Монах Исидор
Часть 1
+ + +
Начало июня 1919-го. Был отдан приказ: “На Москву!” Как возрадовались наши сердца. Вся Доброармия только и жила этим приказом. Ждали его. Ой, да постреляем, господа! Матушку-Россию от этой нечисти избавим!
Наш батальон не встречал препятствий почти до самого Харькова. Шли походным порядком. Где железной дорогой покрывали по двести верст, где на телегах катили. Если и встречались небольшие красные заслоны, то башибузуки Вики Крестовского сметали их до подхода рот.
Но под Ч-вым вдруг остановка. Здесь красные сосредоточили значительные силы. Встретили нас залпами трех или четырех орудий, треском десятка пулеметов. Мы не могли даже приблизиться к деревянному мосту через Северный Донец. Потеряли лошадь и двух юнкеров ранеными. Быстро отошли.
- Иван Аристархович, - посмотрев в свою Цейссовскую трубу, сказал мне подполковник Волховской, - нужно послать роту в обход моста. Передай Видеману вести его роту туда. Да пусть маневр сделает очевидным.
Я нацарапал приказ на клочке бумаги, запечатал, послал ординарца к капитану Видеману. Тем временем наш главный бомбардир Соловьев подкатил свои гаубицы, рассредоточил их за лесочком, загнал наблюдателей на деревья. Через час доложил:
- Могу начинать обстрел!
Василий Сергеевич кивнул: начинайте.
Сорока-восьмилинейные гаубицы штуки мощные. Первыми же снарядами они накрыли три пулемета на той стороне. Получите-ка подарки на крестины-именины! Разметали наши фугасы огневые точки противника. Я наблюдал в свой трофейный Цейсс, как улепетывают красные с берега. Подхватили свои пушки на передки и давай чесодрала. Лошаденки у них слабосильные, сами они мелкие, орудия подталкивают, бросают, опять толкают.
Соловьев еще бомбанул тремя-четырьмя снарядами. Красные пулеметчики, от греха подальше, покатили свои пулеметы. Пехота их побежала вразнобой. Сразу было понятно куда. На зеленых холмах, за чистой, кучерявой дубровой, раскинулся старый монастырь. Не то, чтобы большой, всего на две церковки да с колоколенкой. Однако стены вокруг монастыря были, поди, еще времен царя Ивана Грозного. Пузатые, выпуклые, с крохотными окошками-бойницами, они могли выдержать, казалось, любой снаряд нашей батареи. Вот туда, за стены монастырька и бежали красные. Бога, вишь-ко, вспомнили, хамса безголовая.
Нашему штабс-капитану Соловьеву эти сомнения не в привычку. Он переменил прицел, сделал два пристрелочных выстрела. Оба попали под стену. Я неоднократно видел его за работой. Знал, что теперь он еще раз выверяет свои расчеты, помусолив химический карандашик. Через некоторое время он доложил в телефон:
- Готовы!
Василий Сергеевич наклонил свой сивый бобрик. Уже отмахнул было рукой. Но тут вдруг снизу, от подножья холма до нас донесся крик:
- Вы что ж, ироды, творите, а? Вы по храму Божьему из пушек наладились?
Крик был старческий, но такой сердитый, что подполковник Волховской задержал руку. Мы глянули вниз. К нам, отталкивая стрелков, мимо кустов ракитника, между пулеметных тачанок, поднимался монах. Ряска выцветшая, скуфийка пришлепнутая, белые волоса развеваются.
- Мало нам большевики, сатанинское племя, изломали все. Теперь вы, хреновы освободители...
Монах задыхался, поднимаясь к нам. Наконец, мы могли рассмотреть его личность. Был он явно с южной кровью, лет за шестьдесят. Скуластый, борода сивая, длинная, от бега подмышку ему сбилась, глаза черные, возмущенные, брови вразлет. А ругался-то как! Так самый отчаянный башибузук у нас не выражался.
- Совсем тронулись, оспода хорошие? Аль моча в башку стукнула?
- Эгей, отче, охолонись! - усмехнулся адъютант Василий Сергеевича, офицер насмешливый и нагловатый. - А не то придет тебе фитюк!
- Хто тут начальник? - даже не посмотрел в его сторону монах. - Хто всем этим охренелым воинством командует?
Василий Сергеевич усмехнулся, качнул головой.
- Я - подполковник Волховской. Я командую здесь. Чем могу быть полезен?
Монах посмотрел на нашего батальонного.
- Да рази ж это дело, ваш-высок-блародие? Вас мать крестила где? В церковке, небось? А вы по церкви из пушек... По материну-ту крещению...
- Ты вот что, старик, - нахмурился подполковник. - Ты мне жития святых не читай. Не время! Ты вон загодя нас встречать прибежал, знал, что большевики в твоем монастыре защиту будут искать...
- Знал. Конечно, знал, осподин подполковник! Ажно взопрел весь, пока до вас добирался. Ну рази ж можно без ума-умишка рушить красоту такую? Энтот монастырь ишо татарве отлуп давал... В нем по пути из Царь-града в тыща пятьсот осемдесят осьмом году сам патриарх Еремия остановку...
Телефонист подал трубку подполковнику:
- Артиллеристы требуют подтверждения на огонь!
Василий Сергеевич взял трубку, приложил к уху.
- Погоди, Володя. Прицел не сбивай, но погоди.
Потом повернулся к монаху. Четко вопросил:
- Где служил, отче?
- В Апшеронском пехотном Его Императорского Высочества великого князя Георгия Михайловича полку, ваш-высок-блародие, - ответил тот вдруг совершенно по-военному. - Под Геок-Тепе бился, имею медаль за штурм.
- А раз так, то не надо тебе объяснять, что такое наступление и разрушение вражеских фортификационных сооружений?
- Так... ваш-высок... Так... - несколько смутился монах, но тут же голосом окреп: - Господи праведный, но за что же? Красная возгля за колоколенку защепилась - уже фортификация... Колоколенка-то тут при чем?
- Все, довольно разговоров, - отмахнулся Волховской и в трубку: - Соловьев! Начи...
- Обождите, ваш-высок-блародие! Христом Богом прошу, не стреляйте! Знаю ход тайный, под землей рытый...
Через два часа все было кончено. Ребята под началом Алеши Беме проникли внутрь монастыря. Рота Видемана отвлекла красных, пошла чуть не по берегу, едва прячась. Красные сосредоточили весь огонь по ним на этом берегу Донца.
Вика Крестовский тем временем переправился севернее через брод. Мы же с двумя ротами сделали скрытый маневр, на что всегда был горазд Василий Сергеевич, овражками вышли почти под самый мост, выждали в густых кустах. Как началась пальба в самом монастыре, мы в атаку: заставу красную с моста сбили. В лоб пошли на стены. Бежали без криков, без “ура!”. Просто бежали, что было мочи. Старались под стены подскочить да ворота гранатой разворошить.
В это время Вика налетел с северной стороны, там и стены-то были уже полузавалены. Они на своих скакунах через стены, как на манеже, стали перепрыгивать. И тут же в посвист, в удаль, в сабли-пики взяли противника.
