Порошки
+ + +
Потеряли мы большую часть лазарета нашего. Лошадей и повозки - еще ладно, дело наживное, у “благодарного населения” возьмем, если нужда будет. Но не стало ни перевязочного материала, ни лекарств никаких, ни мазей, ни порошков от воспалений и нагноений. А главное, был убит наш добрейший доктор Григоренко. С ним еще фельдшера Васильева, трех санитаров и наших двух сестер милосердия единым боем потеряли.
Из дивизии, прослышав о наших потерях, прислали двух фельшеров и двух санитаров. Но что такое фельдшер после краткосрочных курсов? Он клистир под мышку ставит. Второй и вовсе оказался бывшим пленным, из красных. Наши господа офицеры как прознали про то, так его чуть не ухлопали, едва вырвался он, добежал до штабной хаты, тут его казаки заслонили.
Он, этот Бизюкин, потом со слезой в голосе умолял отпустить его назад, в штаб дивизии. Один из раненых офицеров кричал ему вдогонку: “Я тебя, красная вошь, к ногтю возьму! Ядом решил нас травить?.. Пуля тебе в башку будет!” Наши офицеры таким не шутят. Сказали - сделали.
Звали того офицера Владимир Шнеллер. Он полулежит на топчане, покрытом соломой. Рука и плечо на черной перевязи. Он курит цигарку и зло сплевывает перед собой. Вокруг уже целая куча окурков и все заплевано. А он все курит и сплевывает.
В Офицеркий батальон он попал недавно, после ранения и излечения. До этого воевал в партизанском отряде сотника Грекова. У нас тоже показал себя молодцом. В боях решителен, умело командовал своим отделением. Было дело, только его четырнадцать стрелков, сам пятнадцатый, удерживали дорогу на В-сково. А по той дороге шло красных во много раз больше: шел отряд балтийских матросов с китайцами, человек двести, да с ними бронеавтомобиль полз.
И рвал заложенными фугасами Шнеллер это шоссе под бронеавтомобилем. И выбивали его стрелки командиров и матросских комиссаров. И разбегались китайцы да матросики кто куда. За то дело был представлен поручик к офицерскому Георгию. Солдатский у него уже был. Ходатайствовал наш подполковник Волховской, я рапорт подписывал тоже.
Потом были другие славные дела.
И в этом, последнем бою, когда потеряли мы наш обоз, а с ним и почти всех раненых, дрался поручик Шнеллер что тот берсеркер, яростный викинг. Бросался в контратаку бесстрашно, вел за собой стрелков, да вот же невезенье - попала красноармейская пуля ему в руку, раздробила локтевой сустав. И это бы еще полбеды. Но не оказалось у нас теперь медикаментов, даже иода нет, не говоря о другой антисептике.
Лежит Владимир Шнеллер посреди хрипящего, стонущего, плачущего табора, по которому бродят двое санитаров да фельдшер Мясников. “Одна фамилия чего стоит,- бормочет поручик.- Мясников! Тьфу ты, черт!”
Тот, с заросшим черным волосом лицом и маленькими глазками, как раз меняет повязку у капитана Звягинцева. И совсем не виноват он, что уродился с такой фамилией. Плохо, что курсы фельдшеров были слишком скорые. Три недели - и готов. Получить предписание, военфельдшер для отдельного Офицерского батальона.
Капитан Звягинцев морщится от боли. Это маленький, стареющий, уставший от всего человек. Его лысоватый лоб покрыт капельками пота. Губы он по-стариковски поджимает. У него семья в Ростове, жена и две дочки-подростка. Им весь свой аттестат высылает. Ради них воюет. То есть отвоевался наш капитан.
Ему оторвало осколком пол-ступни. Он пьет из фляжки коньяк большими глотками, потом говорит Мясникову:
- Сейчас, браток, оно как возьмет меня, ты быстренько поменяй тряпицу-то...
На перевязочные материалы полковник Саввич, сам контуженный в этом бою, распорядился выдать сто нательных рубах. Сидят и рвут на полосы те рубахи обозники, какие в живых остались. Полосы те скатывают рулончиками, чтобы удобнее было обматывать. Как у нас говорят, голь на выдумки горазда!
