Петербуржка
-- Господа, вы не оставите нас здесь? - голос старчески дрогнул.
Я глянул на полковника Волховского. Его сивый подрезанный ус дернулся. Кто ж такие вопросы задает? Кто ж на такие вопросы отвечает?
Вокруг нас - крики, понукания, шевеление и копошение. Десятки подвод, лошадиные костистые крупы, смурные мужики и бабы, в старых повытертых салопах и овчинах с прорехами, в стоптанных башмаках и опорках.
Ноябрьское небушко над нами. Оно и в Крыму в это время бледное и низкое. Облака по нему чередой-чередушкой. Одно за другим. Как писал Лермонтов, «Тучки небесные, вечные странники, степью лазурною, цепью жемчужною...»
Эх, Михаил Юрьевич! Красиво писали.
Ничего жемчужного в этих грязноватых паровых клочьях. Похожи они на развешанное нательное белье, старое, до износу ношеное. И лазурь небесная поблекла, повисла полинялым ситчиком. Опускаешь глаза - высохшая, примерзшая трава на серой земле.
Тоска!..
Наши офицеры, однако, деловиты. Было им внушение от Василия Сергеевича. На них глядючи, и юнкера подтянулись, а между ними кадетики, которых бросили «отцы-командиры» посреди степи.
Кадетиков мы подобрали по пути от Джанкоя, посреди этой серой степи. Они были голодные, растерянные. Но некоторые с винтовками. По неопытности решили было, что мы красные, чуть не открыли огонь по башибузукам Крестовского. То есть даже стрельнули раза два-три. Но не попали - на их счастье. Сейчас мальчишки тянутся перед старшими чинами. Чуть какое распоряжение, со всех ног бегут исполнять.
Запряжка с нашей последней оставшейся трехдюймовкой. Лошади, - морды в мешках, - хрустят овсом. Давайте, родимые, наедайтесь. Вам тащить орудие еще верст семьдесят, не меньше. В зарядном ящике восемь снарядов. На ящике сидят и зыркают по сторонам прапорщик Чусовских, поручик Лосев и коновод Федулов. Двое номеров собирают кое-какие пожитки, бросают на телегу. Это все, что осталось у нас от нашего артдивизиона.
-- Что вы решите о нас, господа? - еще тише и еще безысходнее произнес тот же голос.
Василий Сергеевич словно очнулся. Эк тебя! Лицо напряглось, бровь поднялась, сивый стриженый ус снова пошевелился.
-- Ваше Превосходительство, кадр Офицерского батальона своих начальников никогда не бросал...
Генерал З-овский был маленький, обрюзгший, состарившийся человечек. Куда что девалось? Давно он утратил свой пыл и начальственность. Как говорится, уходили бурку крутые горки. Для нашего Офицерского батальона он никакой не начальник. Никогда и не был. Так, cедьмая вода на десятом киселе. Числился в штабе Армии по тыловой службе. Когда-то, в Японскую, его имя звенело по всей России. В Большую войну ему дали будто бы покомандовать дивизией. Правда, вскоре он был разбит, от дивизии рожки да ножки, сам едва спасся. Судачили позже, мол, воевал по старинке...
У генерала Деникина чем-то вроде архивариуса. При главнокомандующем Врангеле получил должность повыше - вел учет поставкам вооружений. Дважды я сталкивался с ним, когда прохлаждался в Ростове после ранения и тифа. То бишь, не с ним самим, а с его тыловыми хлыщами, волосы припомажены, ремни хрустят, сапоги жаром пылают, а сами - бестолковее только Акулька с дальнего порядка.
+ + +
...На эту станцию мы вышли на зорьке. Позади гулко громыхали пушки красных. Красные брали Симферополь в клещи. Последний приказ батальону, как всегда, одно недоразумение. Идти в город, то есть прямо под нож красным.
-- Да что ж там за умник такой, при главнокомандующем, засел? - осердился было наш добрейший полковник Саввич.
-- Мерзавцев везде полно, - привычно сказал Василий Сергеевич тогда и приказал мне вызвать ротных и прочих командиров.
