Гибель ротмистра Дондурчука
+ + +
-- Саша, зачем же ты так пьешь?
-- Не знаю, Ваня. Может, боюсь... Поэтому...
Ротмистр Дондурчук был когда-то красавцем писаным. Рослый, широкоплечий, с гордой посадкой головы, с тонким станом. Недаром служил в Кирасирском Его Величества полку. Туда хлипких да кособоких не принимали.
Но два тяжелых ранения, семейная драма, вся эта кровавая смута после 1917-го, сожженная усадьба под Воронежем... И нет бывшего сердцееда и красавца Александра Дондурчука. Есть запойный пьяница, или как мы говорим, дивизионный выпивоха Сашка Дондурчук. Кожа на щеках бурая, губы потрескавшиеся, глаза беспокойные. Пока не выпьет, нет ему угомона. Ходит, ходит, деньщика за самогонкой гонит..
Ротмистр? Да, пока еще да.
-- Давай выпьем, Ваня... Не хочешь? А я покушаю...
Он всегда говорит: водочки покушаю, вина покушаю, горилки покушаю. Кто его научил? Где, когда?
Два месяца назад случился конфуз. То есть вообще-то не конфуз, а целое дело. Эскадрон драгун, которым командовал Дондурчук, должен был перейти речку Змеевку, сделать скрытый маневр и ударить по красным в районе села Прибылова. Мы это село не могли взять целую неделю. Засел там отряд товарища Шмакова. Пленный красный армеец показал, что у Шмакова четыреста штыков, четыре орудия, двенадцать пулеметов. Ему бы на прорыв и -- в степь! Наш батальон едва сто восемьдесят штыков насчитает. По шесть-восемь патронов на винтовку. Наши цепи прорвать -- только дунуть в камышинку. Нет же, сидит, как упырь, этот Шмаков.
Эскадрон ромистра Дондурчука с вeчера ушел. Мы позиции сменили, маневрируем. Подбираемся к этому самому Прибылову. Передовые заставы в трехстах шагах. Наши три пулемета на выгодные точки выставили. Обе пушки штабс-капитан Соловьев выкатил в ночи. Пристрeлочных выстрелов не стал делать. Подрассчитал на клочке бумажки что-то, говорит: “Начнем -- со второго выстрела разнесу их штаб...”
Ждем ночь. С речки холодком тянет. Под утро и вовсе роса выпала, у офицеров старые шинельки промокли, будто сами Змеевку ту в брод переходили. А ротмистра нет как нет. Наш подполковник Волховской по телефону штаб дивизии запрашивает:
-- Где драгуны?
-- Ушли, господин подполковник!
-- Почему не начинают атаку?
-- Это вы ротмистра Дондурчука спросите, он теперь под вашей командой...
Вот и синь проступила предутренняя. Небо светлеет, сереет. Самое время атаковать. Если пропустим момент, красные заметят наши приготовления. Сами жахнут по нам из своих четырех орудий, из двенадцати пулеметов. И смоют наши три чахлые роты, как речной волной смывает рисунки на песке.
Подполковник Волховской стиснул зубы.
-- С-сукин сын!
И мне:
-- Иван Аристархович, командуй атаку! Пойдем без драгун...
Я махнул горнисту: “Атака!”
Горнист пропел: “Атака!”
Ударили две пушки Соловьева. Раз и два! И полминуты спустя, еще раз-два!
Командиры рот поднялись. Господа офицеры встали, кое-кто шинельку сбросил. Умирать лучше налегке. Чтобы не давила на плечи мокрая шинель. Рассыпались цепью. Пошли вперед. Я с пригорочка вижу, как редки наши цепи. А нам надо западную часть Прибылова взять, постараться захватить мостик. И на восточную часть переправиться. И разгромить этого упыря Шмакова...
Счастливый случай нам тогда помог. Вторым выстрелом попал-таки штабс-капитан Соловьев прямо в штабную избу и убил Шмакова. С ним погибла и практически вся его штабная красная сволочь. Но мы-то об этом пока не знаем. Просто взяли винтовки наперевес и быстрым шагом вперед. Двум смертям не бывать, а одной не миновать!
Красные не ожидали такого оборота. Из домов повыскакивали, кто в нижнем белье, кто босиком. А тут и наши разведчики подскочили. Как давай из карабинов да с тачанки поливать свинцом.