Поняли большевики, что песенка их спета. Побежали, кто куда. Выскочили из-за ограды монастырской, перед ними поле чистое, зеленя уже поднялись, но попрятаться в них было невозможно. Так дурни по полю и драпанули. Наш бомбардир Соловьев будто того и дожидался. Низкой, убийственной шрапнелью их накрыл. Тоже душеньку потешил. А не бегай, красная вошь, из-под ногтя!
В том бою наши потери были совсем незначительные. К тем раненым юнкерам еще двое офицеров и один солдат добавились. А убитыми никого! Зато взяли у красных четыре пулемета, взяли две пушки без замков - успели утопить в реке, паршивцы такие. Взяли много имущества военного разного, от полевых телефонов до копченых колбас и спирта в железной бочке. К тому же пленными разжились. Красные армейцы все оказались мобилизованными из-под Рязани да Калуги.
- Что, вояки зассанные? - громко обратился к ним тот же монах. - Навоевались за едрену большевицкую власть? Землю хрестьянам, мир народам... Много она вам земли дала? Надо же быть такими олухами!..
Дивились пленные его речам, но молчали. Оказывается, пока занимали Ч-в, разграбили весь монастырек, а самого отца Исидора в холодной держали. Только он из холодной сбежал. Теперь возвращал им око за око.
- Олухи стоеросовые! Люди за Россию жизни отдают, а вы - за что? За комиссаров с ихими красными тряпками? Чтобы им жирно жилось? Тьфу, болваны!
Один красный армеец, крепкий молодой мужик, не вытерпел:
- Ты чего это ругаешься-то? Вроде бы в сане, а как помоями обливаешь!
- По кадке и помои! И больше волью, - не замедлил с ответом монах Исидор. - Не был бы ты таким дурнем, штаны не обосцял бы от страха сейчас!
У нашему удивлению, ругань монаха подействовала на пленных лучше, чем любое увещевание. Стали друг над другом подтрунивать. А и вправду, штанам теперь посохнуть бы, а то неловко так-то.
К вечеру начали записываться в наш батальон. Их отделенные да взводные дали сведения, что наступление наше повергло красных в полную анархию. Дивизии распадаются, полки разбегаются. Комиссары прячутся, командиры дезертируют, солдатики стрелять не хотят.
В общем, стоял против нас полк имени товарища Карла какого-то, не Маркса, это точно, я их переспрашивал, не то Либнита, не то Милбихта. Вот и не стало полка, благодаря подсказке монаха. А наш батальон получил сто двенадцать штыков!
Три дня мы отдыхали в этом монастыре. Монах Исидор последним насельником в нем оставался. Рассказывал, что и до войны было братии негусто. Пять-шесть монахов, да иноков сколько-то, да прислуживающих. Кормились землей, с огородов. Медком баловались, рыбальством занимались. Еще корзины плели. Само собой, что Богу молились. А после войны - сначала их двое было, монахов-то, Исидор да игумен Сергий. Потом красные игумена Сергия увезли. Остался он один, Исидор.
- Слыхал, осподин штаб-капитан, упрятали мово отца Сергия в казематы большевицкие, - громко жаловался он мне. - Есть-пить не дают, голодом морят, вот же отродье!
У местных нашли подтверждение, что, скорее всего, игумена Сергия забрали в харьковскую ЧеКу. До Харькова было еще сто двадцать верст. Тут и конным налетом не вырвешь душеньку из узилища. Силенок не хватит.
- А пойду-ка я с вами, осподин подполковник! - вдруг он объявил к ночи ближе. - Вы ж на Харьков? Мне по пути. Должно мне мово батюшку Сергия выручать...
Мы думали, блажит монах. Тем более, что оказался он хозяйственным. Даже после красного грабежа откуда-то добывал и муки пять мешков, и буженины почти сто фунтов, и масла коровьего, и квашеной капустки. На второй день прямо ни свет, ни заря, явился пред ясны очи подполковника Волховского:
- Ваше-высок-блародие, назначьте парнишек человек пять-шесть, хоть солдатушек, хоть офицериков... Я с ними рыбки наловлю, все ваше воинство накормлю!
Василий Сергеевич распорядился выделить из обоза десять человек. К полудню ездовой Чесноков подводу, полную рыбы, притарабанил. И голосом, полным изумления, прокаркал, что еще две таких же подводы будет, если не больше. Офицеры диву дались: неужто целых две подводы рыбы?
Зашкворчали сковороды, забулькала вода в котлах. Кашевары из рот заказы стали получать: кому вареной рыбки, кому жареной да со сметанкой, а кому - запечь с грибочками да под сыром. Последний заказ был сделан от артиллеристов. Эти всегда стараются чем-нибудь отличиться.
Под вечер вернулись рыбари. Не две, а три подводы, полные рыбы, привезли. Сам отец Исидор покрикивает на солдат да вольноперов из молодых: что делать с этой рыбой, куда девать ту, кто будет чистить, кому заниматься жаркой-паркой, а кому коптить рыбу впрок над колодами с угольями тлеющими.
Вечером в командирской келье, так мы с ходу прозвали монастырскую трапезную, от дубового стола рыбный пар: после жирнющей “архиерейской” ухи из аршинной чистой стерляди да сдобных подлещиков выплыли пудовые карпы, фаршированные гречей, а за ними судаки и щуки печеные, с чесночными приправами и с овощами, с хреном; потом вынесли карасей в сметане, на чудовищных размеров чугунных сковородах, а там сомиков и лещей копченых, отдающих янтарным масляным отблеском, стали раздавать просто в запас...
Про стальную бочку со спиртом помните? Конечно, Вика Крестовский со своими удальцами ее вмиг ополовинил. Но и в командирскую келью досталось кое-что. Мы со штабными да командирами тоже приложились слегка. После славного дела, после пулевого посвиста да драки на смертушку, оно всегда душеньке отойти нужно. Подполковник Волховской сидит на дубовом же табурете, только трубочку покуривает, к спирту не притронулся, зато с монахом ведет душеспасительную беседу:
- Отпустил я, старик, сегодня по твоему наущению двух красных командиров. А не должен был. Они же из наших, из офицеров, Государю присягали, знамя полковое целовали...
- Э-эх-х, батюшка Василий Сергеевич, а Кто-то нам сказал: не судите, да не судимы будете...
- Сам-то костерил пленных на чем свет стоит, - уличил его подполковник. - Я все слышал...
- Слаб человек, в грехах погряз. И я такой же, - бесхитростно признается монах. - Видят глаза мои неправоту, рот всякие охальности сам собой изрыгает. Что поделать? Молюсь, молюсь, батюшко, а на другорядь опять за свое...
Признавшись в своем “грехе”, монах Исидор так сокрушенно мотает головой, что подполковник Волховской кладет руку ему на плечо.
- Ничего, ничего... Не убил же, не украл...
- Этого Господь пока заберег! - согласился монах. - Опять же для их добра и спасения. Мне-то что? Я миру кукиш кажу. Он мне что есть, что нет, энтот мир тленный. Но душу заблудшую всякой силой из погибели тянуть надо.