Совещание длилось меньше получаса. Собственно, думай не думай, а кочерыжка не кочан. Кому ж это невдомек? И потому будем уходить к морю.
Таким образом, оставив упования на свежие постели, мы свернули от Симферополя. И пошли, пошли, ряд в ряд, прямо на восток. Мимо татарских деревень, мимо пустых обобранных бакчей, мимо молчаливых белых курганов, под которыми лежали кости татарских мурз да пашей, мимо известняковых каменоломен, из коих возили в свое время рубленые валуны на постройку дворцов в Ливадии, да в Ялте, да, поди, в самом Санкт-Петербурге.
Шайка гражданских, которые вздумали было стрельнуть по нашей колонне, была тут же разогнана охотниками Крестовского. С нами не балуй! А то есть у нас мастера из вас крем-брюле навзбивать.
Ночевали в поле, забравшись для тепла и уюта в пастушечью сторожку. Там, небось, едва двое-трое пастухов вмещались, а нас натолкалось больше сорока человек. Другие - у костров. Поутру - снова в поход. Станция перед нами. Пока ничья.
На рельсах и обнаружился вагон с генералом. Все повторялось, как два года назад: станция, беженцы, генеральский вагон...
+ + +
-- Но мы идем не по железной дороге, - предупредил Волховской. - Мы обходим Симферополь. Так что если вы желаете с нами, то прошу пересесть на подводу.
-- Что значит «желаете»? - резкий женский голос заставил всех повернуть головы. - Кто спрашивает наше желание? От красных бандитов пощады ждать?
Из вагона высовывалась жена генерала, настоящая петербуржка, это было видно по всему: по повороту головы, по накидке, заколотой на старый лад, по расправленным плечикам, по лорнету, который она вынула из потертого ридикюля.
-- Тогда милости просим, - сказал Василий Сергеевич. - Иван Аристархович, прикажи перенести вещи Георгия Макаровича на обозную телегу.
-- Какие там вещи! - снова возмутилась генеральша. - Баул с постельным бельем да походный рундук. Это вы называете вещами?
Чусовских спрыгнул на землю. Прошел мимо меня, буркнув:
-- Заноза, а не женщчина!
Два юнкера сноровисто выполнили приказание. Так и оказалось, мягкий баул и кованый солдатский рундук. В этом вся движимость и недвижимость генерала З-овского. Я поднялся в вагон вместе с двумя-тремя офицерами.
-- А это что, господин генерал? - спросил капитан Лепешинский.
-- Это? - З-овский стал бессмысленно озираться. - Это?.. М-м... Солдаты, наверное, оставили. Они отняли наши вещи, все, что Ксения Андреевна везла, а эти ящики бросили.
-- Вы не знаете, что в них?
-- Возможно, какое-то вооружение. В таких ящиках...
Офицеры и юнкера уже отдирали верхние доски.
-- Господин капитан!..
-- Что там, лампа Аладдина?
-- Нет, похоже, это ручной пулемет.
-- Ну-ка, ну-ка.
Война часто подбрасывает такие штуки. То поймаешь после боя чудесного ахалтекинца, а то потеряешь самого близкого друга. За годы войны, яростных схваток, горького и хмельного отдыха, радостного наступления и безславного отката чего мы только ни насмотрелись. Бывали мы и на вершине славы, когда пели и смеялись с неустанной радостью церковные колокола, прекрасные женщины забрасывали нас цветами, а богачи устраивали банкеты, приглашали нас в рестораны пить шампанское и есть стерляжью уху под холодную водочку из серебряных стаканчиков. Эх, что было, того не вернуть!.. Но бывали забыты всем миром, отверженными, едва бредущими по степям, почти мертвыми, обугленными, завшивевшими, обмороженными. Бывали богатыми, как Крезы, почти миллионщики. А то и нищали до рваных штанин, рваных и прожженных шинелей без пуговиц и дырявых валенок.
-- И в этом ящике пулемет, - восторженно восклицает юнкер Марченко. - Это «Льюисы», господин капитан!
