаль!
Бросились мы вперед. Заревели навстречу красным. Бьем в них из карабинов. Рвем шашки из ножен. Схлестулись. Я расстреливаю магазинную пачку. Выхватываю наган. Вот солнышко и затянулось смертною кисеей. Вскрикнул кто-то позади меня. Значит, пуля достала молодца. В пыли сбились наши кони. Жестока схватка. Помню, что бью я из нагана по красному казаку. А он от пуль моих уворачивается, скалится чертом неуловимым, шашку заносит. Но вдруг откинулся назад, шашка выпала. Вижу, что прямо с боку его Шевцов из карабина снял. Нет такого красного черта, которого бы не сбила офицерская пуля.
Тут и самого Шевцова смерть настигла. Ударил его красный конник пикой в спину, сшиб с коня. Я в этого краснюка две пули всадил. И еще бил бы, да кончились патроны в моем нагане. Я со своего жеребчика нагнулся, карабин Шевцова подхватил. И вовремя! Свистнула шашка надо мной, да только воздух рассекла. Когда я поднялся, увидел, как здоровенный детина на огромном битюге в самую свару врубился. И тут же вторым взмахом - по шее поручику Костину. Костин возле своей кобылки стоял, как он вылетел из седла, я не видел. Только теперь пытался назад вспрыгнуть. Отлетела его голова, ударил фонтан крови!.. Завизжал я нечеловечески, рванулся к детине, из карабина по нему бью, пулю за пулей всаживаю... И в еще одного. И в следующего...
Втроем оторвались мы. Со мной Чижов, с рассеченным плечом, да Свириденко, молодой широкоплечий хохол с усами старого, времен Тараса Бульбы, запорожца. Красные нас не преследовали. Тоже потеряли человек двенадцать-пятнадцать. Еще трех добить - себе дороже станет.
Верст пять шли мы аллюром по выжженной степи. Синее небо, серая степь, бурый сухой ковыль по земле стелется. Ветер колыбельные вспоминает. Не сдаемся мы, идем ровно и быстро. Потом придержались. Сердце никак не могло успокоиться. Билось, билось. В ушах шум, посвист и стук. Сошли с коней. У них морды в пене. Ушами прядут, на нас косят. Чижову было плохо. Вся гимнастерка темная от плеча и вниз. Кровь надо было остановить.
-- Свириденко, держи его под микитки...
Я сделал перевязку. Чижов скрипел зубами и кряхтел как старик. По его лицу обильно тек пот. Мы допили последнюю воду из баклажки.
Когда запрокинул я голову, то увидел: высоко в небе - орел. Ходит широким кругом. Может, за нами присматривает. Нет, орелик, ищи себе красную падаль на обед. Мы еще живы!
Снова в седла. Пытались найти ерик, там и укрыться. Но ни ерика, ни хоть какой-то поросли не было. Ехали шагом. Одна серая бесконечная степь, одно безумное палящее солнце. Которому было все равно, кто и как сегодня погиб.
-- Не найти нам камышей, - сказал я, не узнавая своего голоса.
-- Ничего, Иван Аристархович, давайте сразу на Никольщину, - ответил слабо Чижов.
Мы стали заворачивать еще шире вправо. Хотя кто знает, вправо ли, влево - сделали еще один круг по степи, и уже в синих душных сумерках увидели какое-то сельцо. Десятка полтора-два хат. Окна светятся. Перед нами рощица. Дорога тянется вдоль полей. Поля сжаты, стерня да пыль - все их обличье. Да луна выкатилась совсем некстати. Никольщина ли это, еще ли какое-то селение, сказать трудно.
-- Мабуть, цэ е Ныкольшчина, хосподын капытан? - подает голос Свириденко.
Нет, в селение это мы входить не будем. У рощицы подождем утра, там разберемся. Потом нужно все равно двигаться на хутор Чистое.
Никольщина - это крохотное сельцо-экономия. Мы там были месяц назад, всем батальоном. Запомнили вкусную воду в колодцах. Такая она была вкусная, что мы тогда пили и пили ее. Вместо кваса, вместо пива, вместо молока. Утром, днем и вечером. А местные мужики только посмеивались: добра водица-то? Вот так-то! К нам из Аскании-Новой приезжают, канистрами воду берут. Пейте, офицерики, что ж, воды-то не жалко, другая натекет...