И наши пулеметчики с передовых застав последние ленты расстреливают. Стараются с пользой каждый патрон израсходовать. Только когда экономят на патронах, все сразу становится ясно. Через минут десять боя красные, похоже, стали в себя приходить. Из пушки ударили. Пулеметами застрекотали.
-- Да где же эти драгуны?
Подполковник откинул свой Цейсс.
-- Хорошо, Иван Аристархович, пойдем-ка и мы!
С полуротой учебной команды, нашим последним резервом, мы тоже быстро двинулись вперед. В полуроте всего тридцать два человека, да мы с Василием Сергеевичем. Да наши два деньщика приказ получили: винтовку на руку! Шагом – арш!
За мосточек тот деревянный дрались мы жестоко. До штыкового удара дошло. Восемь человек своих положили там. Это уже позже посчитали и погибших схоронили. Среди них, между прочим, был и весельчак, балагур Константин Яремский.
И когда уже совсем мы изнемогали, а пулемет красных заставил нас попрятаться в высокой крапиве и кустах черемши, вдруг выскочили кавалеристы. Работу они свою сделали. Расчет пулеметный изрубили. Дальше поскакали...
К вечеру состоялся у подполковника Волховского с ротмистром Дондурчуком тяжелый разговор. Я, как начальник штаба и первый заместитель командира батальона, присутствую. Конечно, быстро выяснилось, что Дондурчук... сыграл труса. Он вообще не хотел атаковать. Держал эскадрон в рощице. И прикладывался к фляжке. Пока, наконец, какой-то молодой кавалергард не закричал:
-- Драгуны! За мной, вперед!
После того хотели было ротмистра в трибунал отдать. Посадили даже в холодную -- сарай на дворе. Он в том сарае двое суток просидел. Вышел -- лица на нем нет. Пожалели, сняли с командования эскадроном, отослали в обоз, к полковнику Саввичу.
И вот уже два месяца болтается ротмистр Дондурчук в обозе. Совсем пропал удалец. Ни выправки, ни осанки. Бриться перестал, сразу оброс густым волосом. То у кашеваров сидит, цигарку смолит, то к ремонтникам подойдет, что-то спросит, сядет на ящик и сидит. То в лазарете ошивается. И постоянно под хмельком. Сам видит, что не нужен он такой. Ни нашему батальону не нужен, ни своему бывшему эскадрону, который так и оставили у нас...
-- Не будешь ты со мной пить? -- спрашивает ротмистр меня снова. -- И правильно. Пьют, когда сила есть и радостно на душе. Дружбе водочка не помеха... Вань, а, Вань, неужели я последний паршивый человечишко на этой земле?..
Ничего я не мог ему ответить. Передал, чтобы коноводов своих завтра поднял пораньше. Выступаем. Лошади должны быть готовы. Артиллерийские -- заамуничены. Ездовые -- в лазаретных повозках и гужевых телегах -- запряжены, накормлены, напоены. Длинный переход впереди.
Мы маневрировали, ускользали от крупных большевицких отрядов.
Весь день и всю ночь шли, стараясь опередить кавалерию Сиверса. Арьегард огрызался пулеметами. Охотники и драгуны наши неустанно рыскали то слева, то справа по степи. Дважды отсекали передовые отряды красных.
Тяжкое было отступление. Днем стояла жара невыносимая. Пот съедал гимнастерки в подмышках и на плечах. Сапоги у всех рыжие от пыли. Пыль на бровях, усах, щеках. Грязью стекает по груди. Ночью прохлада радовала сердца. Но вокруг -- ни зги. Только огоньки самокруток, да кое-где луч электрического фонаря. Тряские повозки, стоны раненых:
-- Да поосторожней ты, всю душу вытряхнешь!..
-- Ништо-о-о! Держись, ваш-бродь...
Под утро следующего дня оказалось, что две телеги, одна с телефонами, другая с медикаментами, куда-то запропастились. То ли отстали, то ли с пути сбились. А может, возницы переметнулись к красным.
Я -- к Дондурчуку. Он там за главного, с него и спрос. А ротмистр по телеге разбросался, лохматой головой большак метет, руками пыль гребет. Пьяный. Коновод Феоктистов показал на пустую бутыль. На остатки колбасы и мясных консервов в телеге. Видать, всю ночь так и пропьянствовал наш ротмистр.
Пришлось вернуться и доложить командиру все, как есть.
-- Эх, тетери! -- ругнулся подполковник Волховской да махнул рукой.