Задумался наш славный командир. Потом говорит:
- А что, отец Исидор, может, и впрямь тебе с нами?
- Премного благодарен буду, осподин подполковник! Нам и привыкать не натужиться, мы ж с самых закаспийских песков к трудностям приладились... Вы меня только до Харькова подтяните. У отца мово Сергия ноги больны, надобно подсобить ему... Там вы по своим воинским делам, хоть в Москву, хоть на Питер-стольный град, а мы с отцом Сергием уж назад, к нашей обители...
На третий день, в воскресение, в церкви монастырской отец иеромонах Исидор литургию служил. Весь батальон пришел. Соскучились солдаты и офицеры по истинному слову Божьему. Хорошо получилось. Собрался из чинов батальона приличный хор. Никогда в своей жизни не слышал такого хора. Одни мужские голоса. От густых и могучих басов до тоненьких, почти детских теноров-подголосков. Ни спевок, ни наладок, ни поставок не потребовалось. Как повели, аж слезы у многих на глазах. И это у наших офицеров! Так перед Господом, наверное, только поют! Были на литургии дюжины полторы местных баб с детишками. Те вовсе в голос кричали. А у меня, когда хор восторженно поднял: “Свят, свят, свят Господь Саваоф...” - мурашки по коже.
К вечеру приказ: утром выступаем. Сам видел, как отбил поясных двенадцать поклонов монастырьку отец Исидор, навесил большущий замок на ворота, отдал ключ звонарю, мужичонке подслеповатому, в сбитых опорках, в чуйке рваной, наказал хранить, пока они с игуменом не вернутся.
Пришелся монах Исидор батальону. Внес в нашу бивачную жизнь что-то такое, о чем мы уже и забывать стали. Вечером, натруженные походом, падаем по лежанкам, по соломенным тюфякам, а он тут как тут:
- Живы-здоровы, оспода офицеры? Туточки мазилку сварил, для мозолев крепко помогает. Ежели у кого натерто али волдырь какой!
И впрямь помогало. Ведал отец Исидор секреты трав и корешков, знал всякие молитовки, поди не очень канонические, но укрепляющие, а особенно полюбили его офицеры и юнкера за рассказы о старой службе. Как брал он крепость Геок-Тепе, как сардары пленным русским головы рубили и на пики насаживали, что ныне те же большевики творят, как полковник Извольский, попав в плен, бежал голый, как есть, закутавшись в едино одеяло из верблюжьей шерсти, и так шел ажно тыщу верст по пустыни, как отряд их на сто человек, с двумя пушками, громил пять тысяч туркмен, и стояли белым плотным рядом, ощетинившись штыками, на ревущую орду...
- Восемьдесят штыков против пяти тысяч конников?ї - восхищенно-недоверчиво тянул взводный Кулебякин. - Это ты, батюшко, загнул.
- А Господь наш на что? - отзывался тут же отец Исидор. - С верой скажешь горе: перейди, гора, с одного места на другое - и передвинется. А нам, православному воинству, под покровом Пресвятыя Богородицы, и говорить неча было: разогнали энтих абреков, яко горний ветер кизячный дым разгоняет!
С моим Матвеичем столковались они быстро. Очень зауважал Матвеича, когда заметил, как тот из сундучка своего достает старинное Евангелие, как торжественно садится под образа и начинает читать. На третью же ночь, едва расположились в селе Белесково, пришел к моему Матвеичу, вместе читали, вместе молились.
В этом селе у нас казус вышел. Уже под вечер вошли мы с одной стороны села, не поинтересовавшись, куда подевалась наша разведка. Так и думали, что раз впереди тихо, никто не стреляет, значит, Вика Крестовский проскочил село. Позже пришлет кого-нибудь с донесением. И преспокойненько входим в село, топаем по главному порядку, выбираем на взгляд домишки, где нам встать.
А конная разведка наша в это время свернула чуток влево, ушла на две версты, по большаку попала на пивоваренный завод. Понятно, что заняли этот завод в стратегических целях, о чем батальону решили пока не сообщать. Была такая особенность у наших разведчиков. Им перинки, нам сенники. Им сливки, нам снятое молочко. Им ядрышки от орешков, нам скорлупки. Но война на то и свои законы полагает: кто смел, тот и съел.
Зато и красные, видать, такие же недотепы. Нет, чтобы хоть разъезд вперед выслать. Нет, сами пехом-самоходом. Ни сном, ни духом, что мы в селе - идут себе с другой стороны, тоже колонной, нам навстречу.
Так и натолкнулись друг на друга. Двумя колоннами. Тут нам военное счастье не изменило. Впереди была пулеметная команда поручика Лепешинского. Глазастые оказались пулеметчики, сразу усмотрели краснюков. Развернули свои коляски да шарабаны, и пока те очухивались, что это за часть в сумерках появилась, врезали по ним из трех пулеметов.
За пулеметной командой тянулась первая рота штабс-капитана Шишкова. Они прямо с подвод и в атаку: не хотели уступать ночлег красным! А там и гаубицы штабс-капитана Соловьева выставили свои доводы. Быстро и слажено снялись с передков. Номера прокричали свою готовность. Как рявкнут посреди деревенской заспанности, да прямо по их основной колонне, позади, так и побежали красные. Оставили нам большую часть обоза, патронные двуколки, два пулемета, до сотни винтовок. Да еще человек семьдесят в плен сдались. У нас только один легко раненый, прапорщик Ручкин. В строю остался.
Несмотря на успех боя, подполковник Волховской устроил разнос Вике. Вызвал через ординарца, и когда тот явился, уже в сильном стратегическом состоянии, обрушился на него:
- Вам что, капитан Крестовский, приказ командира - любовная записочка от институтки?
Обычно наш подполковник выдержан. Редко на кого голос поднимет. Но тут просто изничтожил Крестовского цуком и сарказмом. Мы, командиры рот да батарей, помалкиваем да в рукава попрыскиваем. Что помалкиваем, так потому как Вика один из самых уважаемых в Офицерском батальоне. А что попрыскиваем, так потому что бой-то за нами остался. В-третьих же, приказ командира - все-таки не любовная записочка.
- Вам, Крестовский, серьезное предупреждение. Повторится такое еще раз, отстраню от командования!
Вика вскинулся. Разведку в батальоне он создавал, собирал охотников, отбирал лучших из лучших, не всякий казак или кавалерист мог попасть к нему. Это тебе не Академия Генштаба. Протекции сановных дядюшек не помогут. У них в разведке особый быт и традиции. Они дышали одним вздохом, в бою друг за друга жизнь отдать - как крестом себя осенить. Держались все вместе, просто не подходи. Сам же Василий Сергеевич иной раз благодушно отмечал: пора вводить в обиход “орден Крестовского”!
Однако и батальонный наш был совершенно прав. Прокопошись Лепешинский, прожди добровольцы шишковской роты у подвод, пока взводные сообразят что делать, замешкайся Соловьев с первыми выстрелами - так против нас, как сообщили пленные, тысячесильный полк шел. Он бы нас в порошок стер.