Смотрит на них поручик Шнеллер, глаза туманом заволакивает. Нет, не выжить ему на этот раз. Эту, черепастую, один раз обдуришь, другой раз в поддавки сыграешь. Но в третий раз - махнула литовкой и срезала тебя как спелый колос. Твое время, дружок!
Мысль о смерти Владимира Шнеллера не оставляла никогда. Такого насмотрелся поручик за Великую войну, что смерть стал воспринимать как избавительницу. Конечно, хочется еще пожить, всего двадцать три года поручику, ни жены не было, ни детей не родил, не растил, не воспитывал. Но что же поделать? С позавчерашнего дня онемела рука, чернотой покрылась, посинели ногти, сукровица потекла и запах из-под повязки пошел нехороший.
После того, как ударил здоровой рукой, а потом чуть не застрелил фельдшера-красноармейца Владимир Шнеллер, в лазарет наведался его командир, штабс-капитан Лихонос. Потом и сам полковник Саввич пришел. Пытались успокоить поручика. А на кой ляд его успокаивать? Есть для него успокоительница, идет - не спешит, как придет - не послушает.
Отвернулся от них поручик. Дескать, я свое дело сделал и свое мнение высказал. Что вы там решаете, меня не касается.
- Сколько у вас по наличию раненых? - спрашивал полковник Саввич Мясникова, когда они стали уходить.
- Сорок три осталось, господин полковник, - доложил тот. - Было пятьдесят два. Шесть отошли вчера и прошлой ночью, трое - за сегодня.
От раздирающего крика очнулся снова поручик. Оглядывается: кто кричит? Это раненый в спину унтер Боков. Солдатикам и казакам вместо анестизирующего дают водку, сделанную из разбавленного спирта. А то и просто вталкивают в рот жгут: кусай и держись, унтер-офицер Боков!
Тот вцепляется зубами в жгут и страшно мычит, пока санитар Карнаухов промывает ему ужасную рваную рану на спине. Промывает тем же спиртом. Видит поручик Шнеллер между сорванных лоскутьев кожи белые хребтовые ребра Бокова. Видит, как вздулись жилы на лбу стрелка. “Терпи, брат, терпи... - приговаривает санитар. - Господь наш терпел и нам велел!” Мычит нечеловечески Боков. Через мычание и проистекает великое солдатское терпение.
И это всё посреди криков, стонов, ругани, мусора, махорочного дыма, чьих-то заплечных ранцев и мешков, старых солдатских одеял, торчащих оглобель, соломы, мятых котелков и пустых консервных банок.
“Трое за сегодня!” - мысленно повторяет Владимир Шнеллер и на руку свою смотрит.
Раненная рука у него в самом деле раздулась. Она сине-багровая, нездорово-пухлые пальцы почернели. А главное - запах гнили. Тяжелый, приторный, неприятный. Возможно, гангрена, которой поручик так боится, уже началась.
Он откидывается на набитый соломенной трухой валик. Только трое? Так и день еще не кончился. Солнце за сероватой пеленой облаков медленно переваливает через зенит. Оно - молочный шар, бредущий по колено в киселе. Пока докатится до края, он, Шнеллер, четвертым будет. Так что считай, Мясников, правильно. Не просчитывайся, чертова карболка!
- Нет надежды, Владимир Карлович, - сам себе говорит поручик. - А еще молимся о кончине безболезненной... избавить от всякия скорби, гнева и нужды...
Боже, как ноет и тянет жилы в руке, тянет все выше, к шее, и стучит молотком в висках...
Новый батальонный лазарет - это две большие просторные хаты с навесами между ними. Все заставлено телегами, походными койками, завалено соломенными окровавленными тюфяками, ящиками с набросанным тряпьем.
На каждом таком “ложе” один, а то двое или трое. У того прострелена грудь, кровавые пузыри на губах, у этого осколком снесена челюсть, кровь сочится через толстую неумелую повязку, у тех осколочные ранения, у этих пулевые... Да еще ветром гонит пыль с песком. Откуда столько пыли?
Конечно, полковник Саввич попытался обнадежить их.