Когда подъезжаем к рощице, тихий свист останавливает нас.
-- Иван Аристархович, мы тут поди два часа...
Это капитан Видеман.
Экий ловкач! Сам сел в дозор, своим ребятам дает отдохнуть.
-- Да, Никольщина это... Только...
-- Красные?
-- Не знаем.
Мы падаем с наших коней, оставляя их нерасседланными. Они постепенно успокаиваются, изредка всхрапывая в ночи. Костра мы тоже не разводим. Сия роскошь нам нынче не позволительна. Не хватало еще, чтобы к нам ночью подобрались.
-- Слышали давеча стрельбу, - тихо говорит Видеман. - Это вы?
-- На крупный разъезд нарвались, Алеша. Четверых потеряли. Шевцова, Костина, Батожкова и Лепилина.
Я рассказываю, как было дело. Видеман опустил голову, согнулся. Заметил я, что мы все чаще и чаще гибель наших ребят воспринимается как нечто несправедливое. В Первом походе, в боях на Кубани, в Донбассе, у Ростова, в нашем рывке на север, на Москву, смертей было не меньше. Каких людей теряли! Золотую молодежь. Цвет армии, самых честных, чистых, жертвенных. Но тогда это было объяснимо: мы за Россию дрались.
Чем объяснить наши сегодняшние потери? Когда Россия подлегла под эту большевицкую мразь, как...
-- Он говорил мне: стань ты моею...
Это уже из другого романса.
Чижов и Свириденко в это время приняты остальными. Нас теперь всего восемь человек. Да, надо выбираться. Сначала до Чистого, на соединение с Крестовским, затем к батальону. А пока отдых. Сон! Скоро все засыпают, кто где, кто как. Кто подложив сумку под голову, кто - просто кулак.
Примерно в час ночи Видеман меня расталкивает:
-- Ваня, посиди за меня. Возьми еще кого, а то я Богу душу отдам!
Четыре часа сна меня ничуть не взбодрили. Я чуть не выдал бравому капитану по первое число. Но вовремя спохватился - он же нес охранение все это время.
-- Хорошо, Леша.
Потом скорчившись, сижу в кустах, прислушиваясь, вглядываясь в блестящую дорогу на Никольщину. Опять думаю о чем-то. О том, как не удалось нам увернуться от краснюков вчера днем. О том, что еще четверых не стало с нами. И за это надо бы еще потрепать красный тыл - перебить не меньше четырех сот. О том, что Крестовский, наверное, уже давно поджидает нас на Чистом...
В предутренних густых сумерках от Никольщины проползла повозка. Мужик на облучке курил, запах душистого самосада принесло ко мне утренним ветерком. Стало даже зябко. Ребята в рощице храпели - ну, чисто Соловьи-разбойники! Ах, если б так прохладно было бы весь день. Не восходи, солнышко жаркое. Задержись хоть на один денек. Дай нам всыпать этой красной нечисти еще разок и - айда через их позиции к своим!
-- Господин капитан, - громко шепчет со стороны кто-то. - Иван Аристархыч!
Я размыкаю слипающиеся глаза.
-- Что такое?
-- Это я, Костин!
Я цепенею, не веря собственным ушам.
-- Что?
Трясущимися руками достаю коробок спичек, чиркаю одну. Небритое лицо Костина возникает в слабом неверном свете спички. Фуражка все так же сдвинута на затылок. Тонкий острый нос. Глаза... его глаза...
-- Но я же...
-- Я вас искал, искал... Потом собразил, что вы на Никольщину поскакали!
Спичка обожгла мне пальцы и погасла.
-- Господин капитан, вы отсюда уходите, на Никольщине красные... Поутру уходите. Сейчас они не сунутся, а с восходом солнца...
-- Постой, поручик, так разве тебя?..
-- Нет, я за лошадью спрятался. Убили мою Векшу. Потом я какую-то красноармейскую лошадь поймал, за вами угонялся...
Или я с ума сошел?
-- Пойдите, поспите, Иван Аристархович.
-- Но...