- Разрешите идти, господин подполковник? - только и обронил Крестовский.
Потом резко повернулся и вышел.
Как бы там ни было, а в эту ночь мы разместились в добротных домах селян. Завечерний бой их перепугал, не без этого, конечно. Однако и наша победа воодушевила. И потому доставали хозяйки съестное из погребов да из печей, стелили нам постели мягкие, а кое-кому и пуховые перины взбивали, как потом похвалялся Сабельников, удалой сердцеед, из петроградских улан.
Мы же с Матвеичем в ту ночь разместились у дьяконессы-вдовы, женщины пожилой, одинокой. После миски наваристого украинского борща и ломтя свежего ситного мне ничего так не хотелось, как лечь в постель и заснуть. Но вдруг раздался стук в дверь. Хозяйка отворила, вошел наш монах Исидор, перекрестился на образа, поприветствовал хозяйку, от борща отказался, зато мне сказал:
- Дозвольте, ваш-бла-родие, с вашим денщиком перетолковать.
Я их толковище из-за перегородки слышал. Точно два брата встретились после долгой разлуки. До глубокой ночи лилась их тихая беседа. Говорили о людях, которых я никогда не знал. О богомольях, куда кто ходил. Где лучше на Афоне остановиться и у какого монаха просить благоловения. Какие цветы растут в Гефсиманском саду и какие сны посещают паломников под Мамврийским Дубом. О встречах на пути в Оптину Пустынь и старцах ея. О Казанской Божьей Матери и кто исцелялся, прикоснувшись или даже только увидев ея. Об юродивом Варфоломеюшке, что из камня “слезки жал”, да губернатору провозвестил, что будет он убит “бонбой”.
Губернатор тот приказал Варфоломеюшку оделить нарядом, во все новое одели юродивого, дали денег ему, в церкви пели ему “многая лета”. Как губернатор из церкви выходил, террорист бросил ему бомбу под ноги... И плакал губернатор слезами счастия.
- Рад отдать жизнь за Государя Императора, - говорил. - Варфоломеюшку не оставьте, заботой окружите...
О других случаях чудесных, кто каким стал свидетелем или слышал о том, говорили два старика. Об исцелениях, о мучениях и крепости в вере христианской в самых древнейших времен.
- А вот святой Мамант был приведен на допрос к игемону, - подхватывал монах. - Но исповедовал свою веру без страха, говоря: ни устами, ни делами, ни сердцем не отрекусь от Господа моего и Царя моего Иисуса Христа. Жестоким истязаниям подверг юношу игемон. Улыбался только святой Мамант, оставался невредим. Тогда приказал игемон бросить его в цирк, к диким зверям страшным. Но и звери не вредили ему, леопард облизывал пот с рук и чела его, мырлыча, аки кошка в избе. Устрашился игемон. Приказал избить до смерти святого. Стали побивать его камнями, и один идолопоклонник ударил Маманта трезубцем в самое чрево. Выпали внутренности мученика. Тогда подхватил святой Мамант свои внутренности, возблагодарив Бога, что дал ему пасть за Него, и пошел за стены городские. Мучители же его, в ужасе от силы такой, не препятствовали ему. И пошел он в пещеру, где жил и Богу допрежь молился. И в пещере же предал Господу душу свою - с радостью... “Ах, Ты, Господи, слава Тебе в пецялех и скорбех наших...”
Странное дело, сон как рукой сняло. Не тревога, напротив - какое-то растворенное в воздухе спокойствие охватило меня.
Меняли друг друга старики в своей беседе. То один, то другой что-то рассказывал, но виделась мне наша судьба. Второй год бьемся, кровью истекаем, тиф косит, тает наш Офицерский батальон, снова силой наполняется, опять тает, гибнут офицеры, гибнут юнкера, гибнут мальчики-гимназисты, гибнут молодые парни, рабочие с шахт, крестьянские дети. Но духом только крепнем, вот же какое чудо...
И может быть завтра буду сбит и я красной пулей. Или разорвет меня снарядом из большевицкой шестидюймовки. Так что ж? Надо готовым быть.
Потянуло меня на письмо. Сел у подоконника, вздув семилинейную керосиновую лампу, начал свою беседу с Варенькой, моей ненаглядной.
Рассказал ей, что за окном теплая летняя ночь, квакают лягушки, сверчки стрекочут в темноте, а в соседнем закуте сидят двое, читают Евангелие, и чудится мне, что в эту самую минуту и она, душа моя, думает обо мне, чает нашей встречи, а может, тоже пишет мне...
На следующий день капитан Сергиевский проводил “смотр добру”, как он это называл. Бывших пленных красноармейцев муштровал, затем заставлял показывать, как они знают рукопашный бой. Встанет перед солдатом, сильное неуловимое тело словно на шарнирах так и ходит, так и ходит. Команда: “Комиссара – коли!”
Потом окрик: “Плохо! Повторить. Комиссара - коли!” Сам в роли комиссара, неуловимым движением обходит выброшенный вперед штык. Промахнулся боец - получи оплеуху. И опять: “Комиссара – коли!”
И опять сыпались оплеухи новообращенным добровольцам. Потом резкий окрик Сергиевского на весь двор:
- Я тебе опущу винтовку, обрубок!
Монах Исидор стоял возле меня. Ветерок развевал его бороду. Скуфейку свою он нашлепнул поглубже. Было видно, что учения солдат - его стихия. Он похмыкивал, покряхтывал, бубнил что-то, а то вдруг плечом поводил. Но всякий раз чувствовалось, что штыковой бой ему очень знаком. Когда же добровольцы стали набегать группами на “противника”, на соломенные чучела, обтянутые старым тряпьем, он даже закричал, не выдержав:
- Удара нет, едрена вошь! Удар, удар должон быть! Пятеро против двадцати ударом беруть!
Сергиевский, жестко сверкнув глазами, посмотрел назад. Увидел, кто автор этой ремарки. Покрутил недовольно головой. В руках у него была деревянная палка. Ею он помахивал, норовя задеть добровольца, если тот не успевал отклониться. Капитан еще раз оценивающе вглянул на то, как набегали солдаты на чучела. Закричал:
- Вам что, слово отца святого не в урок? Единым порывом, единым ударом! Комиссаров – бей!
И вспотевшие, покрасневшие хлопцы снова и снова разбегались, били чучела штыками, уворачивались от оглобельки капитана Сергиевского, снова били чучело.
- Уже лучше! Так, молодцом, рядовой Редькин!
Часть 2
+ + +
Через неделю, уже невдалеке от Харькова, верст за сорок, опять мы приняли бой. На этот раз красные собрались немалой силой. Пустили бронепоезд по железной дороге. Разведчики Крестовского донесли, что станцию Н-скую прикрывают двумя батареями. Что замечены крупные кавалерийские части. Что собрано там не меньше двух пехотных полков.
Наш батальон, правда, тоже пополнен. Более четырехсот штыков да двухбатарейный арт-дивизион, да наши башибузуки, готовые на лихие дела. Однако из четырехсот штыков сто восемьдесят - недавние пленные красноармейцы. Этого со счетов не сбросишь. Записаться-то они записались, но как поведут себя в бою?