Уже на рассвете появилось перед нами большое село Завьялово. Судя по сведениям из штаба дивизии, село было ничейное. То есть мы могли спокойно взять его и остановиться на дневку. Однако что из штабов приходит -- проверь три раза! Это мы уже выучили наизусть. Так и теперь, донесли разведчики, что село занято. Местные большевики, вызвав отряд железнодорожных рабочих, открыли по передовому разъезду ружейный огонь. Да такой густой и крепкий, что Василий Сергеевич скомандовал:
-- Вторая рота -- в цепь на три штыка. Иван Аристархович, передай-ка Соловьеву, чтобы поддержал. Разведка! Что там?
Капитан Крестовский тут же доложил:
-- До ста человек, пулемет у них есть. Пока его в дело не ввели. Углядели мы его под взгорочком, на повороте.
-- Что с ним делать, Вика, сам знаешь...
-- Так точно, господин подполковник. Разрешите начать?
-- Прямо с поворота и начинай. А мы сманеврируем на овраг, пройдем низами и... дай нам Бог!
Бой за это село был короткий, но жестокий. Вторая рота прошла низами, выпасами да огородами. Потом выскочила во фланг большевикам. Вика Крестовский со своими охотниками в это время налетел на пулеметчиков. Те и ленту не успели продернуть. Пулемет нам хорошая подмога. Да патронов там оказалось два полных ящика. Как врезали мы в обрат, любо-дорого было посмотреть!
Советчики поняли, что не лузгать им больше подсолнуховых семечек, если они не зададут драпака. Кто верхом, кто на шарабанах, кто на сапогах-самоходах да по приречным кустам. Мы за ними. Хоть и без сапог-скороходов, да постарались, десяток выловили. Тут же их амуницией поживились. Свои патронные сумки пополнили.
Но цель нашего перехода была станция за мостом, в трех верстах. Большевики, оступив от Завьялова, укрепились на станционных подходах. А мы должны с этой станции грузиться в вагоны. Значит, надо брать станцию. И сначала захватить мост.
Два часа на отдых. Подтянули пушки, выбрали позиции. Обоз оставили в Завьялове. В обозе -- раненые, лазарет, полевые кухни, припасы, ремонтные части для наших пушек, немудреный скарб офицеров, в общем, все батальонное хозяйство.
Мост взорвать мы красным не позволили. Охотники Вики Крестовского через речонку перескочили, с тылу напали, красный пост передушили. Тут и мы ударили по станции. Кинулись уже всей силой, что в трех ротах. Большевики встретили нас ружейным огнем да бомбометами. Подо мной осколком моего Громушку ранило. Из шеи огромный кусок мяса вырвало. Упал Громушка на бок, я едва успел ногу из стремени выдернуть. Ах, так мне жалко стало моего боевого товарища!
На самой станции опять дошло до рукопашной. Никак не хотели большевики убираться подобру-поздорову. Пришлось штыками пробиваться. Да ручные бомбы пригодились. Да из трофейного парабеллюма пострелял: двое набегали на меня. Оба там и остались, дурни! Как же можно бежать на офицера? Офицер, может, в неважном настроении. Тем более, что верный друг его, каурый жеребчик Громушка, ранен.
В общем, станцию мы взяли. Охранение выставили. Своих убитых подобрали, схоронили. Санитары раненых стали перевязывать. Вдруг со стороны моста далекий паровозный гудок.
-- За нами никак?
-- Да нет. Рано... В штабе еще не знают, что мы Завьялово взяли.
-- Неужто красные?
Паровозный крик повторился. И по тяжелому грохоту рельс мы сразу догадались: смерть наша идет!
Из-за пригорка выползло длинное бронированное чудовище. Красный бронепоезд. Попытался он было к станции поближе подойти. Да не тут-то было. Ухнул взрыв. Разметало мосточек, расшвыряло шпалы на пятьдесят саженей вокруг, вырвало длинные стальные рельсы и загнуло их к небу. Это охотники Вики сработали -- подорвали большевицкий заряд.
Бронепоезд тут же ответил из своих шестидюймовых пушек. Как жахнет по станции, так и разнесло дощатую платформу, на которой когда-то торговки пирожками да варениками снабжали проезжающих. Как жахнет еще раз, так и станционное строение все в руинах.
Капитан Соловьев свои две пушки выкатил.
-- Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела!
Это у него такая приговорка была.
-- Первое орудие, бронебойным, два патрона. Огонь! Второе орудие...