А то мне не видно, что это «Льюисы»! Двадцать восемь ящиков. В восьми длинных - фабрично смазанные и уложенные машины-многострелы. Еще не побывавшие в деле. В двадцати коротких ящиках - патроны к ним. Тщательно уложенные круглые коробки-кассеты, набитые патронами. По сорок семь патронов в кассете. Триста двадцать коробок. Что-то около пятнадцати тысяч патрон, упражняюсь я в умножении.
-- Вы не знали, Ваше Превосходительство, что у вас в наличии восемь пулеметов?
-- Ах, оставьте, капитан, - ответил З-овский. - Что из того? Мы тому рады, что солдаты не прихватили нас вместе с нашими пожитками. Представьте, как радовались бы большевики?
-- Радовались? - проходя за следующим ящиком, спросил штабс-капитан Гроссе. - Они шлепнули бы вас, господин генерал, и даже не ойкнули бы...
Рослый, белокурый, с красным обветренным лицом и грубым голосом Гроссе часто забывал о субординации. Из всего батальона только с полковником Волховским по уставу, с остальными офицерами - запанибратство. Перед чужим ромистром честь не отдать, военного чиновника цукнуть, перед случайно забредшим генералом не вытянуться - весь Гроссе в этом.
Генерал З-овский втянул голову в плечи. Не было больше генерала. Растерял Емеля лапти, остался, как есть, босиком, без порток да на чужой ярманке.
Не то супружница его.
-- Штабс-капитан, у вас еще молоко на губах не обсохло, когда Георгий Макарович командовал полком! - возвестила она.
Гроссе с удивлением посмотрел на нее. Потом вспыхнул, что та барышня на первом балу у губернатора.
-- При чем тут молоко, сударыня?
И побежал куда-то. Будто бы по срочному делу.
Офицеры засмеялись. Всему батальону было известно, что Гроссе большой любитель молока. А сливки и вовсе мог лакать, что тот кот на подоконнике.
Юнкера и кадетики вытащили наружу все двадцать восемь ящиков. Принялись перетаскивать их на подводы. Зачем нам эти пулеметы, мы не знали. Это был инстинкт войны: нашел оружие, прихвати его. Может, пригодится.
Но на данный момент первейшим делом было продвигаться на восток, на юг, к Судаку. Как можно скорее. Ускользать от кавалерийских атак. Загодя разведывать, кто где. Вовремя хвосты подбирать. Отбиваться от матросских банд, что возникали то тут, то там. И спасать себя, своих родных и близких, а заодно беженцев, прилепившихся к нам, как банный лист к... сами знаете чему. А куда их девать, этих побродяжек, потерявших дом и кров?
-- Батальон... По-ротно...
-- Третья рота!..
-- Батарея...
-- Трогай... Пошла, родимая!
-- Куда, зараза!?
-- Разведка, на две-три версты вправо и влево! - распоряжение Волховского.
-- Айда, ребята. Алексей, присматривай позади... - махнул нагайкой Крестовский.
-- Слушаюсь, господин подполковник, - откликнулся Беме.
Двинулся наш табор. Унеслись разъездами охотники Крестовского, закрипели давно не мазанные тележные колеса, ударили разбитые сапоги и башмаки по примерзлой земле, зашагали офицеры и юнкера, штыки тускло блестят. За ними потащились беженцы.
-- Что ж, Копылов, последний переход? - говорю я нашему славному бывшему фельдфебелю, который за дело под Перекопом был произведен в подпоручики.
Копылов трясет кудлатой головой:
-- Наступать - сапоги топтать, отступать - сапоги топтать, невелика разница, пока ноги держат.
Хорошо сказал. Оптимистично и с верой в общее дело.
Я проехал вперед на своем жеребчике.
Странное, щемящее чувство - что Россия, когда-то огромная, богатая, обильная, щедрая и боголюбивая, вдруг сжалась до размеров этой оборванной толпы. Чуть более двухсот чинов батальона, да столько же гражданских. Вот бредем по степи. Куда, сами не знаем. Что ждет нас, не ведаем. Но Копылов прав: ноги держат - надо двигаться.
+ + +
Небольшие хутора проходим без остановки. Многие постройки с проваленными крышами, с выбитыми окнами. По пустым дворам ветер сорный гуляет. Раззор!