- Господа офицеры! - громко объявил он. - Мной получено сообщение, что из Екатеринодара нам выслан знаменитый доктор-хирург. С ним большой запас медикаментов. Теперь нужно только подождать, сынки! Вам всем сделают необходимые перевязки и операции...
Улыбались офицеры. Не верили, но улыбались. Мели Емеля, твоя неделя. А что улыбались, так это потому, что других слов и не ждали от нашего доброго Саввича.
- Господин полковник, только бы он побыстрей приехал, - гулко пробасил кто-то, обмотанный окровавленными тряпками, один рот-щель оставлен. - Третий день так-то, совсем нам невмочь.
- Потерпите, ребятки, прошу вас. Скоро он будет здесь...
Будет, полковник. Откуда ж ему быть, когда ни мобилизацией, ни даже угрозой расстрела не загонишь этих докторов в Армию? Что в партизанском отряде, что теперь в Офицерском батальоне, что и в каждой из трех неполных, обескровленных дивизиях - все одно и то же. Разве что из Парижа или Рима выпишете?
Забытье спасает поручика. Ушел - как в жданную смерть провалился.
“Вы знаете, зачем я здесь, поручик?” - тонкает средним колоколом полковник Саввич.
“Эта красная глиста доползла до штаба...”
“Господин поручик, Бизюкин - фельдшер, присланный по штабной разнарядке”.
“Он - большевик и отравитель. Жаль, не сумел вовремя дотянуться до своего браунинга...”
“Дайте мне ваш браунинг”, - приказывал полковник Саввич.
“Не дам, господин полковник. Этот браунинг именной, мне его лично генерал Корнилов подарил. Я его из Быхова сопровождал...”
Голоса будто с того света. Тихие, спокойные. Кто-то спрашивает его, не то продолжает разговор, не то совсем о другом. Он же отвечает: “Да, с самого Быхова, господа!”
“...С Быхова... С Быхова!..”
Пот и страх, и словно молнией пробивает из головы в сердце.
“Быхова... Ваше Высокопревосходительство!..”
Ухает что-то. Будто сорвались и покатились бочки сорокаведерные под откос.
Открывает глаза поручик Шнеллер. Глубокая ночь вокруг. Он тяжело дышит, пытается унять дыхание. Отблески огня сбоку. Это кто-то кипятит чайник на костре. Все те же навесы, те же телеги и лежаки. Три-четыре керосиновые лампы типа “летучая мышь” - чтобы не наступить на раненых. Чей-то храп, чьи-то стоны. Только между ними вроде бы ходит кто-то.
Кто это?
- Мясников, ты что ль? - стараясь грубо, по-командному выяснить, подал голос поручик. - Карнаухов?
Фигура выдвигается из тьмы. Это солдат в длиннополой шинели. В руках у него керосиновая лампа. Подходит ближе. У него небольшая бородка, небольшие усы. И печальные, словно светящиеся жалостью глаза. Нестарый, худощавый, легкий на ногу, с интеллегентным внимательным лицом.
- Ты кто? - требует ответа Владимир Шнеллер.
- Пришел помочь тебе, - говорит солдат не по-уставному.
- Вольняшка, что ли? С медицинского? Полковник Саввич послал?
- Что у тебя болит?
Подсел солдат на край постели.
- Боюсь, что ты опоздал, вольнопер, - вздохнул поручик. - Гангрена у меня началась. Не оказалось у нас медикаментов...
Сказал, и словно бы полегчало ему. Всего и надо, оказывается, с самим собой не играть, самого себя не оправдывать. Да, гангрена. И скоро смерть придет. Нет, смерти он не боится. Надо только исповедоваться да причаститься. Плохо, что нет в батальоне священника, так получилось. Но в таком разе с Богом можно и напрямик поговорить. Открыть ему все, как есть. Разве нет?
Снова вздохнул поручик Шнеллер.
- Так вышло, вольнопер. В третий раз кровь за землю Русскую пролил. Тогда выкрутился. Сейчас - вряд ли. Гангрена, брат, это такое дело.
Солдат поставил свою лампу на землю. Полез в карман шинели. Достал из него какие-то пакетики.
