Стилет
На дворе осенняя хмарь. Холодно, мокро, противно. Хозяйка визгливо жалуется, что печь плохо тянет. Это зачуханная неопрятная баба в грязной обвисшей юбке и такой же грязной кофте. Она забивает печь мокрыми дровами и гоношится около нее. Дрова, как и можно предположить, загораться не желают. Мой деньщик Матвеич отодвигает бабу:
- Дай-ко, бабоцкя-касатка, подcоблю...
Пять минут спустя, его стараниями печь потрескивает, шипит, стонет. Потом гудит и поет. А хозяйка, угрюмо зыркнув в Матвеича, ушлепывает к себе в закут.
Да-с, господа, неласково встречает и провожает нас курская земля, думаю я. Ой, неласково! От нечего делать я выглядываю в окно на грязную, мокрую, какую-то потерянную деревенскую улицу. Единственное украшение ее - рябина с алыми кистями. Она растет неприкаянно, одиноко возле старого пепелища. Когда и кто там жил, неизвестно. Рябина мокнет под мелким осенним дождичком, который то начинается, то останавливается.
Эту халупу мы делим с капитаном Сергиевским. Его пока нет. Он неизменен в своих привычках и устоях. Пока не проверит и не удостоверится, что каждый боец его учебной команды устроен, он и не помышляет об отдыхе.
Его деньщик Веретенников, расторопный малый лет двадцати пяти, колготится возле самовара, выговаривает хозяйке, что кроме трухлявого сенника, не на чем спать, и время от времени трудно вздыхает:
- Ох, Ты ж, Господи, Боже Ты мой!..
Немного погодя, опять:
- Ох-хо-хо... Дык, как же так? Ох, Господи!..
Слышу, как за перегородкой Матвеич не выдерживает:
- Цево случцилось-то, Григорцик? Али живот у тя разболелси?
- Ниче у меня не болит, Матвеич. Ты делай свое дело, а я - свое...
Какое-то время он сдерживается, щеплет лучину с помощью немецкого тесака, качает самовар сапогом. Потом вновь испускает тяжелый вздох:
- Ох, всеблагая Заступница, как же так, а?..
Мне надоедает это. Я выхожу на хлипкое грязное крыльцо. Кривые ветви старых яблонь. Покосившиеся, а то и вовсе запавшие крыши амбаров. Сорванные с петель ворота, обвалившиеся плетни. Клочки сена в грязи. У дома наискосок, справа от пепелища, точнее, у такой же халупы, во дворе суетятся офицеры 1-ой роты. Взводный Кугушев машет мне рукой:
- Иван Аристархович, милости просим, на ужин-то! Лихарев поросенка прикупил, славное угощение будет...
Я не голоден. У меня паршивое настроение. От того, что вчера пришлось оставлять Хлебников. Наши позиции в его предместьях были удачны. Мы бы отбились хоть от самого черта. Но отошли донцы справа, снялась гаубичная батарея с пехотным прикрытием слева. Да и как ей не сняться? У них снарядов не осталось. Какая польза от гаубиц, если снарядов нет? От артиллеристов прискакал вестовой, нашему полковнику Волховскому бросил:
- Мы отходим. Приказ из штаба армии!
И на том спасибо.
Наши заставы уже постреливали по разъездам красных. Пушки красных уже ахнули по Хлебникову. С расстояния трех верст. Нам обоз грузить, полевые кухни, батальонный лазарет отправлять, нашу полевую артиллерию на передки, все равно снарядов нет, уводить надо наши четыре пушки. Я как раз своей трофейной австрийской бритвой щетину скоблил - не доскоблил. Приказ поднимать роты, собирать прикрытие...
Капитан Сергиевский помог немало. Вывел свою учебную команду, все сорок человек, и принял арьегардный бой. Потрепал красных достаточно. Это он умеет. Под вечер увел людей, маневром ложным. Всех потерь - один убитый юнкер, двое ранены. Почитай, тем самым весь батальон спас.
Наконец, и сам он показался. На коне, весь в грязи. Но вид бодрый, собранный, как всегда.
- Иван Аристархович, что буйну голову повесил да на левое плечо?
С коня сошел, бросил поводья ездовому Лыкову.
- Прими!
Сам упругим легким шагом вошел в халупу. Я еще постоял, выкурил папироску, потом последовал за ним. Поросятина пища тяжелая, она под настроение. Хорошо под водочку и дружескую беседу. Но не хочется ни с кем разговаривать. Как начнутся тары-бары-растабары... А вот в штабе дивизии так, а вот в штабе армии эдак, а полковник Х. уехал в Севастополь, а тыловые крысы мадеру пьют, нам не дают. Дальше больше. Не дают мадеры, так мы и сами за нею можем к вам съездить. На бронепоезд - и айда, господа офицеры! Ростов далековато, так и поезда у нас быстрые... И прочая катавасия!
Чайку же можно и без настроения. Особенно, ежели с таким собеседником, как Михаил Сергиевский...
А в доме... распек по всем лавочкам!
- Веретенников, да ты что ж это?.. Ты же меня зарезал! Без ножа, без штыка, просто взял и зарезал!
И голос Веретенникова:
- Ваше бла-родие, виноват!