Наши артиллеристы как заводной часовой механизм. Со стороны любо-дорого посмотреть. Заряжают, наводят, номера замирают в ожидании. Потом выстрел. Второй. И все повторяется. Поручик Фролов поправляет прицел. Заряжающий Сафронов задвигает затвор. Опять короткий миг ожидания. Выстрел! Почти под самым полотном, под колесами ведущего паровоза разрыв. Бронепоезд в свою очередь изрыгивает пламя и смерть. Летят в нашу сторону фугасные бомбы. Как шарахнет -- другая постройка в щепки. Крики раненых, ржание лошадей -- зацепило, видать.
-- Прицел тот же! -- кричит Соловьев. -- Бронебойным. По два патрона. Огонь!
В бронепоезде тоже не дурни попались. Уже дал задний ход. Наши разрывы -- там, где он только что был. Одним снарядом вроде бы задело бронеплощадку. Но на то она и бронированная. Огонь, удар, дым, радостные крики батарейцев. А в следующую минуту хлещут ответные снаряды по нам. Земля взметывается, доски, какие-то бочки, тележные колеса, лошадиные трупы по небу летят. И пошла писать ивановская.
Подполковник Волховской вдруг подходит ко мне.
-- Иван Аристархович, а обоз-то наш...
У меня сердце так и оборвалось. Правда что! Обоз-то батальонный на той стороне. В пылу драки полезли на станцию, совсем забыли про обозных.
-- Послать драгун, чтобы вывели по реке ниже?
Василий Сергеевич поднял подбородок. Рукой указал.
-- Поздно.
Я посмотрел в ту же сторону. А там -- тьма-тьмущая. Идут краснюки, серые колонны. Красные знамена там и тут. Валят вдоль железной дороги. Справа -- на Завьялово, слева -- на нас.
-- Во-он их эшелон, -- показывает Василий Сергеевич. -- Они под прикрытием бронепоезда сгрузились.
Ах, ты ж, болваны мы болваны! Увлеклись боем -- получите по загривку.
Дуэль между нашей батареей и бронепоездом только разгорелась. Соловьев, наконец, попадает в среднюю площадку. Бронепоезд дымится. Его пушки замолкают. Но и у нас потери. Одну пушку фугасом перевернуло. Расчет, точно игрушечных солдатиков, разметало. Двое или трое номеров выбито. Туда бегут санитары.
Вторая наша пушка еще огрызается. Но я вижу развитие боя: уже капитан Соловьев кричит и машет коноводам и ездовым. Уже стараются вытянуть подбитое орудие. Уже подводят лошадей, чтобы взять на передки обе пушки.
-- Последние три снаряда, господин подполковник! -- сообщает Соловьев по телефону.
-- Бей по бронепоезду, Володя!
Предпоследним, вторым снарядом головную башню сорвало. Там начался пожар. Фигурки поездной команды прыгают с брони на землю. Но нам-то от этого не легче. Пехотные колонны приближаются, передняя разворачивается в атакующие цепи.
-- Не меньше полка полного состава! -- говорит капитан Шишков.
Глаз у Шишкова наметан. Ему только глянуть -- тут же точно знает, какая сила прет на нас. Тысяча двести красных армейцев против ста пятидесяти измученных переходами и боями добровольцев... Двенадцать сотен, по самому малому подсчету! Это по восемь-десять на каждого из нас.
А на той стороне- - уже резня. Треск пулеметов. Разрывы гранат. Клубы дыма. Добивают наш обоз.
-- Господа, занять оборонительные позиции, -- отдает приказ наш подполковник.
Лицо подполковника Волховского застыло. В такие моменты что-то чуждое, от древних варягов, от ливонских рыцарей, от лесных нападчиков проступает в чертах его. Глаза начинают светиться недобрым белым блеклым огнем. Губы сжимаются. Кожа на скулах натягивается. Щетка усов топорщится.
-- Вторая рота -- у пакгаузов. Первая рота -- в середине. Связистам не сходить с телеграфа. Требовать поддержки! Третья рота... -- подполковник окидывает взглядом позиции, -- Иван Аристархович, отведи роту вдоль домов. Будешь прикрывать с флангов. Драгуны с тобой, укройтесь до поры до времени...
Вика Крестовский с корнетом Юрьевским подлетели:
-- Господин подполковник, дозвольте... обоз... успеем...
Василий Сергеевич зорко взглядывает.
За речонкой полыхает. Стрельба вовсю. Отбивается обоз никак. У нас охотников три десятка да драгунов осталось столько же. Общим счетом, шестьдесят сабель. А красных -- не меньше двух батальонов да еще артиллерия работает.