- Прими-ка, это тебе поможет.
Развернул бумажный пакетик, движением головы потребовал, чтобы открыл рот поручик. Удивительное дело, еще утром Владимир Шнеллер чуть не убил фельдшера, решив, что тот хочет его отравить. А тут послушно размыкает губы, забрасывает голову. И незнакомый солдат всыпает ему слегка горьковатый порошок. Потом подносит котелок с водой.
- Попей-ка!
Поручик пьет. Вода после порошка имеет сладковатый вкус. Странно это.
- Теперь поспи немного. Ты поправишься, - говорит опять вольнопер, несомненно, бывший студент медицинского.
Значит, не врал полковник Саввич. Пусть не доктора, пусть студента, но прислали. Вряд ли поможет его порошок. Что такое гангрена, Владимир Шнеллер знает очень даже наглядно. Надо руку отрезать, если еще не поздно. Только сможет ли студентик? Хорошо, хоть успокоил немного. Да и спать захотелось.
Уже сквозь слипающиеся веки, в спину уходящему обратился:
- Вольняшка, там у столба, возле стены, лежит унтер Боков. Помоги ему!
- Помогу, Владимир, - отвечает солдат.
Навалился сон, даже удивиться не может поручик Шнеллер, что незнакомый солдат знает его по имени.
Полковник Саввич эту ночь почти не спит. Он возвращается к нам в штаб батальона в ужасном состоянии. Его землистого цвета щеки и пересохшие губы говорят о его контузии больше, чем скажет любой врач. Он тяжело садится у стола. Адъютант подполковника Волховского наливает ему кружку чая. Он пьет, обжигаясь, дуя на чай, снова окуная свои усы в кипяток.
В окне бьется муха. Бьется назойливо, противно. Со двора слышны покрики наших стрелков. Когда адъютант выходит, Даниил Порфирьевич рассказывает мне о лазарете.
- Ваня, а ведь я солгал нашим офицерам, - упавшим голосом завершает он. -Первый раз в жизни, можно ли такое представить? На старости-то лет...
Я смотрю на муху, что бьется о стекло. Дура ты дура. Крылья есть, мозгов нет. Что бьешься? Отлети в сторону, вон дверь в сени открыта. Туда лети, там волюшка.
- Какой позор, - сам себе сокрушенно признается Даниил Порфирьевич. - Я, полковник Саввич, офицер Русской Армии, воевавший на Японской, на Великой, кавалер орденов, солгал, как последний штафирка, как штабной писаришка, как лавочник, торгующий залежалым товаром. Какой позор!
Я пытаюсь успокоить его. Разосланы через аппарат Юза запросы и в штаб дивизии, и в штаб Армии. Должны, непременно должны прислать нам хирурга и медикаменты. Разве ж это по чести, что почти разгромленный батальон оставлен на произвол судьбы?
- Ответили что-нибудь? - спрашивает Саввич.
- Нет, Даниил Порфирьевич, молчат пока что штабные.
Входит подполковник Волховской. Смотрит в лицо мне, потом полковнику Саввичу. Все понимает без слов.
- Был в лазарете, Даниил Порфирьевич? Что, совсем плохо?
Полковник Саввич молчит, пристыженно опустив голову. За него я отвечаю:
- Сорок три раненых. Половина не доживет до...
Я даже не знаю, до чего не доживет половина из этих сорока трех. Ни до чего! Они умрут, они уже умирают. Поручик Шнеллер, унтер Боков, прапорщик Плавицкий, штабс-капитан Щукин, урядник Федосенков, хорунжий Астахов, унтер Домовухин, рядовой Парщиков...
- Я отдал приказ, - говорит Василий Сергеевич. - Наши телеграфисты каждые полчаса отстукивают депешу: нужен врач! Этих штабных только долбежкой пронять можно.
Мне приходит в голову другое. А что если разослать наших ординарцев и охотников по окрестным городкам и селам? Приказать им - без лекаря не возвращаться. Взять живого или мертвого. Нет, лучше, конечно, живым привезти. На что он нам мертвый-то?
Василий Сергеевич соглашается.
- Дай распоряжение Крестовскому. Из артиллеристов тоже пусть поедут, у них кони добрые...