- Виноват? Да ты же душу мою загубил, Веретенников!
- Ваш-блародие, истинный крест!..
- Какой тут, к чертовой бабушке, крест?
- Ваш-блародие, не уследил. Виноват! Ах, ты ж, Боже...
Я вошел в половину, отделенную для капитана Сергиевского. Он тотчас же повернулся ко мне.
- Иван Аристархович!
Первый раз в жизни я увидел растерянность на лице доблестного капитана.
- Что стряслось, Михаил Иннокентьевич?
- Он! - энергично ткнул вытянутой радонью Сергиевский в деньщика. - Все он!
- Да что же случилось?
- Этот болван...
- Виноват, как есть виноват, ваш-блародие...
- Помолчи, Веретенников! - прикрикнул я. - Господин капитан...
- Этот болван на квартире в Хлебникове забыл фотокарточку... Захожу - где карточка? Нету! Как это “нету”? Эта карточка у меня одна, я вожу ее с собой с 1915 года!
- Ваш-блародие, хошь расстреляйте...
- Тебя расстрелять, Веретенников, мало! Какой из тебя деньщик, а? В конюха! Прямо тотчас навоз грести будешь!
- Что за фотокарточка, Миша? - чуть не закричал я.
- Так жены моей, Семушки моей единственной, ненаглядной!
Все сразу стало ясно.
Но тут надобно рассказать о самом капитане Сергиевском. На время этих событий в октябре 1919-го было Михаилу Иннокентьевичу тридцать четыре года.
Роста он выше среднего, сухощавый, длинноногий, длиннорукий, прекрасно сложенный. На широких плечах небольшая породистая голова, походка легкая, часто кошачье-крадучаяся. Славился он как замечательный спортсмен, между прочим. Еще до Великой войны участвовал и побеждал в международных состязаниях.
Примечательно было его лицо. Это было лицо настоящего петербургского аристократа. Нередко оно было слегка насмешливо-надменное, чему способствовали французские бакенбарды, тонкий нос с горбинкой, аккуратно постриженные усы, а в особенности его светлые серые, какие-то ручьисто-прозрачные глаза - вот словно смотришься в горный поток, и каждый камешек видишь в нем.
Увидеть на лице Сергиевского гримасу усталости, изнеможения или отчаяния было невозможно. Даже намека на неудовольствие чем бы то ни было! Хотя бы и во время трудных переходов, когда все без различия чины нашего Офицерского батальона тянули на себе и оружие, и огневые припасы, и другое войсковое снаряжение. Разве что иногда оно становилось сосредоточенным и затем неожиданно смелым.
Таким по виду был капитан Сергиевский.
Это он бродил по заснеженной степи во время Первого Похода и набрел на красногвардейский отряд вшестеро больший его полуроты. Но не растерялся, вызвал командира отряда к себе, вынул бомбу, выдернул шнур: “Приказывай своим каторжникам положить оружие, иначе - на куски разорву!” И тот подчинился.
Это с ним мы ездили расстреливать казачьего сотника, что оседлал и отхлестал по заднице ресторатора. Расстрел произошел “мимо”. Нас, офицеров батальона, объявили бунтовщиками. Пришлось защищать свой статус, как говорится, с оружием в руках. Как раз он, Сергиевский, направлял винтовку в грудь полковнику Лепницкому, говоря: “Прошу не усугублять свое положение, господин полковник!”
Только он мог сказать это с такой глубокой убедительностью.
Это он обрубил хвост у кобылы красного комполка под Харьковом, а потом гнал его версты полторы и кричал: “Эй ты, куцехвостый, твой кобыла с-под хвоста бриллианты рассыпает!” Потом гнал того краскома назад те же полторы версты: ”Собирай теперь бриллианты, красный бандит!”
А еще раньше это он сказал подполковнику Волховскому: “Господин подполковник, дозвольте этих пленных привести в порядок!” Что и стало началом его учебно-войсковой команды. Через ту команду прошли сотни добровольцев нашего Офицерского батальона, от пленных рабочих-шахтеров до мальчиков-гимназистов, которые потом почти все получили офицерские звания.
Кроме того, капитан Сергиевский был председателем офицерского суда. Никто другой, как он, не знал всех тонкостей офицерского бытия и способов разрешения конфликтов. Это он предотвратил две дуэли у нас в батальоне, а также убедил поручика Фролова, что стреляться из-за потерянной пушки - вред всей Добровольческой армии гораздо больший, чем сама потерянная пушка.
Но конечно, самое главное его детище - это учебная команда. А в учебной команде - классы рукопашного боя. Рукопашный бой был его изюминкой. Сколько раз я наблюдал: вновь набранные стрелки, человек тридцать-сорок, сидят полукругом на лужайке, а он в центре:
- Бирюков, подойди ко мне.
Вчерашний мастеровой, руки грабли, косая сажень в плечах, неловко держа винтовку, поднимается, приближается к капитану Сергиевскому.
- Бирюков, чем и как уничтожается живая сила противника?
- Живая сила противника уничтожается ружейным огнем, который ведется с соответствующего или установленного расстояния.
- Молодец, Бирюков! А кончились патроны, ты в атаке - что будешь делать?