-- Отобьем хоть часть обоза, -- старается перекричать разрывы Крестовский.
-- Наша пехота без прикрытия, у пушкарей снарядов раз-два и обчелся.
-- Добудем снаряды! Вернемся тотчас...
Решение подполковник принимает быстро.
-- Хорошо. Но если увидите, что невозможно спасти, не рискуйте!
Две роты пехоты, всего семьдесят два человека, уже вступили в бой. Пулеметы такают. Ружейный огонь все гуще, все чаще. Красных нужно остановить.
Я свою третью роту, двадцать семь офицеров и юнкеров, отвожу в станционные проулочки. Сам вбегаю в чей-то брошенный флигелек. Мне под ноги бросается собачонка. Я отбрасываю ее сапогом. Она визжит, обиженная, испуганная. Я быстро поднимаюсь на второй этаж, оттуда -- на чердак.
С чердака картина боя как на ладони. Красные остановлены нашим огнем. Залегли. Подтягивают артиллерию. Бронепоезд подает признаки жизни. Неожиданно переносит огонь двух задних орудий на Завьялово. Я всматриваюсь. Так и есть: там летят охотники с драгунами. А по ним пальба из всего, что может стрелять.
Метнулась наша кавалерия влево, потом вправо. Потом разделилась на две стаи. И в уход! Нет, не добрались они до обозных. Бронепоезд красных бьет по ним шрапнелью. Бурые облачка зависли над всадниками. Стрекочут пулеметы.
Отошел Вика. Не все могут даже такие удальцы, как его охотники.
Видимо, красные своим передали по телефону, что наша контр-атака захлебнулась. Потому что опять поднялись красные цепи. Пошли на станцию. И со стороны Завьялова на нашу сторону железной дороги стали переходить их отдельные роты.
Капитан Шишков с Василием Сергеевичем встречают их залповым огнем. Когда нет пушек и замолкают пустые пулеметы, это последнее, что остается. Психологически залповый огонь действует хорошо. Сорок винтовок остановят массу до батальона. Но это если патронов в волю. А у нас...
Вдруг вижу, что дело в Завьялове далеко не кончено. Оттуда опять доносится жаркая стрельба. Строчит пулемет. И красные роты, уже вроде бы пройдя село, разворачиваются назад.
Тут снова вылетают всадники. Это Вика Крестовский с корнетом Юрьевским собрали своих башибузуков и кинулись снова в атаку. Может, получится на этот раз? Однако бронепоезд красных не дремлет. Опять начинает бить из всех своих пушек. Я в свой Цейсс вижу, как удачным выстрелом накрывает нескольких наших. Через минуту-другую только лошади без седоков мечутся по лугу от речки до кустов.
Это проигранный бой. Я это чувствую. Мы безоружны. По пять-шесть патронов на винтовку -- это только бежать и бежать. А мы вместо этого втянулись в драку.
Внизу, с улочки врывается всадник. Это подпоручик Гребенщиков, ординарец Василия Сергеевича.
-- Господин штабс-капитан! Получена телеграмма. С узловой станции к нам на подмогу идет бронепоезд. Просят продержаться сорок минут. Василий Сергеевич передает, чтобы...
-- Я понял, Жора! Идем назад!
Я скатываюсь вниз.
-- Господа! Наш черед!
Наше вступление было для красных неожиданностью. Вдруг откуда-то справа выбегают белые и начинают лупить по их флангу. Большевики замешкались. Стали заворачивать цепи влево. А я с чердака все рассмотрел, как следует. Мы из вишенных садов ведем ружейный огонь. Главное, что не видно, сколько нас. Может, полсотни, а может и все двести.
Иногда мы приостанавливаем перестрелку. Тогда слышно, как со стороны Завьялова все еще трещат очереди. Не частые, но упорные. Словно кто-то дает нам знать: господа, мы живы, мы бьем эту красную нечисть!
Красные попятились под прикрытие бронепоезда. Потом вылетела их кавалерия. Рассыпались лавой. Идут ровно, мощно, по тем же выпасам, по лугу. Надвигаются на нас тучей несметной. Одновременно с их бронепоезда садят и садят по станции. То фугасами, то картечью.
Но наш Офицерский батальон знает, как лаву останавливать. Этому мы выучились еще в степях на Кубани. Как на учениях, выходят офицеры на ровную площадку, выстраиваются в каре. В это время наши батарейцы выпускают последний фугасный снаряд. Он рвется прямо около переднего паровоза. И бронепоезд начинает отползать. Теперь у них прицелы сбиты. А мы ждем красных конников.