До поздней ночи я сижу возле аппарата Юза. Полковник Саввич со мной. Мы пьем крепко заваренный чай. От него уже мутится в голове. Но мы не сдаемся.
Наконец, из штаба Армии нам отбили следующий текст: “Прекратите паниковать тчк врачебных кадров штабе нет тчк медикаменты вышлем требованию тчк полковник севостьянов тчк”.
Черт бы тебя подрал, полковник Севостьянов! Вместе со всем твоим штабармом. Вместе со всей прилепившейся к Армии челядью, всей этой сволочью, шкурниками, со всеми поставщиками-спекулянтами, у которых нет ни провизии, ни фуража, ни обмундирования, ни сапог, ни даже подков для коней.
Я диктую текст новой депеши: положение критическое, пятьдесят раненых погибают без медикаментов и врачебной помощи, требую разрешения вопроса в ближайшие сутки.
Уже в два часа ночи с улицы донеслись звуки подъехавшей коляски. Храп лошадей, мужские голоса, скрип рессор. Потом наши казаки вошли вместе с незнакомым офицером.
- Я - подпоручик Яковлев, заплутали мы тут немного...
Он молод, щеки юношески впалы, усики залихватски подкручены, глаза блестят юностью и осознанием, что он уже офицер, что вот, едет куда-то, по назначению или в командировку.
Спрашиваю его наудачу:
- Подпоручик, вы случайно не учились на медицинском?
- Нет, - удивленно говорит он. - Я в лесотехническом учился. А что?
- Нет, ничего. Сейчас скажу ребятам устроить вас со всеми возможными удобствами.
В четыре утра я проверил, нет ли ответа хоть откуда-нибудь. Полное молчание. Ничего удивительного, сказал я себе. Природа человеческого существа такова: разбитый, истерзанный в боях Батальон словно бы и не существует. Возможно, где-то в генеральских кругах, на совещаниях, уже прозвучало: Офицерский батальон расформировать за ненадобностью и слабостью кадра. И скрипят перья, брызжут чернила, составляются реляции, пишутся приказы по Армии, по дивизии...
Я засыпаю в соседней с телеграфным аппаратом комнате. Телеграфисты тоже, по-видимому, прикорнули. Только синева утра вырывает нас из тяжелого небытия-неведения. Я тру затекшую шею. Тру долго и яростно. В голове гул. Веки режет.
Пью из остывшего котелка воду.
- Так что, прапорщик, есть ли известия из штабов по поводу врача?
- Нет, только две депеши насчет провианта и посылки нам трех пачек газеты “Доброволец”.
Со стульев, составленных в ряд и покрытых шинелью, поднимается полковник Саввич. Он долго сидит, свесив ноги и видимо не понимая, что нужно теперь делать. Повязка на его голове сбилась. Он поправляет ее. Опять сидит, добирая последние минуты дремы. Наконец, начинает вталкивать ноги в сапоги.
- Что вы, Иван Аристархович, с этими штабами, - бормочет он. - Штабы всегда штабы, бумажные подтирки...
- Что вы говорите, Даниил Порфирьевич?
Он трет кулаками глаза, потом оттирает рот. Громко отвечает:
- Ехать, говорю, надо. Что там у нас с ранеными?..
До лазарета мы добираемся вместе с ночным заблукавшим подпоручиком. На его двуколке. Выяснили, что он едет в штаб N-ского полка. Объясняем его вознице, как добраться до шляха на Ивановку. Заодно просим об одолжении: если есть возможность, то пусть вышлют нам своего хирурга с фельдшером.
Мы с полковником Саввичем знаем, что это бесполезно. Каждое воинское подразделение держится за своих врачей и санитаров, как еврей за золотую денежку.
Подпоручик, молодой, выспавшийся, даже успевший побриться, беззаботно отвечает, что разумеется, он передаст нашу просьбу.
У лазаретных хат мы сходим с двуколки. Возница-солдат понукает лошадку. Подпоручик отдает нам честь и прощально машет.