Он положил мне руку на сгиб локтя.
-- А я тут за вас побуду, не впервой в дозоре...
Так настойчиво. Не знаю, почему, но я не спорю. Уступаю ему место за кустом. Сам делаю несколько шагов в сторону и просто падаю на траву. Трава росистая, приятная, прохладная. Это последнее, что остается в моем сознании. Потом тьма.
Толчок в плечо будит меня. Вижу лицо Сапрунова, склонившегося надо мной.
-- Господин капитан, пора!
-- Куда?
-- Пора двигаться, - говорит Сапрунов. - Мы только из разведки. В Никольщине красные. Не меньше роты, два пулемета...
Сажусь на земле. Подтягиваю сапоги. Во рту сухо и противно. Уже утро. Солнце упирает мне свой луч в темечко.
-- Знаю. Костин мне доложил.
Сапрунов странно посмотрел на меня. Но я не обратил на это особого внимания. Офицеры и казаки уже садились на коней. Мой жеребчик ждет меня. Увидел, всхрапнул, узнавая.
Два дня мы не поили лошадей. Что ж, выносите, родимые!
Я заношу ногу через седло. Сажусь. Алексей Видеман подъезжает:
-- Мехонько и Сапрунов ходили в Никольщину. Разведали все.
-- Не надо было им ходить. Могли раскрыть нас. Костин же рассказал...
Видеман пристально смотрит мне в лицо. Но ничего не говорит. Машет рукой другим, приказывая следовать за ним. Когда мы выбираемся из рощицы, я по привычке пересчитываю людей. Восемь вместе со мной.
Встающее солнце бьет нам в лицо. Это хорошо. Это значит, что красным со стороны Никольщины оно тоже бьет в лицо, и они не видят нас.
-- Алеша, а где Костин? - спрашиваю я Видемана.
Он отстраняется, словно бы лучше меня рассмотреть.
-- Ты же сам сказал, что он погиб вчера.
-- Но он вернулся. Под утро. Сказал, что выскочил из той переделки. Он же и сообщил, что в Никольщине красные...
В глазах Видемана не то жалость, не то еще что-то. Белесые у него глазки. С повыгоревшими ресницами. Хлопает он веками, отворачивается.
-- Что? Думаешь, капитан Бабкин сбрендил?
-- Нет, Иван Аристархович, может, привиделось тебе. Все же больше недели с коней не слазим. Спим в седлах...
Я повернул своего жеребца.
На этот раз без особых происшествий мы покрыли около сорока верст еще до полудня. Красных больше не встречали. На хуторе, не обозначенном ни на одной карте, смогли напоить коней. У старика-хуторянина купили молока и хлеба для себя, два мешка овса для коней. Собрали, у кого что и сколько было. Плата оказалась разнобойной. Я дал царскую кредитку-десятку. У Можальскова оказались советские бумажки. Попов выложил кучу «колокольчиков». Кто-то подбросил сверток ничего не стоящих керенок. Видеман пошарил в своих карманах и извлек Государев серебряный рубль. Положил его поверх бумажного вороха. Подмигнул старику:
-- Чтоб ветром не унесло!
Хуторянин покачал головой, но деньги аккуратно собрал и унес в хату. Потом вышел, вынес нам хлеба. Был тот хлеб нарезан большими неровными ломтями. Мы его ели, запивая молоком. Никогда больше в своей жизни я не едал ничего более вкусное.
Когда уезжали с хутора, старик вдруг взялся за уздечку моего жеребца.
-- Так что, если охвицерик тот вернется, што ж сказать ему?
-- Какой офицерик?
-- Да што надысь мимо промахнул...
Что-то защемило у меня в сердце. Стоял он передо мной, старый, жилистый, с жилистой же шеей, с натруженными коричневыми руками, светлыми глазами вопрошал. А мне и сказать нечего. Не могу я выдать путь нашего следования. Если он с красными связан, так и будут ждать нас у Чистого.
-- Скажи, чтоб шел до батальона. Прямо до батальона.
Я тронул шенкелями жеребчика.
И снова в пути. Идем на рысях. Обок старинного шляха, чтобы не нарваться опять на красный разъезд. Запах конского пота. Сухие удары копыт о выжженную землю. Опять орел в синем поднебесье. И солнце палит неимоверно.