-- Прямой наводкой! По кавалерии слева! На картечь! -- командует Соловьев.
Прислуга работает как часы. Орудие поворачивают. Прицел больше роли не играет. Чем ниже разрыв шрапнели, тем сильнее потери.
-- Огонь!
Выстрел пушки повторился эхом. Это ротные и взводные отдают приказ:
-- Пли!
Все восемьдесят винтовок враз ахнули. Красная лава словно наткнулась на стену. Вздыбились кони, перевернулась тачанка. Падают люди. Кони топчут своих же, раненых и убитых.
Поручик Гроссе ближний ко мне. Он стреляет в позиции “с колена”, как и двадцать других офицеров и юнкеров дальше, за ним. Позади его крупный подпоручик Яблонский. Он стоит, широко расставив ноги. Винтовка в его больших руках, будто игрушечная. Он легко передергивает затвор.
-- По кавалерии... Пли!
Второй залп.
И тут же Соловьев:
-- Два патрона! Огонь!
Конница глотает свинец. Падают лошади. Они ржут и плачут. Кричат люди. Что кричат, никому не понятно. Те, кто еще в седлах, бьют по нашему каре из карабинов. Другие пытаются вскарабкаться на лошадей, цепляются за седельную луку...
-- По кавалерии... Пли!
Третий залп.
Выдержка, железная воля, готовность принять смерть -- вот из чего складывается победа в этом бою. Когда жуткая визжащая лава, с обнаженными клинками, с пиками и карабинами рвется вперед. Когда от визга и улюлюкания стынет кровь. Только выдержка и беспредельная вера!..
Позади раздается гудок. Это наш бронепоезд. Если его можно так назвать. Впереди паровоз с подвешенными броневыми листами. Несколько платформ, заваленные старыми шпалами и мешками с песком. На них пулеметы и две или три трехдюймовые пушки.
Мы такой род вооружений называем “мешочники”.
-- По кавалерии...
Мы бьем теперь уже без команды. Расстреливая последние один-два патрона. Потому что видим, как с “мешочника” стрекочут пулеметы, как беспрерывно выпускает снаряды то одна пушка, то другая, то третья. Мы смеемся.
-- Браво! Дай-ка им, мешочник!
Пушки на платформах словно соревнуются, кто больше выпустит снарядов. Красные бегут. Их бронепоезд еще делает один выстрел. Но снаряд разрывается на пространстве между нами и их отброшенной кавалерией.
Солдаты с “мешочника” сбрасывают нам патронные ящики. Тут и ленты для наших двух “Льюисов” и двух “Максимов”, тут и патроны для винтовок.
Мы идем вперед. Слева, за рекой, опять вылетает конница. Но это -- снова башибузуки Крестовского. Мы видим его самого, на белом жеребце, с саблей.
Я бегу рядом с платформой “мешочника”. Артиллерийский штабс-капитан высовывается поверх мешков.
-- Подойдите как можно ближе к реке! -- кричу я. -- Мост взорван. За рекой наш обоз... Конница -- наша разведка, пытается их отбить...
Он всматривается вперед. Потом кивает. Он все понял.
Трехдюймовки “мешочника” не умолкают ни на миг. Бьют и бьют. Грохот стоит жуткий. На той стороне разрывы стеной.
С последней платформы спрыгивают саперы. Они тащат шанцевый инструмент, топоры, дубовые “бабы” для заколачивания свай. Они подтягивают шпалы к краю платформ. Они готовы очень быстро восстановить мост.
...Этого унтера мы вылавливаем на излучине реки, чуть ниже мосточка. Он до последнего цеплялся за деревянную калитку. Бинты в реке размотались и тянулись белыми волосами. Кровь из ран вымыта водой. Глаза его бессмыслены. Он даже не сразу понимает, что это мы, что он снова в батальоне.
Кто-то дает ему водки. Точнее, вливает в полусомкнутые губы. Унтер делает глоток. Он еще не понимает, что за теплая, горькая влага втекает в него. Потом он глотает водку. Вздрагивает.
Спустя два часа, он досказывает то, что увидели наши охотники, когда ворвались в Завьялово. Рассказывает, как ротмистр Дондурчук собрал всех, кто может держать оружие в руках. Раненые, калечные, безногий юнкер и тот взял винтовку: а я из положения “лежа”, господа! И стали отбиваться. Как накрыли их красные залпом пушек и бомбометов. Потом пошли добивать...