Мы идем к лазарету. Что мы скажем им, умирающим, мы еще не придумали. Наверное, будем снова лгать, теперь уже оба. Будем успокаивать, сочиним историю, что доктор, высланный из штаба дивизии, заблудился ночью. Как вот этот подпоручик. Что находится сейчас в соседнем N-ском полку. Они его там задержали, потому что свои раненые требуют ухода...
Перед нами дощатые ворота. Одна их половина оторвана. Другая висит кое-как. Мясников встречает нас с жестяным ведром.
- Ваше высокоблагородие, - голос его отчего-то сочен и крепок.
- Сколько умерло за ночь? - перебивает полковник Саввич.
- Так что ж им умирать-то? - наклоняет голову Мясников. - Дохтур им порошки раздал, умелай такой. Все как есть живы. Господин поручик, который Шнеллер, с утра уже артикулы рукой выделывал. А вчера-сь, эх, как его скрутило!
- Что за доктор? - тревожно спрашивает полковник.
- Дык, которого ваше высокбродие нам прислали. Пришел ночью, всем порошки да пилюли раздал...
Мясников выглядит обескураженно.
- Мы никого не посылали, Мясников. Ты что, никак с утра хватил для бодрости? - это уже я.
- Как же можно, ваше благородие? - возмущенно начинает Мясников.
Мы его не слушаем. Мы торопимся к раненым, входим в раззявленные ворота, видим те же телеги, соломенные тюфяки, лежанки из ящиков, походные кровати, рваные одеяла, тот же мусор, догоревший костер, над ним закопченый котелок. Один санитар выходит из хаты, потягивается, как ото сна, на лице широченная улыбка. Другой, Карнаухов, поднимается от раненого, который лежит под навесом.
- Карнаухов, где доктор?
- До штаба побрел, поди, господин штабс-капитан.
- До какого штаба? Мы от штаба едем, никого по пути не встречали.
- Не могу знать. Может, он по-за огородами пробег. Чудной такой. Ночью пришел, нас и толкать не стал. Сам обход сделал...
Мы видим, как с лежака поднимается поручик Шнеллер.
- Господа... Даниил Порфирьевич, господин штабс-капитан... Простите меня. Думал, что вы нам вчера врали.
У него свежий румянец на щеках. Он снимает с перевязи и показывает нам свою руку. Опухоль спала, пальцы еще синеватые, но он шевелит ими, показывая, что с ними все в порядке.
- Простите вы меня, господа. Не сдержался...
На других местах шевелятся и поднимаются стрелки и офицеры. Слышу, как какой-то батареец гулко смеется:
- Чешется, падаль! Вчера Карнаухов спиртом заливал, я думал, он кишки мои через хребет вымотает. А седни - чешется спина, чешется мочи нет - никак на поправку пошел...
Он лежит на животе, ноги в рваных шерстяных носках разбросаны, всклокоченная голова в соломенный тюфяк, смеется счастливым смехом:
- Христом-Богом прошу тебя, Мясников, почеши ты мне спину!
- Обойдешься, Боков, - трясет головой тот. - Я - фельдшер, а не спиночес!
Мы идем по раненым, беседуем с ними. Почти каждому из них были даны порошки, кто-то проглотил маленькие белые пилюли, кому-то доктор в солдатской шинели подал воды. Штабс-капитан Щукин, с осколком в паху, улыбается:
- Подошел он ко мне, откинул одеяло, посмотрел. Говорит: промахнулись маненько, будут у тебя еще детки, Щукин... Отошел, а осколок-то и вылези, сам собой! Я полой одеяла рану заткнул, значит. Чтоб не истечь в конец. Утром глянул, ни крови, ни гноища! А вот он, осколок-то, у-у, колючий какой!
Щукин держит на вытянутой руке уродливый кусочек металла. Метал искривлен, острыми зазубринами наружу.
Хорунжий Астахов, пожилой, серьезный кубанец, с двумя пулевыми ранениями, в ногу и руку, добавляет:
- Водички дал из ковшичка. Губы мне салхветкой утер. Такой жалостивый, и молодой же, мабуть, и тридцати годков нет...
А поручик Шнеллер неожиданно спрашивает:
- Это вы ему мое имя сказали? Он ко многим по имени обращался. Мне говорит: поспи, Владимир, все будет ладно!