Но нам намного лучше. Мы сыты, мы выспались, если можно это назвать сном. Кони наши накормлены и напоены. За три часа ходкой рыси вышли на Чистое. Хороший хутор. Славное название! Оно и есть Чистое. Речка понизу извивается, берега поросли таволгой да густой травой. По лугу коровы бродят. Пастушок сидит в сторонке. Мы на него сверху, с дороги поглядываем, а он - словно не замечает нас, конных.
Дальше, за излучиной, открываются посадки. Это сады яблоневые да вишенники. На всю округу известно Чистое своими яблоками и вишней. Мы тогда, месяц назад, через него проходили, яблок сладких наелись, в фуражки напихали, за пазуху, в карманы - весь батальон яблочным духом пропитался. А дальше - постройки хуторские. Всего и было-то полторы улочки. Там теперь ни души. Когда-то была жизнь, но ушла, источилась она от налетов бандитских, да от дневок наших. Остался этот пастушок. Мы его помним, Илюшкой зовут, внучок деда Ардалиона. Дед - сторож для сада, присматривает за брошенным хутором.
-- Что-то не видно наших башибузуков, - подъезжает ко мне Видеман.
-- Наблюдают, небось, за нами.
Мы долго всматриваемся в белые пятна домов посреди зелени. Зной становится совсем нестерпимым, особенно теперь, при виде речки. Броситься бы вниз, прямо на конях, да в прохладную живительную воду.
Мы осторожно продвигаемся вперед.
Наконец, из-за ближних яблонь доносится довольный голос хорунжего Шепеля:
-- Да не бойтесь, мы сами вас боимся!
Мы рассмеялись. Вика Крестовский вышел нам навстречу, карабин на плече.
-- Нет и нет вас. Мы уж говорим: никак, на Москву маханули, решили брать ее сами!
-- Сами... Как жеть без вас?
Вечером, выставив ночные дозоры, мы сидим в просторном хуторском доме. Окон в нем нет, кто и при каких обстоятельствах повыбил, неизвестно. Мебель вся переломана, ни одного стула целого не осталось. Офицеры и казаки устраиваются на ночлег. При помощи деда Ардалиона натащили свежего сена, набили им большие рогожные мешки, а то и так навалили и сверху набросали всевозможных тряпок.
Нашему Чижову все хуже. Его уложили в соседней горнице. Его трясет в лихорадке. Дед Ардалион колдует над ним. Он сам перевязал его и вычистил нагноившуюся рану. Сварил отвар из трав, поит его. Чижов исходит потом и стонет.
Вика выслушивает мое донесение о нашей стычке. Оказывается, он уже связался по телеграфу с полковником Волховским. Телеграф в двенадцати верстах, на станции. Перекликались открытым текстом, без шифрования. Чего там шифровать? И так красным понятно, что гуляет по их тылам неугомонная полусотня.
-- Как бы там ни было, а Василий Сергеевич просит подмочь еще, - говорит Крестовский и несколько раз поворачивает голову вправо-влево.
Это он делает такие упражнения. У него от сна в седле да на мешках с сеном опять начались боли в шее. И водки нету.
-- Мне Костин доложил, что на станции Бычково стоят...
-- Виктор Георгиевич, - подает голос Видеман. - Костина убили!
-- Чушь, он обогнал вас на полтора часа, - отвечат Крестовский. - Только был здесь. Докладывал, что на станции Бычково стоит два воинских эшелона. Один - с продовольствием, фуражом, амуницией, запасными частями к автомобилям и орудиям, бочками с керосином. Охрана - полурота. Другой - новобранцы, винтовок им еще не дали, числом до батальона...»
Я смотрю в упор на Видемана. Он не опускает глаз. Потом взглядывает на Крестовского.
-- Господин подполковник, осмелюсь внести поправку, - громче говорит он. - Поручика Костина убили. Иван Аристархович лично был свидетелем...
Теперь Вика уставился на нас, как на запечных привидений. Потом резко поднимается и кричит в открытую дверь:
-- Шепель, поди-ка, позови Костина!