- Продолжать бой штыковым ударом, господин капитан.
- Правильно. Теперь показывай, как это, продолжать бой штыковым ударом? Я - комиссар, патронов у тебя в винтовке нет, бей комиссара!
Бирюков плохо соображает, как это капитан Сергиевский может вдруг стать комиссаром. Но Сергиевский не отступает. Он снова и снова требует, чтобы Бирюков всерьез, по-настоящему ударил его штыком. Наконец, Бирюков, пробормотав: “Владычица, сохрани!”, - тыкает штыком перед собой. Сергиевский слегка отстраняется, штык повисает в воздухе.
- Плохо, Бирюков. Комиссар жив!
Бирюков снова тычет штыком. Уже норовя задеть капитана. Но Сергиевский опять едва заметно уклоняется.
- Очень плохо, Бирюков. Комиссар расстегивает кобуру и достает свой маузер...
С этими словами капитан Сергиевский в самом деле расстегивает кобуру и начинает доставать наган. Бирюков делает выпад, штыком вперед. Сергиевский неуловим, он делает шаг в сторону, левой рукой отводя винтовку, а правой уже направляя свой наган в лицо Бирюкову:
- Бирюков, бросай винтовку! Застрелю как щенка!
Бирюков растерян. Опускает винтовку, готовый выполнить приказ.
И тут Сергиевский разражается чуть не площадной руганью:
- Я тебе, сукин сын, брошу винтовку! Я тебя, курячий помет, без винтовки в землю заколочу! - он вталкивает наган назад в кобуру. - Бей комиссара! Бей всем, чем можешь!
Бирюков наотмашь бьет винтовкой в лицо Сергиевского. Тот внезапно отскакивает. Точно так же быстро подскакивает вновь и дает сильную затрещину Бирюкову. Шапка у того слетает.
- Бей комиссара!
Бирюков, растерянный, разозленный, бьет Сергиевского прикладом. Но тот начеку. Ловко подставляет кулак под локоть Бирюкова, и удар не получается. А Сергиевский тут же отвешивает новую звонкую затрещину Бирюкову.
- Бей комиссара!
Бирюков, видать парень в уличных драках поднаторевший, понимает, что это всерьез. Он снова пытается достать капитана Сергиевского - теперь уже скользящим ударом наотмашь. Сергиевский подныривает под винтовку и оказывается лицом к лицу с Бирюковым.
-Ты убит, Бирюков!
Когда в его руке оказался клинок, никто не заметил. Это его тонкий стальной стилет, отделанный бирюзой и серебром. Опасное оружие в умелых руках. Прошьет сердце - никакой дратвой не залатаешь. Сейчас клинок прижат острием к низу левых ребер добровольца. Бирюков тяжело дышит и бледнеет, вдруг осознавая, что смертоносное жало всего в дюйме от его сердца.
В Санкт-Петербурге у Михаила Сергиевского была своя фехтовальная школа. К нему на уроки ходили князь Юсупов, граф Беспалов, барон фон Дрейер, офицеры-кавалергарды и лейб-гвардейцы. У него учились лучшие фехтовальщики России: драться на рапирах, на саблях, на самурайских мечах.
Самурайские мечи он привез из плена. Раненый японской гранатой шимозе, он попал в плен под Сандепу. Осколок пробил ему спину и разорвал почку. Японский врач в лагере сделал ему операцию, удалил почку, потом похлопывал по плечу всякий раз, проходя мимо: “Холосо зити, Селагиесаки? Холосо!” И он, девятнадцатилетний мальчишка-вольноопределяющийся, сын генерала Сергиевского, начинал понимать, что такое благородство на войне. Два с половиной года в плену, на острове Хоккайдо, не прошли даром. Он заговорил по-японски, он научился японскому искусству боя на мечах. Полковник Йоиширо Йода был его наставником и даже предложил офицерский чин и место в своей школе.
Сергиевский вернулся осенью 1907 года в Россию.
О военной службе не могло быть и речи. Офицер с одной почкой для Императорской Армии было нонсенсом. Получив орден Владимира с мечами и погоны поручика, Михаил Сергиевский и то, и другое запрятал в шкаф. А полгода спустя пришел к отцу-генералу: “Папа, мне нужно шестьсот рублей. Я знаю, что с ними делать. Это будет школа...”
В 1909 году его фехтовальщики выиграли состязание в Льеже, побив хвастливых Дюпре и Казалини. Знаменитый Роберт Монтгомери, через своего импрессарио, послал Сергиевскому письмо-приглашение в Лондон.
На следующий год рыцарский турнир во французском городе Компьень собрал лучших из сильнейших. Там гвардейский поручик Юрий Ветер выбил из седла Готфрида фон Шуле и был удостоен Большой Золотой цепи городского майората в награду за прекрасный бой. Свою победу Юрий Ветер отмечал в Стрельне, под гитары цыган, под топот “русской” да вприсядочку, под крики и тосты друзей по полку. Там он, потребовав полной тишины, торжественно перевесил цепь на грудь Михаила Сергиевского, своего учителя:
- Миша, не я - ты сбил тевтона с коня!