Полковник Саввич пристально смотрит мне в глаза. Никакого доктора мы не посылали, мы это знаем.
Мы расспрашивали потом охотников Крестовского, не привезли ли ни кого-нибудь в ночь? Нет, поиски врача или хотя бы фельдшера не увенчались успехом. По хуторам и селам пробежались, даже краснюка одного споймали. Хотел подлюка, под покровом ночи, к своим утечь.
Посмотрели даже на этого красного. В рабочем бушлате, небольшого роста, крепкий, круглоголовый, со взглядом грабителя с большой дороги.
- Коммунист? - спрашиваю я его.
- Ненавижу вас! - цедит он сквозь прокуренные зубы.
- А деньги зачем спер? Ты же коммунист, вы деньги отменили.
- Ненавиж-ж-жу!
Нет, совсем не то. Такой зарежет и рассмеется.
Мы пошли на батарею к Соловьеву. Батарейцы вместе со своими разведчиками качали головами. Да, по моему приказу выезжали в близлежащие хутора. Селяне здесь зажиточные. Готовы были продать даже за “колокольчики” и мясо, и молоко, и хлеб, и овощи. Но на всю округу, по их словам, приходилась одна старая знахарка, она же и сводня, она же и повитуха. Был, говорят лекарь, да увели его с собой красные. В соседних Новоселках был даже “фершал”, только сам умер от тифа по зиме. Так и обходятся с тех пор. Коли невмоготу, так к бабке Лукьянихе идут.
- К повитухе-то?
- А что, Иван Аристархович, они, повитухи, на всяки дела проворны, - говорит старший фейерверкер Чусовских. - Тут тебе и лихоманку снимет, и запор пробьет, коли заколодило...
Мы с Саввичем расспрашивали заставы. Не видели ли они солдата в шинели, идущего куда-нибудь? Дали описание со слов раненых. Высокий, нестарый, русая бородка. Из мужиков ли? Нет, похоже из благородных. Может быть, студент. Говорит правильно, безо всяких “надысь да “нябось”. Хотя кто его знает? У нас ездовые да деньщики по вечерам Библию и Льва Толстого читают. Тот же Чусовских и вовсе, было, раздобыл где-то немецкую газетку, до сих пор с собой возит в кармане френча.
Нет, не заметили дозорные никакого солдата. Местные ехали через их заставу, пропустили их. Бабы шлепали с узелками на палочках. Поди, на ближнее богомолье, а то на помочи в соседнее село. Еще казачий разъезд прошел, наши, на минутку остановились, поделились табаком, у них, у казаков, свой самосад, ох, и деручий, это тебе не сладкий “жуковский” и не английский трубочный “капитанский”. Солдата же, схожего по описанию, не видели.
- А что, неужто от нас убег?
- Нет. Из нашего батальона до сих пор ни одного дезертира не было.
- Слава Богу, господин штабс-капитан.
- Значит, не видели?
- Никак нет.
Я доложил об этом странном происшествии подполковнику Волховскому. Кому же еще докладывать, как не своему батальонному? Объяснил, как мог, что произошло. Как ночью в лазарете появился чужой солдат. Как дозорные не усмотрели его, непонятно. Санитары с фельдшером за день уломались, спали, ничего не слышали. И ходил этот солдат между лежаков и походных коек.
Василий Сергеевич долго молчал. Стоял на крылечке штабной хаты, всматривался куда-то и словно бы задержал дыхание.
- Василь Сергеевич, - подал голос я, - так что...
Он будто очнулся. Посмотрел на меня.
- Иван Аристархович, но мы-то знаем, Кто это был.
И так глянул он на меня своими светлыми глазами, что мороз по коже. И уши сами собой зашевелились.
Далеко-далеко, с темнеющего сизыми обложными облаками юго-запада донесся ворчливый раскат. Там было темно и временами блистала молния. Оттуда шел дождь.
- Пойду отдам распоряжение, чтобы из-под навесов раненых перенесли в хаты, - сказал я.
- И то ладно, - ответил подполковник Волховской.