Приземистый хорунжий, брякнув шашкой о косяк, выходит.
Мы сидим молча. Это безумие должно чем-то закончиться. Либо сейчас войдет Костин, живехонек-здоровехонек, либо вернется Шепель и скажет, что никакого Костина нигде нет.
Неожиданно совсем близко бабахнуло орудие. За ним -- второе. Потом пулеметная трескотня, винтовочные выстрелы. В дом заскакивает Илюшка, истошно кричит:
-- Красные!
Мы выпрыгиваем кто в дверь, кто в пустые окна. Уже горит какой-то сарай. В отблесках пожара мечутся конники. Выследили таки нас! Что ж, держись, голова, чтоб плечам не легчало! А ну-ка, ножки, побегайте-ка! А вы, ручки, держите наган покрепче! А ты глазок, прицелься пометче! Эх, семи смертям не бывать, а одной не миновать. Примите, «товарищ», эту пулю к сведению!
Отряд отбивается. Бьем из карабинов, из наганов и браунингов, разбрасываем ручные бомбы. Мы с Видеманом, подхорунжим Гребневым и Поповым отстреливаемся из-за плетня.
Первая растерянность быстро прошла. Ей на смену - холодное ожесточение. Захотелось, краснюки, наших жизней? По товару и цена, подходи, над мошной не трясись, давай-давай развязывай.
Гребнев молодцом, из своего карабина уже четвертого всадника снимает. Попов широко размахивается и далеко выбрасывает ручную бомбу. Она рвется с треском и грохотом. Кажется, из них никого не задела. Но в бою не самое важное - убить. В бою часто требуется иное - переломить своей волей их волю. Вбить им страх в сердце.
А вот и Вика на своем белом жеребце. С ним несколько его «башибузуков». Визжат, шашками секут. Настигли тачанку с пулеметом. Возницу сбили, зарубили. Один из охотников прямо с коня - и в шарабан, тут же за пулемет и давай жечь красных.
Ночной бой особенный. Редко когда его дают или принимают. В ночном бою и своих можно положить, и врага не достать. Но если уж он навязан, ночной бой, то тут уже держись до конца. Либо ты, либо тебя!
Я расстреливаю все патроны из своего нагана. Кажется, попадаю все-таки еще в одного красного. Но больше мне стрелять нечем. Тогда я перемахиваю через плетень:
-- Попов, Гребнев, прикройте!
Я бегу к темному пятну. Это красный кавалерист, сбитый не то Поповым, не то Видеманом. Его карабин валяется неподалеку. Свет пожара льет кровавый отблески на черную улицу, на всадников, на белые стены. Я добегаю до трупа, поднимаю карабин, передергиваю затвор.
Из-за угла прямо на меня вываливают конные, ревут, несутся. И сердце мое сначала замирает в испуге, потом вдруг успокаивается. Но хоть одного я еще успею снять!
Прикладываю щеку к прикладу. Наугад почти стреляю. Всадник слетает с коня.
-- Неплохо, Иван Аристархович!
Рядом голос.
Оборачиваюсь - Костин. Все так же заломлена фуражка, все так же небриты щеки. Разве что глаза в отсветах пожара поблескивают незнакомо.
-- Щас я их тоже угощу!
У него в руках тоже карабин. Значит, все-таки жив. Значит, привиделось мне, как рубит его голову детина на битюге. Вика был прав. Это у меня от недосыпа в сознании все набекрень, мозга за мозгу цепляется, глупости всякие лезут.
Костин начинает всаживать пулю за пулей во всадников. Мне ничего не остается делать, как поддержать его. Как это девки у нас пели: «А мы горох сеяли, сеяли, сеяли...»
Тут и Видеман с Гребневым подскочили. И вот нас уже крепкое ядро, бьем по красным!.. И Крестовский снова налетает сбоку. А пулемет трещит и трещит, только теперь уже косит красных. Поняли они, что не их это бой, побежали по кустам, по огородам, стали перепрыгивать по-за плетни и теряться со мгле.
Через четверть часа мы быстро оставляем хутор. Потому что нападавшие добрались до своих артиллеристов. Их пушки снова начали обстреливать эти полторы улочки. Мы забираем Чижова, один из охотников подхватывает Илюшку на коня, дед Ардалион машет нам: да идите вы, идите!