В том же году пять гвардейцев-преображенцев, специально подготовленные Сергиевским, провели показательный бой перед Государем: деревянными винтовками, обтянутыми мочалой и кожей для мягкости и недопущения членовредительства, они раскидали двадцать казаков Его Императорского Величества Конвоя.
Командир Конвоя князь Трубецкой хмурился и отводил глаза. А что хмуриться, рукопашный бой - не парад, не джигитовка, не рубка лозы и глиняных пирамид, а тем более не лезгинка с кинжалом в зубах.
Государь высочайше повелел ввести в Армии новую методику рукопашного боя. За основу взяли приемы, которым обучал Михаил Сергиевский в своей школе. Самого Сергиевского зачислили по ведомству военных училищ, присвоив чин штабс-капитана.
Впрочем, надо было знать Сергиевского. Кто владеет оружием, для того нет понятия хомута. Вся служба его состояла в том, что он раза три-четыре в год выезжал для инспекции в гарнизоны. Обычно брал с собой лучших учеников, гвардейских офицеров. Те демонстрировали свое искусство. Все остальное время он проводил в столице, был принят в высшем свете, сильно играл, хотя никогда не проигрывался в прах, писал недурные стихи, даже опубликовал кое-что.
В 1912 году он женился. Взял первую красавицу Петербурга, с которой познакомился на балу у Бобринских. Сразу же увез Семушку заграницу, на целый год. Объехали полсвета. Были во Франции, Швейцарии и Португалии, в Италии, на Святой Земле, в Палестине. Как сам признался, с момента женитьбы - никаких карт. Баловство стихами забросил. А вина или водки вообще вкуса не знал.
Где он подхватил это новшество, неизвестно, только после возвращения в Петербург особые классы открыл: бой на кинжалах, на ножах, на стилетах; бой с оружием в двух руках: эспадрон и стилет, шпага и кинжал, сабля и ятаган, два ятагана; а еще бой с ножом и плащом, бой с кинжалом и шляпой, бой на палках...
Семушку свою обожал, как только русский офицер может обожать свою жену. На балы, на благотворительные вечера, на концерты, в оперетку, на балет - все только с Семушкой. Зимой Семушка носила великолепные русские меха, летом - последние парижские модные всплески от Пуаре, с легким налетом Японии, всех ее красноватых листьев клена, золотистых и черных шелков, бумажных зонтиков, нежного бамбука и висячих мостиков через дымчатые водопады...
- Иван Аристархович, покажи-ка мне на карте, что у нас делается по фронту, - сказал он мне в тот же вечер.
- Что у нас может делаться, Михаил Иннокентьевич? Отступаем - сала для пяток не хватает...
- Нет, ты мне по карте покажи!
Я задумку его с полувздоха угадываю.
- И не заикайся, Миша! Как старший по команде, запрещаю!
Да, я снова начальник штаба батальона. В моих руках власть над всеми тремя ротами, над артдивизионом, над разведкой, над обозом, над кухней и лазаретом, над связью, нашими телефонистами и телеграфистами.
- Ты не понял, Иван. Я же к ним не сдаваться. Я за моей Семушкой к ним. Раз она попала в их лапы, значит, надо выручать...
Он смотрит на меня своими серыми прозрачными глазами. Можно сказать, гипнотизирует меня. Гиль! Не такие пытались загипнотизировать!
- Да тебя первый же дозор красных остановит, - говорю я.
- Это бабушка на-двое сказала, - отвечает он. - Переоденусь под мужика...
- Михаил, ты в зеркало смотрелся? Ты - под мужика? Да у тебя на лице...
- Что у меня на лице?
Мне надоедают пререкания.
- Господин капитан!
- Слушаю вас, господин штабс-капитан!
По холодному тону, по выносу красивой головы, по тому, как обозначились ноздри, как смотрят его серые прозрачные глаза, мне все становится понятно. Я могу приказать запереть его в сарае. Но завтра утром сарай будет пустой, а часовой будет хлопать глазами и ничего не понимать. Я могу...
Да что я могу, если капитан Сергиевский все решил?
- Извините, капитан, меня пригласили на свинину. Кугушев из первой роты. Пойдете со мной?
Он чуть заметно улыбается. Даже не улыбается, а просто оттаивает.
- Нет, Иван Аристархович. У меня кое-какие личные дела. Если позволите, я в следующий раз...
И глаза его неожиданно становятся смелыми, летящими.
...Поздно вечером я перехожу через чавкающую грязь. От выкуренного табака немного побаливает голова. Хозяйки в халупе нет, а может, прячется где. В комнате горит керосиновая лампа. Мой Матвеич сидит, как положено, при всем параде, читает свое Евангелие.
- Матвеич, где капитан Сергиевский?
- Так они, знамо дело, ушли, - поднимается Матвеич и одергивает гимнастерку. - И саблщю-то свою не взяли. Зато деньсцика, Григориску, с собой погнал...
Матвеич неодобрительно качнул головой.
Что ж, у него, моего Матвеича, свой охват всего. Рисковать жизнью из-за клочка бумаги, пусть даже с изображением первой красавицы Петербурга, это вне его сообразования. Как и моего. Но что тут поделаешь?