+ + +
Этот случай я описывал еще в 1920-х годах, посылал в наши белоэмигрантские журналы. Помнится, один из них напечатал. Потому что, помню, прислали гонорар, десять или двадцать марок. Гроши какие-то.
А еще позже забавное происшствие произошло, это уже в Париже, куда я перебрался из Белграда. Князь В., в гражданскую - полковник тыловой службы, давал бал, он каким-то образом вдруг сильно разбогател, то ли на спекуляциях, то ли родственница богатая умерла. Но не в том дело.
Пока молодежь вальсировала, а старики судачили, как было хорошо в старой, чудной, нами потерянной России, какая была богатая и спокойная жизнь, какая была обильная кухня, да каких копченых угрей подавали в Стрельне, я присоединился к группе бывших корниловцев и галлиполийцев. В отдельном зале мы играли по маленькой и пили недурное божоле, и между прочим штаб-ротмистр Ц. вдруг рассказал нам ту же самую историю, слово в слово, не забыв даже: “Я фельдшер, а не спиночес!” - и прочие детали. Только якобы случилось это уже в 1920-м, у Перекопа.
Ах, как же меня тянуло обличить штабс-ротмистра! Да не у Перекопа это было, и не с корниловцами, а после тяжелейшего боя под селом Завьяловым, в августе 1918-го. Но смолчал. Какой смысл? Кстати, штаб-ротмистр Ц. позже станет “совпатриотом” и вернется туда, в Советский Союз, уже в 1950-х.
Но самое непостижимое случилось уже здесь, в Америке. Мой сосед, полковник в отставке Джордж Маккенан, однажды пригласил меня на 4-ое июля. Он жил на той, нью-джерзийской стороне Гудзона, прямо напротив Риверсайд-Черч, что значит Церковь-по-Реке. Собрались в основном военные, сослуживцы Джорджа, ветераны Второй Мировой и Корейской войны. Жарили мясо на решетках, пили пиво и калифорнийское вино. Смотрели на яхты, гуляющие под вечерним ветерком. На вознесшуюся в гаснущем небе многоярусную готику церкви, тепло освещенную оранжевым шаром солнца. Ждали, когда в небе над Нью-Йорком взмоют разноцветные шары фейерверка и рассыплются миллионами ярких огненных брызг.
И вот в ожидании Джордж Маккенан поведал нам... ту же самую историю. Только, конечно, случилось это не в России, и не в гражданскую войну, а во Вьетнаме, где у Джорджа воевал сын. Собственно, с сыном полковника, Майклом Маккенаном это и случилось. Во время рейда по джунглям он был ранен в ногу. А медикаментов никаких, ящик утонул в мутных водах. Через три-четыре дня в ране у парнишки завелись черви. Это на запах крови прилетели маленькие тропические мухи. Целым роем они плясали и метались теперь над гамаком раненого. Сумели забросить яйца в гниющую рану.
Радио не работало, батареи давно разрядились во влаге джунглей. Майкла Маккенана беспрестанно трясло в лихорадке, и нога почернела. Парни отводили глаза. Он стал требовать назад свой Кольт 38-го калибра. Он знал, что надо делать. Сержант не подчинился. Отправился куда-то к реке, высматривать, не появится ли быстроходный катер своих. Другие разбрелись. Кто чистил оружие, кто курил “травку”, кто резал ножом жесть и лопал консерву.
Майкл то ли забылся, то ли впал в беспамятство. Смерть неслышной тенью встала возле него. Однако ночью пришел незнакомый солдат. До тех пор Маккенан-младший этого солдата ни разу не видел. Он возник словно ниоткуда. А все спали. Маккенан-младший подумал, что это галлюцинации. От жара. А может, под видом солдата пришла смерть. Разве не может быть такого? Солдат дал таблетки Майклу Маккенану. Он сказал: “Выпей эти таблетки, тебе полегчает!”
- Опухоль у моего мальчика сразу спала. Он заснул. Когда проснулся на следующее утро, то все черви куда-то подевались. А рана стала затягиваться свежей розовой плотью... И никто не знал, кто был тот солдат.
Тут я вовсе ничего не могу объяснить.
То есть...
Белград 1924, Нью-Йорк 1978