По лицу подполковника Волховского понял, что и его точит червячок сомнений. Сказать-то он ничего не сказал. Только я волосками кожи ощущаю, дыхание его стерегу.
Собрались командиры рот и батальонных служб на открытом месте, на взгорочке. Василий Сергеевич каждому в глаза смотрит, отдавая распоряжения. Словно спрашивает: твои как, выдержат?
Мы все стараемся показаться молодцами. Глаза в глаза, плечи вразворот, подбородки кверху. Выдержат, Василий Сергеевич, как не выдержать? Каши со свининой налопались, чаю с сахаром, а то и вареньем напились, на мягких постелях выспались, настроение веселое, патронов в винтовках вдоволь. Да мы эту красную шушеру одним криком разгоним!
Но у каждого своя скребется мышь: а не повернут бывшие красные против наших офицеров? Если по самой последней и наичестнейшей правде, то кадровых-то нас почти и не осталось. Полтора десятка, может. Да дюжины две офицеров военного производства. Остальные - бывшие студенты, гимназисты, юнкера, ремесленники, казаки, рабочие. Уже в нашем батальоне добыли себе офицерские звания.
Однако получены приказы, каждый отправляется к своей роте, ко взводам, к своей пулеметной команде, к своим пушкам, к обозу и лазарету. Остаются возле Волховского только телефонисты да адъютант и три-четыре ординарца. Вдруг откуда ни возьмись монах Исидор. Словно из воздуха обозначился. И прямиком к Василию Сергеевичу:
- Я, ваш-высок-блародие, с санитарами побуду, ежели нет другого приказания.
Помолчал, ожидая слова подполковника. Другого приказания у подполковника Волховского в этот момент не нашлось. Тогда монах сказал:
- За людей не сумлевайтесь, роты ладные, я их чуйствую, ей-Богу!
Василий Сергеевич только пожал плечами, потом взглянул отцу Исидору в лицо. Встретились они глазами. Положил наш батальонный руку на плечо монаха:
- Благодарю тебя, отец Исидор! Молись за нас.
И повернувшись к телефонистам, ко мне с адъютантом, к ординарцам:
- С Богом!
Это был тяжелый и упорный бой. Батареи штабс-капитана Соловьева беспрестанно били по красным позициям, по бронепоезду, по станции, по кавалерийской лаве, что вылетела нам во фланг. Пулеметные команды чудеса совершали: в свою очередь мчались во фланг красной лаве, что нам пыталась зайти во фланг. Поливали свинцом красных конников, хотя по ним самим били и вражеские гаубицы, и пушки бронепоезда, и пулеметы большевиков. Потом наши роты медленно, но неодолимо пошли вперед. Они словно бы не обращали внимания на артиллерийский огонь противника. Конный налет красных, угрожавший опрокинуть их и растоптать, их словно бы не касался. Они шли и шли вперед, на станцию.
Со взгорочка было хорошо видно в мой Цейсс, что ряды наши редеют. Но было видно так же, что страха у людей нет. Зато на станции переполох, мечутся красные, пытаются перецепить какие-то вагоны, потом их бронепоезд врезается в их же товарный эшелон. А тут еще несколько метких попаданий из наших орудий.
Наконец, пущен в ход наш сильнейший резерв, это сотня Вики Крестовского. Они сшибают красных конников, гонят их через лощины, по полю, бьют из карабинов, расчищают место для своих пулеметов. Вот и пулеметные тачанки наших башибузуков. Тачанки у них особые, из чебоксарских тарантасов, на высоких мягких рессорах, переделанные. Таких тачанок даже у Махно не было. Мы когда Перхурчика взяли, он желтыми зубами своими скрипел: “Мне бы два десятка таких колясок, я бы вам показал!”
Наши тачанки вклиниваются почти в самые ряды красной пехоты. И та уже через две-три минуты боя бежит. Другие сдаются, втыкая винтовки штыками в землю и вскидывая руки кверху. Третьи еще пытаются отстреливаться. Но перед ними цепи нашего Офицерского батальона. Неумолимые в своем все убыстряющемся движении.
Нет, не подкачали новенькие. Врываются на станцию. Забрасывают ручными бомбами. Башибузуки Крестовского неистовствуют, налетают на красную батарею, рубят прислугу.
- Айда, Иван Аристархович, - говорит подполковник Волховской. - Нам теперь там быть!
Мы вспрыгиваем в его рессорный шарабан. Возница Щенев, когда-то тоже красный пленный, а теперь до последнего вздоха преданный Василию Сергеевичу, гонит шарабан к станции. Адъютант и ординарцы за нами. У адъютанта в руках наш батальонный значок. Это треугольник золотой парчи, с византийским крестом посредине. Чины батальона, заметив значок командира, воодушевляются еще больше. Они набегают на все еще такающий пулемет красных. Через минуту пулемет обрывает трели. Они бьют с колена по мечущимся красным конникам.
Мы мчимся вперед. Подполковник Волховской привстал, вынув свой наган. Раза два-три нажимает на спусковой крючок. Я бабахаю из карабина. Увеличиваю, так сказать, плотность огня. Станция все ближе. Она вся в огне, в дыму. Там идет густая ружейно-пулеметная перестрелка. Но мы знаем, что это мы добиваем красных.
Первые станционные строения. Пакгаузы. Рабочая сторожка. Кусты отцветающей сирени. Неожиданно подполковник кричит:
- Стой, Щенев! Стой!
Щенев натягивает вожжи. Пара гнедых оседает на задние ноги. Коляска едва не переворачивается. Меня чуть было не выносит из кузова. Но тут же я вижу, что стало причиной этой команды. Возле кустов темнеет старая повытертая до серости ряска. Это отец Исидор склонился над кем-то. Он увидел нас:
- Здесь офицер, ваш-сок-бродь! Он ранен! Из бронепоезда снарядом...
Подполковник соскакивает с шарабана. Я за ним, подхватив карабин. Мы всматриваемся, кого зацепило. Это поручик Щегловский. Он лежит под кустом сирени. У него серо-землистое лицо. Его ладони в крови. Его живот в крови, гимнастерка набухла от крови. К нам бежит санитар. Бежит он тяжело, видно, что уже набегался за час боя.
- Я умираю? - спрашивает в это время Щегловский.
- В живот? - переспрашивает подполковник, снимая фуражку и наклоняясь над раненым. - Ничего, Андрюша! Это тебе в нашем лазарете залатают...
-Василий Сергеич, господин подполковник... - облизывает пересохшие губы Щегловский. - Маме отпишите... Что погиб за родину, за Бога, за них... Еще за Дашеньку...
- Отставить, поручик! - бодро ответил было Волховской, но посмотрел в замкнутое, потемневшее лицо отца Исидора и склонил свою голову. - Напишу, Андрюша! Обязательно напишу. И про Дашеньку, нашу княжну. Она ведь любила тебя...
- Правда? Как вы узнали?
- Сама сказала. Верно, Иван Аристархович? - обернулся ко мне.