Тут я обнаруживаю, что моя офицерская сумка раскрыта. Оперативные карты торчат из нее углом. И к чему это все? Что было верно вчера утром, то завтра будет совсем наоборот. Сергиевский это знает. Что ж, помогай ему Господь!
Матвеич, кряхтя, стягивает с меня сапоги и уносит их на просушку и почистку. Завтра они будут блестеть.
В эту ночь я засыпаю быстро, без сновидений. Возможно, потому что горячая свинина согрела все мое тело. Едва я вытягиваюсь на сеннике, как моя тяжелая голова куда-то откидывается.
Мы стоим в этой полуголодной и бесприютной деревне два дня. Подполковник Волховской получает приказы и донесения один другого вычурней. По утреннему приказу мы должны быстро выдвинуться на расстояние в двадцать верст, занять высокий берег реки Псёл и не допустить переправы красных. Едва ординарцы ускакали, едва ротные и взводные разбежались по домам, поднимая людей, другой приказ: оставаться на месте, ждать прибытия конного полка с конной же артиллерией.
В штабной избе мы пьем чай. Подполковник Волховской в таких случаях становится въедливо-язвительным.
- Погляди-ко, Иван Аристархович, а яти с ерами в приказе не перепутаны?
Не успеваем мы закончить второй самовар, как на двор въезжает бричка. На бричке офицер из штаба дивизии. Это молодой и совсем еще свеженький поручик. Может, чей-нибудь племянник или сын старого однополчанина. Нашли молодцу местечко, вроде бы и на фронте, но не совсем. Пульки не долетают, осколки не прошныривают, спать на гнилой соломе не приходится, скрести ложкой по солдатскому котелку не доводится.
Ему страсть как не хочется сходить с брички в грязь. На нем новая светлая шинель, новые начищенные сапоги. Он подзывает вестового Карпова:
- Где командир батальона?
- В избе, ваше-благородие.
- В избе?
- Так точно, ваше благородие!
- В какой? В этой избе?
- Так точно, ваше благородие. В этой самой избе они и есть.
Карпов из унтеров старой армии. Он тянется перед офицером, но понять то, что у того на уме, не хочет. Прикажи офицер подойти и забрать у него пакет - сделает. Без приказа - ни шагу.
Мы наблюдаем эту сценку из окна дома. Василий Сергеевич не выдерживает, громко подзывает офицера:
- Поручик, вы на чурбачок станьте. Видите, чурбачок у дороги? И другой - невдалеке. С чурбачка на чурбачок...
Поручик прослеживает глазами чурбачки. Наконец, понимает, что Волховской посмеивается над ним. Ступает в грязь. Идет к нам.
Приказ из штаба дивизии: оставаться до подхода двух пулеметных команд с ротой корниловцев. Затем всем вместе отступать на станцию В.
Тут же по телеграфу Юза наши связисты получают донесение от соседей: у них беспокойно, наблюдаются скопления красных, замечен бронепоезд, станцию В., которую они занимают, приказано оставить.
- Другими словами, - говорит Василий Сергеевич поручику, - нам вместе с ротой корниловцев и двумя пулеметными командами идти прямиком к красным...
Поручик смущен.
В таких случаях мы больше полагаемся на нашу батальонную разведку. Вика Крестовский никогда не подводит.
- Иван Аристархович, прикажи-ка Сергиевскому усилить заставы людьми из учебной команды, - говорит мне подполковник. - А вы, поручик, не хотите ли чайку? У нас он с липовым цветом, с сушеной малиной...
- Я должен тотчас возвращаться в штаб, - говорит поручик. - Полковник Андреев мне за опоздание голову снесет!
- Не снесет, поручик, - скупо улыбается Волховской. - Отовретесь, что попали в переделку, вовремя не могли ноги унести...
Я выхожу от них. Не знаю, отоврется ли поручик, но как же мне теперь отовраться, что капитана Сергиевского в расположении батальона нет?
К юнкерам и добровольцам из учебной команды я иду сам. Они размещены в конце улочки, в пяти-шести домах с краю. Меня встречают настороженно. А может, мне это только кажется. Их фельфебель Копылов доложил, что в учебной команде тридцать семь человек, все налицо, убывших нет, происшествий нет.
- Где твой командир, Копылов? - на всякий случай спрашиваю я.
- Не могу знать, господин штабс-капитан! - бодро рапортует Копылов. - Так они с вами в одной избе становились...
Я всматриваюсь в его мордатую ряху, такую родную, такую близкую. Ах, Копылов, Копылов, да мы же с тобой не пуд, уже три пуда соли вместе съели. И ты пытаешься обмануть своего наштабата?
Я распоряжаюсь выделить восемнадцать человек, по шесть на каждую из трех застав. Через шесть часов - смена им оставшимися. И так чередоваться, пока не разъяснится ситуация. Предположительно со станции В. будет наступление красных. Не зевать! В случае наступления, вся учебная команда поступает в мое личное распоряжение. Связь через вестового Карпова. Он придается команде.
Фельдфебель понятливо кивает.
Эх, Копылов, Копылов!
В беспокойстве проходит следующая ночь. Офицеры и солдаты отдохнули, кое-кто сообразил даже баню истопить. Намылись, напарились. Теперь нервничают в неведении. Если отступать, то почему нет приказа? Если обороняться, то почему сидим по избам?