-- А его высокоблагородие сам за пулемет. Раз -- и скосил первую шеренгу. Вы отсюда по ним. Мы -- оттуда. Они нас бонбами. Всех раненых в месиво. Чисто в месиво... А его высокоблагородь пулемет перетянет в другое место -- да опять по ним. Они, значитца, обратно идут. А он им кричит: “водочки покушать, прошу”, значитца, “водочки покушать!..”
Останки Дондурчука мы собрали по частям. Он был исколот штыками. Потом изрублен саблями. Рядом искореженный валялся “Льюис”.
Из обозных спаслось только человек пять-шесть, в том числе и полковник Саввич, которого оглушило разрывом, а красные решили было, что он мертв. Да вот этот унтер, которого взрывом бомбы отбросило аж в реку. А потом он увидел себя в реке, цепляющимся за какую-то дощатую дверцу.
-- Они нас бонбами. Всех, ужас какой, Господи помилуй!.. И дохтура, и фершала Анисима Петровича, и санитаров, и сестреночек обоих. Чисто в месиво! А его высокоблагородь убежал в кусты. Спрятался, значитца... Только вы зачали из пушек по бронепоезду, да только они туда -- он опять, значитца: “А водочки-то покушать, ссукины дети!” И из пулемета им взад. Так дюжины две товарищев и покосил. Ох, и удалой был! Ой, удалой!..
Теперь только мы поняли, кто не давай покоя красным. Им бы развернуть все свои батальоны да ударить по станции. Но сидел в тылу безумный ротмистр Дондурчук и поливал их из пулемета. Вот что заставляло их разделить колонны. Вот кому мы обязаны тем, что мы живы...
+ + +
Примерно неделю спустя, когда батальон вышел в тыл и был размещен на квартиры, мы сидели в “офицерском собрании”. Так мы это назвали. Просто бывший трактир, использованный красными под казармы. Мы так истосковались по нормальной жизни, что стали тащить кто что. Поручик Гроссе где-то раздобыл персидский ковер, старый, вытертый до белых кругов, но -- персидский же! Штабс-капитан Кугушев с двумя возницами привез неизвестно откуда длинный обеденный стол. Стол был дубовый, на львиных ножках. Шесть львиных лап на точеных деревянных шарах.
Под конец корнет Патрикеев с несколькими офицерами второй роты приволокли разбитый рояль. Повсюду искали бильярд, но по-видимому, в этом городке никто не знал, что это такое. Зато было много водки, было хорошее столовое вино, было даже шампанское.
Местные дамочки пришли с цветами. Наш вид, некоторые в перевязках, многие с Георгиевскими крестиками, был и воинственный, и славный. Дамочки оказались из женского училища. Привели десятка полтора старшеклассниц и выпускниц. Девицы сделали нам подарки: кому деревянный портсигар с папиросками, кому вышитый батистовый платочек, кому банку варенья.
Полковника Саввича, с обвязанной головой и Владимиром на шее, приняли было за командира батальона. Он сидел в кресле, потому что на ногах держался еще плохо. После контузии и соображал он неважно. И потому, когда ему был преподнесен приветственный адрес, долго озирался. Подполковник Волховской, невысокий, невидный, в окружении двух-трех офицеров, скупо улыбался.
Потом ситуация выяснилась. Директриса училища отчаянно смутилась и покраснела.
-- Ничего, ничего, матушка, -- успокоил ее Василий Сергеевич. -- Мы с Даниилом Порфирьевичем, почитай, как братья. Батальон без хозяйственной части -- это ж куст с обрубленными корнями...
Ободрил, в общем. Ну, как же без ободрения? Без ободрения и жизнь что высохший черный сухарь.
Странный это был вечер. Большинство офицеров -- едва ли старше этих девиц. Девятнадцать, ну, двадцать два года. Но выглядели они -- взрослыми, даже пожилыми мужчинами. Тот же батареец поручик Фролов, с обожженным усом. Или подпоручик Жаркович, мальчишке едва восемнадцать, а глубокие жесткие морщины у него от крыльев носа к углам рта. И рот твердый. С щеткой усиков. И рядом -- девочки, тоненькие, в форменных коричневых платьицах, в белых передниках. Да к тому же робкие, краснеющие от любого слова.