- Да, Андрей. Спрашивала меня, что ей делать. Не может первой признаться...
Поручик Щегловский словно ищет что-то в наших лицах. Не шутим ли мы? Не решили ли поиздеваться над единственным светлым воспоминанием в его жизни? Нет, Андрюша, мы не шутим. Вот и отец Исидор здесь, он бы сразу почувствовал. Как можем мы в такой момент?
- Спрашивала вас?..
На его обескровленном лице слабая, но счастливая улыбка.
Подполковник Волховской выпрямился.
- Отец Исидор, Щенев поднимите офицера на мою коляску. Щенев, поступаешь в подчинение отца Исидора. Гоните в лазарет. Поручика Щегловского в первую очередь... Мой приказ!
Один из ординарцев спрыгивает с коня. Подает уздечку подполковнику. Но Василий Сергеевич точно не замечает. Потом, услышав треск винтовок, трясет головой, надевает фуражку на голову:
- Пойдем-ка, Иван Аристархович, покончим с этой швалью!
Мы шагаем по захваченной станции. Горят вагоны. Кричат раненые. Снуют санитары с носилками. Офицеры разгорячены удачной атакой. Кто-то бросает ручную гранату в пристанционный домик. Она гулко ухает.
- Поджарил краснюка? - ухмыляется Кугушев.
Другие сгоняют пленных. Красноармейцы расстеряны, перепуганы. К нам подлетает Вика Крестовский. Он еще в пылу и азарте атаки. Его белый конь храпит. Крестовский докладывает с высоты:
- Господин подполковник, красная бригада разбита, взято шесть пушек, количество пулеметов и пленных уточняется!
Белый жеребец его ходит под ним. Тоже еще весь дышит боем.
- Бронепоезд?
- Ушел, Василий Сергеевич!
- Догнать и уничтожить! - резко приказывает подполковник Волховской.
Какую-то долю секунды Вика оценивает приказ. Потом выпрямляется в седле:
- Слушаюсь, господин подполковник!
Подходят командиры рот и взводов. Докладывают о трофеях, о захваченных пленных, о выполнении боевой задачи. Наши потери ощутимые. Но батальон только окреп от этой победы. Дальше прямой путь на Харьков.
...Поручик Щегловский умер, не доехав до нашего полевого лазарета. Отец Исидор отпевал его и еще тридцать семь офицеров и нижних чинов батальона на следующий день. Он стоял в своей старенькой заплатанной ряске. На ней были видны пятна крови. Я знал, чья это кровь.
Бронепоезд красных ушел-таки. На всех парах помчался к Харькову, не угнаться было охотникам Вики на уставших конях за железной машиной.
Потом короткий переезд батальона в Харьков. Триста восемьдесят человек, двести лошадей, пять орудий, девять пулеметов, зарядные ящики, боеприпасы, сорок с лишним колясок, телег, походные кухни, наш лазарет. Мы прибыли на харьковский вокзал, разгрузились, прошли походным маршем до казарм, которые нам отвели. Нам под ноги бросали цветы. Улыбки молодых барышень, институток и гимназисток. Радостные лица горожан. Всеобщий подъем и ликование.
На следующий день было торжественное богослужение в соборе. Главнокомандующий Армией принимал парад. От батальона взбивали пыль по мостовой рота Видемана и рота Шишкова. Вид у них был молодецкий.
Третья рота и арт-дивизион с обозниками оставлены в казармах. Было много дел. Нижние чины помогали размещению лазарета, работам по артиллерийскому парку, в конюшнях. Офицеры отдыхали, приводили себя в порядок, сдавали сапоги в починку, а рубахи, штаны и замызганные гимнастерки – прачкам.
По городу еще кое-где постреливали. Это продолжали вылавливать большевицких лазутчиков и шпионов. Но в целом город быстро переходил на мирную жизнь. Вечером зажглись огни ресторанов и кафе. Заиграла музыка в городском саду. На улицы вывалила публика. Офицеры и военные чиновники, дамы в нарядных платьях и господа в соломенных канотье и фетровых шляпах.
Монах Исидор пришел ко мне на квартиру. Я как раз собирался на вечер, который устраивал новый городской голова.
- Иван Аристархович, не стал я беспокоить господина подполковника...
- Вы были намерены разыскать вашего игумена, - напомнил я. - Ходили?
- Ходил, Иван Аристарховичї, - вдруг отец Исидор сел на стул, словно ноги его больше не держали.
- Так что же? - спросил я, чувствя уже что-то неладное.
- Расстреляли его большевики!
- Расстреляли?
- Да. Господа офицеры из комендатуры сказали. У них все списки. Они проверили. Игумен Сергий расстрелян 2-го мая.
- Но погодите, отец Исидор. Может, это не тот игумен Сергий. Может, они не привели приговор в исполнение. Вы в тюрьме были?
- Тот это, - сказал монах. - Тот. Игумен Сергий... Господи, спаси и помилуй душу его голубиную!
Он остался в нашем батальоне. Когда кто-то из офицеров спросил, почему, отец Исидор хмыкал в свою сивую бороду:
- Больно хор у вас батальонный хорош!
Это была отговорка. Не было у нас хора. Тогда, в монастырской церковке, так пели лишь однажды. Навеяло что-то, видать. Были, конечно, чистые голоса. Был бас ездового Елисеева, глубокий, нутрянной, так, поди, сам Шаляпин не пел. Были чистые и глубокие баритоны, хотя бы у того же Сабельникова или казака Гребнева. Однако сказать, что создали мы хор и теперь ездим по всему Югу, поем перед публикой, нет, этого никак не было.
Через неделю, отдохнув, оставили мы Харьков. Новый приказ - дальше на север! На Белгород, на Курск. Сопротивление красных росло. Мы не видели всей картины фронта, но по тому, как многочисленны и хорошо вооружены их полки и дивизии, мы понимали, что против нас послана могучая сила.
Отец Исидор делил с нами все тяготы похода. Оказался незаменимым в лазарете. Делал самую тяжелую работу, все время с ранеными, с калечными. Подоткнет ряску под ремешок сыромятный и за дело. Раненым тряпки стирает, перевязки меняет, из-под лежачих вычищает, а то при умирающем сидит, руки на холодеющий об возложа, молитву читает. И просветляется лик у бородатого и нелюдимого Федосова.
А как бой, так Исидор между нами, в ротах. Вроде как с санитарами пришел. Но вижу я, воинственно задирается его сивая борода при звуках ружейного огня и взрывах бомб, распрямляются плечи, правой рукой крестом осеняет, левой словно что-то ищет.
Под деревней Ивлинкой третья рота рассыпалась цепью, повела наступление на позиции красных. Те огрызаются, выбивают наших одного за другим. И упал, как подкошенный, прапорщик Тихонов, из шахтеров-рабочих. А рядом оказался наш монах. Не сгибаясь, в полный рост, подошел к павшему офицеру. Наклонился к нему, перекрестил, видать, отходящего в мир иной. Вдруг в левой руке у него оказалась винтовка Тихонова. Поднялся, опять же в полный рост, и зашагал вперед.