Охотники Вики Крестовского под утро возвращаются “со смотрин”. Это так они называют свои рейды. “Смотрины” провели удачно. Привезли красного отделенного. На нем добротный полушубок, валяные сапоги на резиновой подошве, суконная шапка с шишаком. Такие шапки, слыхали мы, называются “буденновки”.
Пленный показывает, что два пехотных полка, усиленные бронепоездом, были готовы атаковать станцию В. Полки сильного состава, почти по тысяче человек в каждом. Но начать должна была конная бригада товарища Самуйлова. Она оставалась в Хлебникове все эти три дня. Что-то там произошло, что бригада не подошла. Что именно, пленный не знает.
Подполковник Волховской требует у красного армейца все новых и новых данных. Сколько сабель в бригаде Самуйлова? Сколько пулеметов? Есть ли артиллерия, кроме той, что на бронепоезде? По скольку пушек в артдивизионах? Обеспечены ли снарядами? А патронами?
Все утро он сидит над картой.
- Непонятно все это, Иван Аристархович, - наконец, говорит он. - Ни обещанных пулеметных команд, ни роты корниловцев нет. Перед соседями все те же два полка и бронепоезд под парами. Конная бригада в полторы тысячи клинков должна смести нас, как осеннюю листву. Но она не выведена из Хлебникова...
Я слежу за его пальцем по пятиверстке. Наши позиции - дрянь. Бронепоезд на В. отрежет нас от главных сил. Его пушки и пулеметы прижмут нас к земле. Затем пойдет конница. Копыта начнут, штыки докончат. Почитай, вчера нас не должно было быть.
- Позови-ка, Иван Аристархович, отцов-командиров. Совет будем держать, - вздохнул Василий Сергеевич.
Ротные Шишков, Никитин и Видеман, наш командующий бомбардирным делом, штабс-капитан Соловьев со своим заместителем Фроловым, капитан Белов, ныне заведующий батальонной связью, Вика Крестовский с Алешей Беме и начальник обоза полковник Саввич вскоре сидели в избе. Курили. Негромко переговаривались. Два ординарца внесли самовар.
- Где Сергиевский? - оглядев всех, спросил подполковник Волховской.
Офицеры посмотрели друг на друга. Кое-кто пожал плечами. Кое-кто посмотрел на меня. Я начальник штаба, с меня и спрос.
- Э-э, капитан Сергиевский...
- Сергиевский заставы проверяет, - громко сказал Вика. - Вы же его знаете - служака еще тот.
Подполковник Волховской дернул усом.
Но объяснение принял. В самом деле, в такой ситуации хоть один старший офицер должен быть начеку. Начал наше небольшое совещание. Вкратце объяснил ситуацию. Особо выделил, что бригада Самуйлова остается в Хлебникове. Что связи со штабом дивизии и армии у нас опять нет. Что приказы поступают - лучше б их вовсе не было. При таком положении дел, по его мнению, нужно выступать и выводить батальон из-под возможного удара. Но выступать куда?
Неожиданно дверь в избу шаркнула. Разведчики Вики, все в грязи, но отчего-то сияющие, как новые пятаки, ввалились.
- Господин подполковник, дозвольте обратиться!
- Что, Ларионов?
- Так что, бронепоезд красных отошел!
- Что? Куда отошел?
- К Панкратову, господин подполковник. Мы за ним шашнадцать верст на конях гнались. Он с развилки на Лиски вдруг ушел к Панкратову...
- Как? Оставил пехоту? - спросил Вика.
- Как есть оставил, господин капитан!
Рослый донец Можальсков вступил:
- Мы за ними, за стрелками, тоже присмотрели. Похоже, на станцию не идут. Передовые заставы в землю зарываются.
- Черт разберет эту красную шваль, - сказал Волховской, помолчал и снова переспросил: - Уверены, что бронепоезд ушел?
- Как есть ушел, господин подполковник, - сказал Можальсков.
- А наших каких не заметили? Может, отряд какой крупный появился? - спросил Видеман.
- На полста верст никого. Мы да они.
Капитан Белов поднялся:
- Господин подполковник, дозвольте послать на станцию людей. Там есть железнодорожный телеграф; может, узнаем что определеннее?
Василий Сергеевич склонил седоватый бобрик над картой. Было видно, как усиленно пытается он представить себе изменившуюся ситуацию. Конница красных не выходит из Хлебникова. Бронепоезд зато неожиданно оставил своих. Два полка занимают оборонительные позиции. И это при том, что их никто не атакует. Что это? Ловушка? Выманивают? Пригнать-то бронепоезд назад - час-полтора. И покрыть кавбригадой тридцать верст - два часа. А то и меньше, если налегке.
- Разве что бросить нам батальон на эти два полка, - раздумчиво проговорил Никитин. - Подойти скрытно, под покровом ночи, да взять их позиции.
- Атаковать с нашими силами две тысячи красных? - испытующе взглянул на него Волховской. - С их полной шестидюймовой батареей, с тридцатью пулеметами...
- С тридцатью двумя, - поправил его Крестовский.