Уже под утро, верст за семь-восемь от Чистого мы очухались. Пересчитались. Славное дело, ни одного не потеряли. Подпоручик Щукин легко ранен в ляжку, царапина, хотя и кровоточит. Урядник Семенов ранен в предплечье, пуля прошла под кожей навылет. А больше - никаких потерь! Зато тачанку с пулеметом взяли, да пяток карабинов захватили. Пусть в пулемете патронов всего одна неполная лента, но нам и такая малость в немалую крепость.
-- Подожди, Вика, а где Костин? Он же рядом с нами был, - вдруг вспомнил Видеман. - Я сам его видел. А, Ваня? Вы же вместе отстреливались...
Костина между нами нет.
-- Кто-нибудь видел поручика Костина? - спросил Крестовский.
Нет, после ночного боя его никто не видел. В бою же видели только мы, Гребнев, Попов, Видеман да я.
-- Потеряли? - задумчиво спрашивает Крестовский.
Мы молчим. Мы не знаем.
Справа, в предутренней синей дымке чернеет ложок. Вика вдруг командует:
-- Айда, ребята, на Бычково. Проверим, что там за новобранцы!
До Бычкова всего версты три-четыре. Мы их в десять минут покрываем. И всей силой тридцати шашек врываемся на станцию. На путях и впрямь два состава. Возле одного несколько красноармейцев. Они сидят вокруг костров, винтовки в пирамидах. Часовой только и успел сделать один выстрел. Но тут же срубил его Сапрунов, как лозу на учении. Остальные руки подняли.
Из другого эшелона начали было выпрыгивать какие-то. Мы им по-над головами прострочили из пулемета. Они тут же на землю попадали. Два красных командира попытались отстреливаться - тут же сняли их «башибузуки» Крестовского.
-- Сдавайся, красное сучье! - заревели десятки глоток. - Посечем из пулеметов! Артиллерия, взять на прицел эту банду!
Перепугались красные. Себе и вопроса не задали, как так могло случиться, что белые с пушками, с пулеметами, с бомбами - и у них в глубоком тылу? Ну, дак волосьями дурость не прикроешь.
Триста восемь человек попало к нам в плен. Мы их всех разоружили, назад в вагоны загнали. Вагоны закрыли. Паровозную бригаду вытащили из станционного помещения. Машинист, по-видимому, коммунист, костистый, злобный, с гнилыми прокуренными зубами, ощерился: ваша песенка спета, белогвардейское...
Шепель оказался ближе всех. Рубанул шашкой наискось. Жуткое это представление. Но мы смертушку во всех видах видывали.
Кочегар и помощник машиниста тогда сразу в один голос: приказывайте, что делать.
Вика послал охотников проверить, что в остальных вагонах. А там оказалось в несчитанном количестве летнего обмундирования, новых сапог, ящиков с американскими консервами; три вагона забиты мешками с овсом, еще в одном - взрывчатка, капсюли, запасные части к орудиям, разобранные моторы для автомобилей, колеса к ним же...
Все точь-в-точь доложил Вике поручик Костин.
Часа не прошло, как длинный состав прогрохотал мимо опустевшей станции Бычково.
Я сидел на открытой платформе, сразу за паровозом. Около пулемета, обложенного мешками с песком. Теперь к нашему пулемету у нас было триста или четыреста лент. Рядом со мной - Шевцов, Можальсков и Щукин. Алексей Видеман с еще двумя охотниками заняли место в паровозе, следили, чтобы помощник машиниста с кочегаром не вздумали свернуть с прямого пути. Остальных своих «башибузуков» Вика Крестовский распределил по вагонам и площадкам. Сам с тремя-четырьмя охотниками в последнем вагоне, с лошадьми.
И все мы... в шлемах с красными звездами, в новеньких гимнастерках, даже с красным флагом над одним из вагонов.
Как подкатываем к какому полустанку, видим обходчиков, еще каких-то людей, я в стенку вагона прикладом винтовки стучу:
-- Запевала, красноармейскую!
И из вагона несется:
-- Смело, товарищи, в но-о-гу...