Тут уж офицеры поднялись за ним. Бросились в атаку. Смели красных, гнали их потом через речушку, через луг, аж до подлеска, не меньше трех верст гнали. Потом, помню, идет мне навстречу монах, винтовка прикладом вверх на плече. За ствол рукой держит. Лицо помолоделое. Глаза блестят.
- А што, осподин штаб-капитан, можеть мне ратником к вам записаться?..
То ли в шутку, то ли на самом большом серьезе.
Но один урок нам всем неожиданно был дан. В тот же день красные попытались отнять у нас Ивлинку. Батальон ответил таким яростным огнем, что на поле осталось не меньше сотни трупов и раненых. Дальше началась привычная для нас потеха.
- Ставлю четверть самогона, что с одного выстрела утихомирю вон того живца, в желтых крагах! - объявил Кугушев, очень меткий стрелок.
- Да он зарылся в землю, штабс-капитан. Потеряете вы свою четверть!
- Принимаете пари, поручик?
- Если вам не хочется выпить, то чего ж? Ставлю против вашей четверти десять “колокольчиков”. Извините, больше у меня нету...
Пауза. Выстрел. Ругательство Кугушева.
- Каналья! Это не его желтые краги были.
Второй выстрел.
Красный армеец дернулся и затих.
- Но четверть с меня, - объявил Кугушев.
Очевидно, красные прознали, кто им набил задницу под Ивлинкой. Да, это мы, Офицерский батальон. Потому что они даже санитаров не высылали. Их раненые были обречены.
Мы стреляли и приговаривали, что “и еще один живец не жилец!”, как вдруг откуда-то возник монах Исидор. Присмотрелся к нашей забаве, да как закричит:
- Вы што же творите, оспода офицеры? А Боженька на вас смотрит оттудова, это как? Вы чего ж душу свою за “колокольчики” - сатане?
Офицеры остановились. Смотрят на монаха. Все уже знают, истинный воин он, этот Исидор. Смерти не боится, штыковой бой для него - самый правильный, пульками только небушко дырявить, говорит, а штыком славу добывать!
Пытались как-то объяснить ему. Что есть красные. Когда они нас берут в плен, это хуже всякого адского пламени. Отрубают руки, как Саше Волховскому и еще двум юнкерам, жгут живьем на кострах, как того казака, что поехал навестить родню, а то фуражку гвоздем прибивают к голове. Это как, отче?
- Так то нечисть большевицкая, - возвышал голос монах. - Вы же - Русское воинство, офицеры, коза вас задери, или кто?
И так яростно затряс бородой, так горячо уставился офицерам в лица, что потупились они. И я опустил глаза долу. Прав был отец Исидор. Началось это с гибели Дашеньки, княжны нашей светлой. Обезумели мы от потери этой. А потом жестокие и беспрестанные бои, кровь, раны, смерть, тифозные вагоны, холод, нищенское бытие наше, к которому оказалось так легко привыкнуть. Мир перевернулся. Что есть жалость и милосердие, прощение и милость, совсем стали забывать. И нужно было в батальоне появиться этому монаху, чтобы безумие наше остановить.
- Простите, отец Исидор, - сказал я за всех. - Сейчас пошлем туда своих санитаров, кого сможем, перевяжем, в наш лазарет отнесем...
Спустя пять дней снова тяжелейший бой. Красные перешли в контр-атаку, сбили наших с паромной переправы, сожгли паром, смяли нашу вторую роту, уже на той стороне Сейма, прижали ее к реке и пустили кавалерию.
- Классическая схема, - определил наш подполковник. - Отсекли передовую часть, используя водную преграду.
Присутствия духа он н терял никогда. Прищурясь серым глазом, оценивал ситуацию.
Наши две роты, первая и третья, одна батарея и обе пулеметные команды оставались на этом берегу. Еще одна батарея была на подходе. Подполковник Волховской отдал приказ конным разведчикам перейти реку ниже по течению, обойти бой пойменным лугом. Штабс-капитан Соловьев расставив свои гаубицы, начал забрасывать снарядами пространство между ротой Видемана и красными. Это на какое-то время приостановило разгром. Откатилась красная кавалерия. Но мы со своих позиций на косогоре видели, как спешат новые силы красных к реке.
Подполковник Волховской отнял трубу от глаза.
- Не меньше батальона пехоты, да еще конница собирается за лесом.
Положение создалось тяжкое. Еще час-другой, и мы увидим, как красные добивают нашу вторую роту. Сотню Крестовского также размечут. Дай Бог, если башибузуки смогут, хотя бы с потерями, уйти назад на конях вплавь по реке.
- Ребятушек выручать надоть, - опять возник словно бы ниоткуда монах Исидор. - Никак невозможно, чтобы их там поубивали!
Адъютант подполковника за щеку схватился, как от зубной боли. Здесь-то тебя и не хватало нам! Поучи, поучи, монах, как бой вести.
- Знаю, старик, все знаю, - отрывисто ответил Василий Сергеевич. - Как их назад вытащить?
Монах даже словно бы удивился.
- Так ваш-высок-блародие, пушками вражью силу придержи, а конники пущай пехоту берут, винтовки и прочую оружию в руках, сами за хвосты... Всякая лошаденка двух-трех солдатиков перетянеть...
Бывает же такое, что в самый тяжелый момент решение прямо здесь, перед тобой. Но не видишь его.
- Сщас я им приказ доставлю!
И пока подполковник Волховской раздумывал, монах уже свои башмаки сбросил, портки из-под рясы скинул, сам как был, прямо в рясе, в воду вошел. Через минуту саженками водную гладь мерял, бородой русалок пугал.
Просветлел Василий Сергеевич лицом.
- Ах ты же, святый отче! Вот что значит солдат старой закалки!
И тут же к Соловьеву, с объяснением задачи. Бить по тому берегу, пока есть снаряды. Бить по красной силе беспрестанно. Второй батарее, состоявшей из двух трехдюймовых пушек, что подходила, не останавливаясь, свернуть и выйти на берег ниже, подкрепить своим огнем переправу.
Я уже солдатам и офицерам приказ отдаю: развести четыре дымных костра, два рядом, два в отдалении. Это у нас с Викой собственный телеграф такой. Один дымный костер: ищем связи с разведкой. Два дымных костра - атака. Три дыма рядом - не ввязываясь в бой, назад, в расположение батальона. Четыре костра, два отдельно от двух других - к ближней позиции. Ближайшая позиция - рота Видемана. Только заметит ли, а если заметит, то поймет ли он?
Красные стали выдвигаться на боевой рубеж. Действовали умело. Это были свежие части, командирами у них - бывшие офицеры. Мы всегда сразу определяем, кто против нас стоит или идет. Большинство красных командиров из бывших унтеров, прапорщиков, вахмистров, а то и рядовых, но кто покрикливей. Этих бить что быку хвостом мух гонять. Но попадался противник и другого склада. Наши же капитаны, ротмистры, полковники. С хорошим военным образованием, с Академией за плечами, с опытом Великой войны. А если такой еще поставил на карьеру у красных, то вообще держись!