Карасу-Базар - первый городишко на нашем пути. Притихший, полувымерший, чего-то ожидающий. Дома из известняка и глины. Кривые улочки. Старухи в платках, подслеповато смотрят и молчат. Небольшая рыночная площадь. Мы делаем здесь дневку. Покупаем у местных татар овощи. Казаки и охотники ведут коней к реке. Офицеры пьют козье молоко и выменивают корзины яблок на старые сапоги.
Беженцы бродят, как-будто так и надо. Тоже что-то выменивают. Многие не понимают, что с ними вообще происходит. Вот пожилой инженер-механик Рогалев с хорошенькой и молоденькой женой. Он в «буржуйском» пальто и бобровой шапке, она - в изящном меховом бурнусе поверх жакетки, в перчатках, в шляпке. Вуальки только не хватает. Идут от Джанкоя.
Купец Куроедов с женой и четырьмя детьми. Прибились к нам с Перекопа. Никак от них не отделаться. У купчихи, поверх дюжины шерстяных юбок и полудюжины вязаных кофт, красное лицо с желтыми кругами вокруг глаз. В глазах - потерянность и ужас. Сам Куроедов, в картузе, в старой поддевке, в запыленных высоких сапогах, сидит на облучке, помахивает кнутиком и все хорохорится: я, де, бывалый, я, де, не пропаду.
Есть еще журналист из Москвы Илья Аркадьевич Гаврюшин, писавший в «Новом Времени» под псевдонимом «Резунов». На привалах он что-то заносит в свою тетрадь. С ним на просевшей бричке сидит дама в меховом манто. У нее безумные глаза. Она все время молчит. Случайная попутчица.
К ним спиной - маленький, толстенький, в бородке клинышком - профессор права Харьковского университета. Не знаю его имени. Он вцепился в связку книг, перетянутых ремнем, и убито смотрит в одну точку.
Они тоже с нами от Джанкоя.
Кроме них, с нами катят к морю две семьи немецких колонистов, эти с нами аж с Таврии. Обе семьи - Шмидты, но не родственники. Мы их различаем по прозваниям: Шмидты-худые и Шмидты-шустрые. Из шустрых Шмидтов старший сын Отто сразу полез к пушке, получил подзатыльник от Валентина Чусовских, но не обиделся, а стал угощать его табаком. Валентин, в нарисованных на плечах погонах прапорщика, от табака отказаться не мог, набил свою трубочку и позволил шустрому Отто даже повисеть на стволе.
Шмидты-худые - резкая противоположность первым. Они мрачные, неразговорчивые, запуганные, ни дать не взять, едут на собственные похороны. Эх, немчура-немчура, выше нос, прямее плечи!
Армянин Багдасарян со своим крикливым семейством бежит от Ростова. Там имел дом в Нахичевани, так хорошо знакомой мне. Отступал с одним полком, потом с другим, потом с артиллерийским дивизионом. Чуть не попался к красным. Опять бежал. С ним жена, родители жены, пятеро детей. К этому горластому семейству добавьте еще сестру жены, вдову, с ее тремя, да впридачу молодого армянина, который у них не то возница, не то утешитель вдовы.
Это только те, кого я знаю по именам-фамилиям. А есть еще какие-то люди, одиночки и семейные, разного рода-звания, кто бывший военный чиновник, кто из мещан или мужиков, кто из железнодорожников, есть даже дьякон, но почему-то он стесняется об этом сказать, да мы и не настаиваем, а при нем на двух телегах едут какие-то женщины с детьми, не то родня, не то односельчане.
-- Георгий Макарович, перестань торговаться, не хочу я их кукурузы, - резко и командно раздается голос генеральши.
-- Как скажешь, мой друг, - дребезжит в ответ генерал З-овский и бредет к шарабану.
-- Именно так и скажу.
Я смахиваю улыбку, чтобы не сочли меня за невежу. Но честно сказать, дал бы Государь дивизию генеральше, смотришь, иначе вся война обернулась бы...