- Ах, мне бы снарядов... Хоть сотню-полторы, - мечтательно сказал Соловьев. - Вот ужо пропечатали бы им!
- Была бы курочка, сварит и дурочка! - сказал полковник Саввич.
Мы с удивлением посмотрели на него. Никогда не замечали за нашим добрейшим Саввичем язвительности или злости. А тут вдруг будто что-то нашло на него. Лысина его взопрела. Белые усы распушились.
- Да где же этот Сергиевский? - вдруг вспылил и Василий Сергеевич.
- Здесь я, господин подполковник!
Мы даже вздрогнули. У кого научился он этой своей кошачьей походке? Опять вошел никем не замеченный. Отделился от косяка, как был, в рваном зипуне, в старой солдатской шапке. Обозначился в круге света. Нос с горбинкой, прозрачные глаза поблескивают, тонкие губы в полуусмешке.
- Проверили заставы? - спросил подполковник Волховской.
Неловкая пауза. Потом ответ:
- Все хорошо, господин подполковник.
- А что это за наряд такой на вас, Михаил Иннокентьевич?
- Да болван мой, деньщик, взялся помыть шинель, а просушить позабыл. Оставил в сенях. Такой недотепа!
- Хорошо. Ситуация вам, очевидно, известна?
- Никак нет, господин подполковник.
Волховской стал вкратце повторять. О бронепоезде, о пехотных полках, о кавалерийской бригаде Самуйлова, которая отчего-то приушипилась в Хлебникове.
Неожиданно Сергиевский сказал:
- А Самуйлова я заколол.
Он сказал это с каким-то даже сомнением. Словно бы спрашивая нас: того ли Самуйлова, о котором речь идет?
- Что вы сказали, Сергиевский?
- Говорю: Самуйлова я заколол. И начальника штаба его тоже.
- То есть как, заколол?
- А вот этим!
Сергиевский вытянул руку. Из рукава его зипуна выблеснул узкий стальной клинок. Показав нам стилет, капитан Сергиевский убрал его снова в рукав.
Первый пришел в себя Вика Крестовский:
- Миша, ты что же, был в Хлебникове?
- И комиссара еще, - пожал плечами Сергиевский. - Там были еще какие-то, не то эскадронные, не то еще кто... Тоже пришлось...
Подполковник Волховской сдвинул брови. Ус его стал дергаться еще сильней.
- Капитан Сергиевский, доложить о происшествии!
Рассказ Сергиевского был прост. Как те затрещины, что он отвешивал добровольцам, обучая их рукопашному бою. Потребовалось ему вернуться в Хлебников. С деньщиком добрались до предместий. Там, у мельницы, Сергиевский нашел это рванье, переоделся. Оставил своего Веретенникова с конями. Сказал ждать остаток ночи и другой день и ночь, а утром уходить, если он не вернется.
Сам пробрался в городишко. Залез на вышку пожарной команды, оттуда весь Хлебников был виден, как на ладони. Там и просидел до следующего вечера, наблюдая за красными. Он видит всех, его - никто.
Сразу определил, что в особняке купца Гордеева, где он давеча столовался, теперь остановилось большое начальство красных. Видел два пулемета на тачанках. Видел, как к дому купеческому подъезжают красные командиры. Усмотрел и самого комбригады. В полдень вышел плотный, кучерявый “образчик” в кожаной куртке. Все сразу вокруг засуетились.
Почему Сергиевский назвал Самуйлова “образчиком” я не сразу понял.
Во второй половине дня новые части подошли. Вкатились трехдюймовые пушки, не меньше трех батарей. Приехал автомобиль. В автомобиле сидел еще один “образчик”, точнее - пшют, в кожаном пальто, с пенсне на носу. Охраной у него было человек двадцать красных конников. Из автомобиля вытащили и внесли в дом две или три канистры. Еще большая суета началась. Со всех сторон Хлебникова к дому Гордеева поскакали командиры. Ближе к вечеру началась у них пьянка. Не иначе, как был спирт в канистрах.
Пьянка большевицких командиров была Сергиевскому на руку. Он всего и хотел, что зайти в дом Гордеева, взять там кое-что, интересующий его предмет, потом выйти и огородами, лужком пойменным, по-за кустам, зарослями приречными добраться до мельницы.
Ближе к полуночи он спустился с вышки. Дом купца Гордеева он знал хорошо. С главного, высокого крыльца даже не думал подходить. Подобрался с подворья, через угольный склад, через дровянник. Там посидел, дожидаясь, пока угомонятся красные. Но они как двужильные. Три часа утра, а они галдят, хохочут, потом стали из револьверов стрелять.
- Разобрало меня тут, господа, любопытство, - пожимал плечами Сергиевский. - По кому же можно стрелять в три часа ночи?
Подобравшись к самому окну, заглянул. И ахнул. Сидят красные бандиты за столом, на столе всякая снедь, не иначе что из купеческих ларей, окорока, капустка, моченые яблоки, пироги и все такое прочее. Из канистры в кружки спирт льют. Потом кружки в глотки запрокидывают. И начинают целиться из своих браунингов, наганов и маузеров. Общим счетом человек восемь-десять.