В общем, приняли мы их, как могли, тепло. Подарили им в обмен на их табакерки и платочки какие-то охапки полевых цветов -- Беме постарался, смотался за город, где-то накосил саблей. Выслушали приветственные слова. Поблагодарили за гостеприимство. Объявили танцы. Патрикеев набренчал несколько вальсов. Прошлись несколько кругов. Даже попросили их выпить с нами шампанского или хотя бы лимонада. Классные дамы пригубили бокалы, девочкам дали лимонад.
В танцах молодежь немного оттаяла. Девицы разошлись, развеселились, с наших вольноопределяющихся и подпоручиков сошла жесткость, разгладились морщины, засверкали белозубые улыбки. Алеша Беме отличился, так закружил свою избранницу, что она ему белую ромашку в петлицу вдела.
Потом молодые офицеры пошли провожать гостей. А мы, старшие и штаб-офицеры, расселись, кто где. Стали играть в карты. Стали пить водку. Стали курить папироски, слабо набитые девичьими пальчиками.
-- А вы знаете, господа, уже третью ночь подряд является мне во снах наш ротмистр, -- неожиданно сказал штабс-капитан Никитин.
Мы посмотрели на него. Все сразу замолчали.
Никитин сидел сбоку от стола. В игре участия не принимал. Только курил и задумчиво глядел сквозь дым на то, как выкладываются карты.
-- Дондурчук? -- наконец, переспросил батареец Фролов.
-- Да, он. Сидит будто бы он на телеге, ноги свесил, смотрит на меня и головой своей кудлатой качает.. И так, знаете, мне стыдно становится... Всякий раз...
Вдруг загомонили все разом.
-- И мне он привиделся третьего дня! -- вступил Кугушев.
-- И мне. Стоит и с конем шепчется. Будто уговаривает его... -- говорит штабс-капитан Игорь Мятлев.
-- Я тот же самый сон видел! -- говорит его брат Вадим, тоже штабс-капитан.
-- А мне он сразу, в первую ночь, еще там, у станции, стал махать рукой. Сам в одной белой рубашке, стоит на взгорочке и машет...
Это разведчик Легкостаев, сам из казаков, пришедший к нам вслед за своим сотенным Маталовым.
-- Уж не звал ли он тебя, Петро? -- спросил Вика Крестовский
-- Не знаю. Не то чтоб звал, а будто хотел сказать: да здесь я, здесь...
Не мог тут и я удержаться.
-- Господа, а мне он все время предлагает выпить с ним...
Все обернулись ко мне. Снова зависла тишина.
-- Выпить? -- спросил Крестовский.
-- Да. Идет словно бы от каких-то конюшен, походка нетвердая. Видно, что уже приложился. Протягивает мне стакан: Иван Аристархович, покушай со мной водочки...
-- Да-да, он всегда так и говорил: “покушай водочки”, - подтвердил Никитин. -- И что потом?
-- Что? Отказываюсь я, господа. Мы же с ним имели по этому поводу объяснение. Вот чудится мне, что не во сне это. Что снова наяву он предлагает выпить с ним...
-- Ах, Господи, неужто и посейчас мается его душенька? -- вздохнул наш пожилой полковник Саввич.
-- Потом сядет на завалинку. Смотрит так, знаете ли, долго и укоризненно. Будто я не чувствую его. “Не хочешь, Ваня? Тогда прости, а у меня вот тут... -- на сердце показывает. -- болит”. И начинает пить. Спокойно, большими глотками, как воду в жаркий день.
-- Это он из-за жены так, -- сказал командир телефонного взвода Лебедев.
Все сразу замолчали. У всех нас где-то были оставлены жены, невесты, сестры и матери. Почти у каждого. И то, о чем никогда среди офицеров не говорилось вслух, постоянно терзало нас. Как они там? Особенно если милая сердцу душа вдруг оказалась на той стороне. У красных.
-- Тосковал он по своей, -- сказал Вика Крестовский.
Ему никто не ответил. Все собрание снова погрузилось в молчание. Жена ротмистра, судя по фотокарточкам, была настоящей красавицей. Большие карие глаза, тонкий нос, на красивых губах спокойная ласковая улыбка -- так мать улыбается своему ребенку, так любимая женщина в улыбке напоминает о нежном и потайном.
Когда Дондурчук уехал, чтобы пробраться к нам на Юг, она осталась в Москве.
Уже сюда, в Добровольческую армию, написала, что между ними все кончено. Что больше она так жить не желает. Что вышла замуж за уполномоченного, за советского работника. Что...
-- Ах, ты ж, Господи... -- опять вздохнул полковник Саввич.
Белград, 1925 год, Париж, 1937 год.