+ + +
Мы выходим из Карасу-базара до полудня. Впереди не меньше сорока верст. Надо двигаться. Татарин на арбе тащится, говорит: верст через десять будет большое село, там можно передохнуть. Сам он назад, через Карасу-Базар, в свою деревню возвращается. К семье. Двуколесная арба, выцветшая тюбетейка татарина, старый слабосильный ослик на тонких ножках -- а у меня сердце защемило.
Отвернулся я.
Когда и при каких обстоятельствах присоединились к нам еще три или четыре казацких семьи, даже я не углядел. Среди них нет молодых мужчин, одни бабы да старухи, да дети. На весь бродячий курень один-единственный дед, и тот с культей вместо правой руки. Деду Назарию, по его словам, девяносто лет. Руку он потерял в Крымскую кампанию. Но воинственности у него - еще на один батальон хватит.
-- Чево раскудахтались? - скрипит он, шевеля своими седыми кустистыми бровями. - Будя, будя... Заворачивай, Марья, налевака...
Мария, немолодая казачка, ловко управляет вожжами, перетягивает пристяжную тычком, быстро выправляет телегу в общую колонну. Белоголовые мальчишки в телеге напряженно смотрят на офицерские ряды. Ни улыбки, ни любопытства. Серьезно и строго - будто что-то спросить хотели бы.
Некогда нам, некогда!
Через полчаса батальон снова вытягивается по набитому шляху.
Мы идем быстро. Впереди казачий разъезд Шепеля, затем две роты, первая и третья. За ними, чуть подотстав, чтобы не давиться пылью, ползет батальонный обоз, лазаретные фуры, полевая кухня с дымком из жестяной трубы. Дальше - сборный взвод из приблудных солдат и офицеров. Кадетики отдельным строем, их сразу взял под свое теплое крылышко полковник Сергиевский. Наконец, пулеметная команда с капитаном Лепешинским.
Уже за Лепешинским тянется вся разномастная толпа беженцев, теперь получившая пополнение в виде генерала с генеральшей. Арьегардом у нас вторая рота. Она замыкает колонну, а последними - тачанка с подпоручиком Щукиным и вольняшкой Клюгге, парнем из немецкой колонии.
Башибузуки Вики Крестовского - во фланговых выездах. Их осталось очень мало, всего два десятка. Но держатся они по-прежнему, на особинку: мы - конная разведка, нас не трожь, башку снесем любому! Алеша Беме, получивший штабс-капитана за рейды у Перекопа, ведет свой десяток вправо от колонны. Сам Крестовский с несколькими охотниками - влево.
Через час пути от Вики гонец:
-- Господин полковник, большая группа конных - наперерез нам!
Вокруг серая холмистая степь. Балки, курганы, белые скалы известняка вдалеке. Под скалами - мазанки татарской деревушки. Мы хотели ее обойти, тем более, что главная дорога идет обок ее. Однако оборону лучше держать в населенном пункте. Это мне так представляется. Я жду приказа командира.
Полковник Волховской подносит к глазам свою трубу.
-- Иван Аристархович!.. Передай Соловьеву... Орудие на позицию!.. Дать для острастки пару выстрелов.
Через три минуты Чусовских, пыхнув трубочкой, дергает за шнур. Потом еще раз. Два снаряда разрываются с небольшим недолетом до красных. Конники разворачиваются и уходят.
-- Продолжать движение!
-- Третья рота... подбери подол!
-- Первая рота!..
+ + +
Татарская деревушка остается справа и позади. Конечно, мы понимаем, что это всего лишь крупный разъезд. Разведка - пощупать, потрогать. Коли дадут по пальцам, так спрятать грабалки. И назад - к основным силам с донесением. Дескать, движется по степной дороге какой-то белый обоз. Их пехоте нас не догнать. Арьегард будет держать на расстоянии. Если же кавалерия, то все зависит, насколько они многочисленны. Против кавалерийского полка мы устоим. Не впервой. А если больше?
Красные, прорвавшись через Перекоп, валят густо. Бригада за бригадой, дивизия за дивизией. Мы сдерживали их под Джанкоем. Мы трепали их, с севера прикрывая Симферополь. Нам хорошо известно, что нынче части у них усиленного состава. О полках в двести-триста человек можно не вспоминать, это было у Екатеринодара, на пути к Харькову, под Курском и Обоянью - сто лет назад. Теперь все иначе. Сейчас у красных двух- и трехтысячные полки, десятки пулеметов, конная артиллерия, снарядов не жалеют, бронепоезда туда-сюда гуляют, их кавалерия нашу топчет, эскадроны по двести конников, тачанки с пулеметами, сверху - аэропланы...