А целятся по трем купеческим дочкам. Они возле отца сгрудились, у каждой на голове по свече. У самого купца Гордеева на голове свечи не было. Может, сбили; может, сама упала. А на девчушках, из которой самой маленькой было шесть лет, по свечечке. Купец стоит в одном исподнем перед ними, на самом лица нет, весь белый, борода мокрая, губы трясутся, умоляет их: “Граждане-товарищи! Казните меня, Христом Богом прошу! Деток моих не трогайте...”
Те в ответ: ба-бах! ба-бах! Купцу руку оцарапало. Кровь по рубашке потекла. Дети визжат. Купец на колени падает: “Христом молю, убейте меня, не дайте видеть этого!” Самуйлов с пшютом, что в пенсне, хохочут: “Убьем, убьем!” И остальные ржут. И снова целятся по детям.
- Тут мое терпение иссякло, - продолжал капитан Сергиевский. - Открыто пошел я в сени. Часовой там был... Ну, с ним разговор короткий. Кто идет? Лопе да Вега! Он и ружье не успел поднять. А дальше, с его-то ружьем, со штыком, еще проще стало...
Самое примечательное, что капитан Сергиевский даже не думал стрелять. Еще более странным было то, что и красные, увидев перед собой человека в рваном зипуне и с винтовкой, вдруг словно бы разучились нажимать на спусковые крючки. Он их колол, а они пытались отбиваться саблями да казачьей пикой, да карабином. Или так напились, что представлялось им все игрой?
Потом, после не самого удачного удара, когда штык пришпилил краскома к печи и сломался, Сергиевский продолжал свое дело стилетом. Стилет он предусмотрительно спрятал в сапог. Добрался до товарища Самуйлова. Самуйлов стал размахивать саблей. Очевидно, решил, что он мастер сабельных ударов.
- А в сабельном бою, господа, сами понимаете, дается право только на один удар. Он рубанул, да по столу попало, а я - возле него... Сами понимаете, человечья кожа не кираса, против стали не защита! Да если б и кираса была, так что ж?..
Купец Гордеев тоже подмог. В один из моментов ударил красного кавалериста кулаком по виску. Тот и скувыркнулся, аж из сапог своих вылетел. А пшюта в пенсне животом придавил, у того и пенсне лопнуло.
Потом они бежали, слава Богу, что городишко-то свой купец Гордеев знал до каждого лабаза, до каждой завалинки, до каждого куста. С дочками и бежал, задыхаясь и зажимая им рты ладонью. По задворкам, огородами, лужками прокосными, по-за кустам приречным. Добрались до мельницы, девчонок поперек коней, сами по двое на хребтину: выноси, сивка-бурка, а не то запрягут тебя красные в свои телеги...
- Уже когда к заставе нашей подобрались, купец-то и говорит: Михаил Иннокентьич, а перебил ты, почитай, всю верхушку бригады. Тот с саблей - Самуйлов. А в пенсне был комиссар ихний. А с усами - начальник штаба. Пикой хотел тебя заколоть молодец - то командир полка червонных казаков...
Сергиевский закончил свой рассказ.
Тишина в горнице - мышь под половицей скребется, а нам слышно.
Подполковник Волховской молчит. Молчим и мы все.
Неожиданно полковник Саввич высоким голосом, точно подвывая по-бабьи, кричит:
- Так что вам там нужно было, в этом Хлебникове?
И никто не рассмеялся. Нет, повернулись снова к капитану Сергиевскому.
А он, хитер-бобер, вдруг подмигнул мне:
- Так я же докладывал господину штабс-капитану. Иван Аристархович, разве нет?..
Подполковник Волховской удивленно посмотрел на меня.
Спустя час наш батальон выходил. Теперь мы были уверены, что красные нас преследовать не станут. Я смотрел, как на рысях удаляются разъезды наших охотников. Как не в ногу, по липкой слякоти, шагают офицеры, рота за ротой. Вот рота Шишкова, за нею рота Видемана. На лицах офицеров терпение и упрямство. Выйдем, выживем!
За ними, напрягаясь изо всех сил, тянут постромки лошади, артиллеристы подталкивают пушки и зарядные ящики сзади. Бредут за фурами санитары, эти как всегда кто в лес, кто по дрова, для них строя нет, да и на что он им? Их дело - таскать да перевязывать. Между ними семенит наш батальонный фельдшер. В телегах сидят, свесив ноги, раненые и связисты со своими телефонами. Потом прочие обозные, всякое имущество, чемоданы, мешки, тюки, рухлядишка походная. Наконец, месят грязь и помогают лошадям кашевары - руками подпихивают полевые кухни.
Последними, прикрывая наш отход, движется учебная команда капитана Сергиевского. Два пулемета на тачанках. Сам на жеребце. Рядом его деньщик Веретенников. Увидел меня, разулыбался.
Я подъехал к Сергиевскому.
- Ты так и не сказал, Миша... Насчет фотографии. Забрал ты ее?
- Забрал, Иван Аристархович.
Больше ни слова.
Я повернул свою лошадь.
Его Семушка умерла в январе этого 1919 года. От тифа. Ехала к нему из Питера.
Белград, 1930 год; Нью-Йорк, 1965 год