Так и в этом случае, на Сейме, против нас вышел именно такой командир. Тактический маневр, выдвижение и размещение пулеметных гнезд и точек, концентрация сил, пристрелка орудий - все как по учебникам.
Пушечные выстрелы с той стороны. Один снаряд в песчаный берег попал. Другой разорвался в кустах.
Бородатый монах посреди реки. Плывет себе, руками волну загребает.
Четыре костра с нашей стороны подняли столбы дыма к небу. Подполковник Василий Сергеевич не отрывал глаза от трубы. Словно про себя проговаривал, что он видит:
- Полевая артиллерия у них... Иван Аристархович, запроси наших глядачей, что по их сведениям имеют красные?
Я к телефону. Наблюдатели сразу же доложили, что это батарея трехдюймовых орудий. Замечено пока только три орудия.
А монах Исидор уже до того берега доплывает. Экий ловкий!
- Никак русалки его со дна поддержали, - говорит фейерверкер Чусовских, словно угадывая мои мысли. - Они ж, сила необоротная, иной раз такие фортеля выкидывают!
Василий Сергеевич дальше картину описывает:
- Вижу наших башибузуков. Движутся к роте Видемана. На рысях...
Значит, костры заметили. Значит, все принято, как нужно.
С красной стороны артиллерийская стрельба усиливается. Новые разрывы. Наверное, тоже увидели Вику с его охотниками.
- Начинайте, штабс-капитан! - отдал приказ и Василий Сергеевич, обращаясь к нашему главному бомбардиру.
Соловьев - распоряжение по батарее. Номера при орудиях как колесики в часовом механизме. Каждый переместился, прокружился, сделал, что он должен. Замки открыты, снаряды досланы, замки закрыты, наводящие глаз к панораме: “Готово!” Застыли все.
- Огонь!
Дернули номера за шнуры.
Гаубицы ахнули, аж уши заложило. Через несколько мгновений на той стороне земля дыбом встала. Жуткое зрелище!
И началось. Красные поднялись в атаку. Их пулеметы стрекочут. Их пушки палят. Их кавалерия надвигается тучей. Их густые цепи охватывают роту Видемана справа и слева. А с нашей стороны - гаубицы выпускают снаряд за снарядом. Кружатся, бегают, как колесики часов, номера. Подносящий, заряжающий, замковый, наводящий. Готово! Выстрел: бам! Еще выстрел: бам! Старший офицер орудия. Младший офицер. Прицел тот же! Замковый, наводящий. Готово! Бам-бам! Выстрел за выстрелом. Новые снаряды. Огонь! Огонь! И штабс-капитан Соловьев корректирует:
- Картечь! Трубка двенадцать, прицел двенадцать. По кавалерии справа. Четыре снаряда! Беглый огонь!
Бам-бам-бам-бам!
Подпрыгивают и откатываются гаубицы. Грохот в ушах стоит. Замковые открывают замки, выскакивают дымящиеся стреляные гильзы. Подносящие спешат к снарядным лоткам.
- Первое орудие, оставить на картечь! Прицел прежний. Беглым по два снаряда! Огонь!
Тут же к Фролову:
- Второе орудие. Перенос на артиллерию противника. Фугасами!
Пока первая гаубица добивает красную лаву, вторая выбирает прицел по вражеским огневым точкам. Бам-бам!
А тем временем офицеры второй роты вместе с башибузуками Вики Крестовского входят в воду. Им, конечно, пришлось побросать пулеметы. Но пулеметы дело наживное. Сегодня оставим красным парочку, завтра у красных же дюжину заберем, да с полным огнезапасом. Главное, выбраться из этой ловушки. Нам каждый чин батальона дороже любых пулеметов.
Переправляющихся сносит несколько течением вниз. Красные либо увидели, как выскользает из их удавки наша рота, либо догадались, что не кушать им сегодня свежих баранок. Их конники, до ста сабель, мчатся вдоль реки, туда, где был глубокий брод. Удивительно сработало опять предвидение нашего Василия Сергеевича! Едва их кавалерия достигла места переправы, как с нашей стороны жахнула по ним вторая батарея, наши трехдюймовки. Начали так дубасить, что красные отхлынули вглубь, кто-то потерял лошадь, кто-то отдел жизненку свою. Как верно говорил наш отец Исидор: за комиссаров с их красными тряпками...
Через четверть часа офицеры второй роты выбредают на песок. Башибузуки тут же уносятся на своих конях вглубь. Наши пулеметы посылают очередь за очередью на другой берег. Бодро такают “Максимы”, прикрывая последних.
Красные залегли на берегу, у сожженного парома. Бьют из винтовок. Кого-то зацепили. Штабс-капитан Соловьев, не дожидаясь приказа, переносит огонь на берег.
- Прямой наводкой. По три патрона. Беглый огонь!
Мы сбиваем красных с того берега. Они трюхают под прикрытие кустов и лощины. Там скрываются и больше не кажут носа.
Бой окончен. Мы снова выжили и значит, снова победили.
Ребята второй роты возбуждены. Из обоза им доставляют сменную одежду. Они похохатывают, встряхивают мокрыми волосами, растираются полами старых шинелей. Делятся забористыми словечками в адрес красных. Перебрасываются шуточками. А как вы хотели? Едва из цепких лап смертушки выбрались. Потери не велики, всего четверо убитыми. А раненые - это не потеря, это жизнь!
Подполковник Волховской ходит между офицерами и нижними чинами. Всматривается в тех, кто бежит от реки. Вот уже последний, в белых подштанниках, но с винтовкой наперевес, догоняет своих.
- Где же отец Исидор? - тревожно спрашивает подполковник у взводного Лунина.
- Так с нами был...
Василий Сергеевич всматривается в солдат и офицеров. Ходит потерянно от группки до группки. Он еще сам себе не верит. Я уже знаю все. Подхожу к нему.
- Василий Сергеевич, второй номер пулемета прапорщик Козинский сообщил, что отец Исидор...
- Молчи, Иван Аристархович, молчи! - вдруг с такой болью.
Все вокруг поворачивают головы.
Я замолкаю.
Тризну по отцу Исидору мы справляли той же ночью, у леса, на выкошенной опушке. Соседнюю деревеньку заняли корниловцы, крепко потрепанные в последних боях. Мы не стали их тревожить и стеснять, разместились под открытым небом.
Ночь была теплая. Мы натащили сена из копешек, разожгли костры, наши добытчики привезли двух кабанчиков и коровью тушу. Разделали и изжарили мясо. Разлили водку по кружкам и ковшичкам. Пили, ели, поминали нашего славного монаха-воина. Последнего из той, старой, настоящей, прекрасной Руси. Той самой, где было принято в Бога верить глубоко и искренне, дышать вольно и полной грудью, а жизнь свою, не жалеючи, отдавать за други своя.
Потом пели хором:
“Благослови, душе моя, Господа...”
На всю жизнь запомнил: ночь, костры, водка сладкая, черный лес вокруг, небо над нами звездное, звезды яркие-преяркие. И голоса, возносящие молитву к тем звездам.
Нью-Йорк, 1968 год