Эх, только помянешь черта, а он тут как тут!
Стрекот в небе. Аэроплан выскакивает из облачности. Летун направляет свою машину прямо в нашу сторону.
-- Сукин сын!.. Сейчас бомбу бросит, - приподнимается на телеге капитан Никитин.
Он ранен в руку и ногу. Но из роты не ушел. Он смотрит наверх, приложив здоровую руку ко лбу. Его впалая щека гуляет желваком.
-- Офицер, прекратите ругаться! - это сухой и недовольный голос генеральши.
-- Извините, мадам.
Красные аэропланы - наш бич. Они бомбят обозы и колонны, они наводят страх на гражданских. От них не скрыться. Тем более в степи.
Так и есть. Аэроплан снижается. Его стрекот все ближе. Первыми бегут приблудные. Винтовки побросали, руками головы прикрывают, словно это им поможет. Бегут, как кролики, в разные стороны. Их паника перекидывается на остальных. Начинается суета, бабы визжат, лошади ржут, командиры кричат.
А чего кричать? Отбиваться надо. Пулеметчики Лепешинского пытаются выставить «Максим» под углом, чтобы дать очередь по летуну. Поздно. От машины отрывается два или три небольших черных круглых предмета. Через какие-то мгновения - взрывы. Они ложатся саженях в двадцати от дороги. Чей-то истошный визг, то ли бабы, то ли юнкера. Зацепило, никак.
Жеребец подо мной шарахается в сторону. Я едва удерживаю его. Тут же взгляд выхватывает полковника Сергиевского. На длинных ногах, высокий, широкоплечий, со стэком в правой руке, он невозмутимо отдает приказания мальчикам-кадетам и юнкерам. Те сноровисто выстраиваются в небольшое каре, вскидывают трехлинейки вслед улетающему аэроплану.
-- Залпом - пли!
Дюжины две винтовок дают нестройный залп. Мальчишки против убийственной машины. Аэроплан делает широкий разворот. Нет, он невредим. Пропеллер блестит. Крылья покачиваются. Он идет на следующее бомбометание. Ах, ты ж, мерзавец! Я спрыгиваю с коня, бегу к подводе, где лежат наши новенькие «Льюисы». Что ж, время проверить пристрелку!
Сергиевский провожает меня взглядом. Мне кажется, он одобрительно кивает. Но мне не до его одобрений. Да и он занят.
-- Рота! Готовьсь! По аэроплану, прицел - двести...
Мальчишки начинают осознавать, что происходит. Они уже успокоились. Голос Сергиевского, его петербургские бакенбарды, его прозрачный серый взгляд - взгляд бретера и дуэлянта! - его стэк в белой сильной руке. Юнкера и кадеты переводят планку на деление «двести». Стараются взять в прицел летящую машину.
Я выхватываю в это время «Льюис» . Где коробки с патронами? Они на другой подводе. Чертова сопелка! Какого лешего патроны отдельно от пулеметов?
Ко мне бежит, чуть пригибаясь, мой деньщик, Матвеич.
-- Ваш-высок-блародие... От оне!..
Он сует мне две круглые кассеты.
Ах, Матвеич, Божий человек! Да что бы я без тебя делал?
Хорошо смазанный металл мягко клацает.
-- Рота... Пли!
Этот залп кадетов и юнкеров более слаженный. Два новых разрыва. Только намного впереди разбегающейся колонны. Поторопился красный летун. Теперь и моя очередь всыпать перцу. Занавес поднят. Публика бешено аплодирует. Автора - на бис! Я откидываю стальные вилки пулемета, упираю его в тележную слегу, сам присаживаюсь и, подведя ствол, нажимаю на спусковой крючок.
-- Дук-дук-дук-дук-дук-дук!
Есть ли в мире радостнее песня?