Видеман выскочит на угольный тендер паровоза:
-- Иван Аристархович, хреново поют! Не в лад!
Я опять по стенке прикладом:
-- Сукины дети! Ровнее и громче! Запевала, плохо будешь петь - лично повешу на водокачке...
Семьдесят верст, по степи, по желто-серой выгоревшей земле, прямо до линии фронта промахнули, как и не видели. Где какие дозоры встречаются, останавливаются, вслед нам смотрят. На станции хотели было нам стрелку перевести, но бородатый Мехонько высунулся из будки:
-- От я те поперевожу, я те поперевожу. Дорогу красным героям!
На папахе у него красная полоса, в руках карабин, сам - зверь зверем. Кто там у стрелки был, так и прыснули тараканами. А мы - дальше, дальше! Под палящим нестерпимо солнышком. Которое, однако, теперь будто подгоняло наш паровоз. А тот белой одышкой пара и черными клубами дыма возвращал ему свое.
Промахнули мост через реку. Кажется, все-таки кто-то дал знать красным, что за состав на всех парах мчится в сторону белых. На последнем разъезде ожидали нас, ударили по нам ружейным огнем. Я с Можальсковым туда сразу же длинную очередь влепил. Так доказательно протрещал «максим», что красные сразу замолкли.
На подъеме другие попытались за нами угнаться. Красный полуэскадрон в намет ударился. Там уже Вика Крестовский с тыла заправил им. Уже по одному тому, как стали сыпаться красные, стало ясно, что не только американские консервы и овес нашел Вика. Опять удалью стали охотники пробавляться - враз десяток красных слетело с коней.
-- Петь, подлюки! Быстро «Варшавянку» запевай!
Из вагона не в лад неслось:
«Вихри враждебные веют над нами,
Темные си-илы нас злобно гнетут...»
Видеман повернулся ко мне, сверкнул белыми зубами:
-- Ишь, гнетут их, сволочей!
Так мы с этим красным флагом с расположение нашего батальона и въехали. На станции М-во увидели вдруг знакомые лица: вот полковник Саввич, вот штабс-капитан Никитин, а дальше Гроссе, поручик Лепешинский, Алеша Беме с рукой на перевязи. Вокруг солдаты и офицеры. И конечно, сам полковник Волховской, стоит, опирается на свою палочку.
-- Господин полковник...
-- Здравствуй, Иван Аристархович, - протянул мне ладонь Волховской. - С возвращением. Сколько, говоришь, пленных? Триста восемь?
Глаза его светлые на темном, побуревшем от зноя лице улыбаются. Радостно нашему полковнику видеть своих офицеров целыми и невредимыми.
-- Откуда узнали, Василий Сергеевич?
-- То есть, что значит «откуда»? Сам же послал мне поручика Костина. Час назад он лично доставил донесение...
-- Донесение?..
Из вагонов и с площадок подбегали охотники и казаки Вики Крестовского, сбрасывали с себя островерхие шлемы, топтали их ногами. От паровоза шел капитан Видеман, по ходу распоряжаясь, чтобы кто-нибудь сорвал красную тряпку с вагона.
-- Твоей собственной рукой, Иван Аристархович написано, - спокойно говорит полковник.
-- Моей?.. Рукой?..
У меня головокружение. И ноги подгибаются.
Полковник Волховской шарит по нагрудному карману френча. Но нужной бумаги не находит. Оборачивается к полковнику Саввичу:
-- Не тебе я его отдал?
-- Нет, Василий Сергеевич. Сам помню, как ты его именно в этот карман вложил...
Неожиданно все замолчали. Все, до единого человека на станции. Офицеры, солдаты, казаки, охотники, пленные красноармейцы. Все сотни и сотни людей на станции. Какой-то необъяснимый, страшный, истинно леденящий миг. Только лошади мирно похрапывают. Да паровоз впереди отдувается последними парами.
Полковник Волховской поднял голову. Мы сделали то же.
Там, в невыносимо глубокой небесной синеве парил орел. Точнее, свой круг он закончил и теперь уходил куда-то вдаль, плавно, редко и сильно взмахивая крылом и исчезая в этой знойной полуденной синеве.
Но он-то, этот орел, не мог быть сном.