-- Рота... Кругом! Раз-два!
Я вижу, как пули моего «Льюиса» рвут ткань-обшивку аэроплана, пропарывают корпус его. Машина зловещей тенью проходит надо мной.
И тут вдруг мой взгляд останавливается на высокой, худощавой даме, нашей генеральше З-овской. Она энергически шлепает ладошкой по плечу своего мужа, что-то выговаривая ему. Потом открывает все тот же ридикюль, достает из него все тот же лорнет и к нему... маленький «бульдог». Левой рукой приложив лорнет к глазам, она спокойно целится вслед красному летуну.
-- Прицел тот же. По аэроплану...
Голос Сергиевского будничный, даже скучный. Для него это дуэль. Во время дуэли он всегда собранный и расчетливый. Никакого волнения. Человек защищает свою жизнь и честь, вот и все.
Но генеральша! Ах, Ксения Андреевна...
-- Пли!
-- Пах! Пах!
Выстрелы из «бульдога» покрылись залпом трехлинеек. Я не могу отвести глаз от генеральши. Не отнимая лорнета, она продолжает стрелять. Пах-пах-пах! Сухие острые плечи ее вздрагивают при каждом выстреле. Нет, господа, не знаете вы наших петербургских дам. Это же поэма!
Аэроплан покачнулся.
-- Попали! - закричали юные голоса, пуская «петухов».
Нет. Аэроплан выровнялся, стал подниматься к облакам, уходя все дальше и дальше...
+ + +
Медленно, нервически посмеиваясь и переругиваясь, чины батальона собираются в колонну. Выползают из лощинок, из-за кустов, из-под телег. Отряхиваются, напяливают шапки и фуражки. Офицеры подтрунивают друг над другом. Нижние чины выводят повозки в колонну, качают головами. Вот же напасть!
Полковник Волховской подъезжает к шарабану, в котором сидит генеральская чета. Он пересаживается к ним, и я вижу, как он склоняется над сухой ладонью генеральши. Он все видел. Он не был бы нашим командиром, если бы в любой, даже самой маленькой стычке не оказался рядом.
-- Ксения Андреевна, вам не следовало так рисковать, - слышу я его сипловатый голос, но в котором столько признательности и теплоты.
-- О чем вы говорите, полковник? Этот подлец на своей леталке...
Я удаляюсь. Мне вести колонну. Роты, беженцы и команды собираются. Путь нам неблизкий. Нужно поспеть.
Атака аэроплана подстегнула людей.
Его бомбометанием у нас убило только ту даму в меховом манто, попутчицу журналиста Гаврюшина. Она лежит в пыли и грязи, ее манто изодрано, ее тело обезображено осколками. Рядом около нее - профессор права. Все лицо в мелких кровавых брызгах.
Офицеры подскочили к нему: вы ранены, профессор?
Он молчит. Оказалось, что это ее кровь, этой безымянной дамы. Профессор остался невредим, хотя бомба разорвалась буквально в нескольких саженях от их брички. Гаврюшин контужен, он сидит на земле и раскачивается из стороны в сторону. Кто-то из офицеров обращается к нему. В ответ - только невнятные звуки: мы-ы-ы... мы-ы-ы...
Убитую мы схоронили тут же, при дороге. Ни креста, ни какой-либо таблички оставлять нет времени. Как это в Евангелии: оставьте мертвым хоронить мертвых. Жестоко! До сего дня не понимал этих слов. И вдруг словно прозрение: Господь обращается к живым! Мы еще живы. Мы должны жить...
Все стиснули зубы, шаг удлинился, стал легче. Бабы и дети на подводах замолчали, армянское семейство тоже попритихло. Офицеры и подавно. Даже ядреного солдатского словечка не услышишь. Только сухие понукания. Только мерный стук сотен сапог. Да храп лошадей.
Генеральша сидит чинно в своем шарабане. Лицо бесстрастное, тонкие губы поджаты. Ее муж-генерал все качает головой. Кажется, он даже не подозревал, что хранила супруга в своем ридикюле. А Василий Сергеевич отчего-то разговорившись, вдруг начинает рассказывать что-то из своей петербуржской жизни.