Братья
Часть 1
+ + +
Они были братьями-погодками. Старший, Игорь Мятлев, невысокий, подвижный, ловкий. Еще с кадетского корпуса за ним закрепилось прозвище “Волчок”.
Младший, Вадим Мятлев, в училище получил прозвище “Мурочка”. Был он повыше брата, потяжелее, несколько медлительный в движениях, но физически чрезвычайно силен, в училище по сто раз делал приседания, по канату взбирался быстрее всех, любил всякие гимнастические штуки выделывать. И поначалу прозвали его “Муромец”. Но так уж выходит в жизни: “Муромец” быстро стал “Мурик”, а так и вовсе “Мурочка”. Что было даже забавно для его комплекции. Вадим не сердился.
Уже тогда было за братьями Мятлевыми замечено, что все у них происходит одновременно. Один получит 12 баллов по истории фортификаций, другой тут же получит 12 баллов по той же истории фортификаций. Одного лишат выходного, другой тут же за какую-то проделку получает то же самое. И не то, чтобы они так и подгадывали. Само собой все получалось.
В начале лета 1914-го оба были выпущены подпоручиками. Оба попали в N-ский пехотный полк, “Волчок” в первый батальон, “Мурочка” в - третий. А тут и война. Они даже не успели привыкнуть к полку, как были перевезены все его полторы тысячи солдат в Восточную Пруссию и там попали в трагический разгром на Мазурских болотах. Оба брата были легко ранены, оба оказались в плену. Только Вадима взяли одни немцы и повезли в Митаву, а Игоря взяла другая часть и отправили в Кенигсберг.
Вот откуда начинаются настоящие чудеса. Потому что оба Мятлевы сбежали. В один день и, возможно, в один и тот же час. Оба переоделись крестьянами; благо, лица их, поросшие круглыми бородками, не привлекали внимания. Да и по поведению своему смогли они обмануть всех встречных-поперечных. Одним словом, с разных сторон добирались, но вышли через фронт прямиком к штабу русской N-ской дивизии. В один день и почти в одно время - чуть за полдень. Один подходил к штабному дому с северной стороны, другой - подъезжал на телеге с западной. Увидели один другого, расхохотались, стали тискать друг друга. Братья все ж!
Раны были не опасные. Залечивали их братья Мятлевы в прифронтовом лазарете. Потом получили отпуска. Поехали к своим родителям в Тамбовскую губернию. Можно представить, сколько радости для стариков было! Сколько угощений оказалось наготовлено, сколько добрых напитков выпито.
После лазарета и отпуска братья опять едут сражаться на фронт. Оба уже поручики. Правда, получили направление в разные части. Игорь - в дивизию генерала Краснова, в пехотный батальон. Вадим - в полк, которым командовал полковник Вигерт. О доблести братьев свидетельствуют их послужные списки. В марте 1915 года оба участвуют в боях на разных направлениях, но свершают совершенно одинаковый подвиг: врываются в окопы противника, захватывают пулемет, пристрелив и заколов расчет, открывают огонь по врагу из захваченных пулеметов. Оба представлены к Владимиру 4-степени.
Через два месяца, все так же в разных войсковых частях, вызываются идти в разведку. Игорь Мятлев со своими охотниками перебирается через реку Сойку, углубляется в расположение противника, забрасывает ручными бомбами полевой штаб германского батальона. Потом вместе с добычей: два пулемета, три германских офицера, - возвращается к своим. “Мурочка” в это же время, за 400 верст от реки Сойки, на подступах к г.П-ску, идет в глубокий рейд по австрийским тылам, громит штаб батальона, захватывает добычу: батальонное знамя, два пулемета, австрийского полковника, фельдфебеля и рядового, - и выходит к своим. Оба за эти подвиги получили по Георгиевскому кресту.
Их снова ранило примерно в одно и то же время, в июле 1915 года. Игоря - в левое бедро, Вадима - в правое. Обоих - осколком артиллерийского снаряда. Оба отбивались от превосходящих сил противника. Оба не ушли с позиций, а продолжали отдавать распоряжения и руководить боем. Обоих, как они потом вспоминали, вытащили с поля боя санитары с одним и тем же именем Петр. Такие вот совпадения, не поддающиеся логике.
На этот раз ранения были посерьезней. Вадиму даже хотели было ногу отнять. Уже хлороформ на марлю налили, уже к лицу стали подносить. А он вдруг как закричит: “Ногу отрежете, я на следующий день застрелюсь. Но перед этим Государю письмо отошлю: кто меня к этому подтолкнул!”
Пришлось эскулапам попотеть изрядно над раздробленным бедром. Собирали по косточке, сшивали и скрепляли по жилочке. Обошлось, слава Богу!
“Мурочка” еще в лазарете был, когда к нему, по пути в санаторию, заехал старший брат Игорь. Сам на костыле, но в военной комендатуре заявил, что дальше никуда не поедет, дождется брата. Когда тот поднимется, оба поедут в ту самую санаторию, пить нарзанную воду долечиваться и восстанавливать свой боевой дух.
И такую энергию показал “Волчок”, общаясь с офицерами, добиваясь приема у генерал-губернатора, подкупив местных газетчиков обильным обедом, за что в местных “Ведомостях” братьям было посвящено целых три (!) статьи, что генерал-губернатор взял это дело под личный контроль.
После этого, второго ранения, да еще зная характер братцев, никто больше не пытался их разлучить. Вместе отбыли положенное время в Пятигорске, вместе пили минеральную воду, играли в карты по маленькой, вместе ухаживали за двумя местными барышнями, вместе сфотографировлись на память, на картонном фоне пальм и моря, вместе поднимались на гору Машук, на место дуэли и гибели великого Лермонтова, вместе уехали домой, на окончательную поправку. Потому что где еще в целом свете ты можешь получить столько тепла, любви и заботы, как не дома?
А после отпуска, окончательно поправившись, оба вернулись в Армию, на этот раз уже в звании штабс-капитанов. Оба получили по роте в 143-м запасном полку, должны были обучать новобранцев дисциплине, строю, бою, а также преданности Богу, Царю и отечеству.
Очевидно, в этом они тоже преуспели. Потому что в смутные дни февраля 1917-го, когда Государь отрекся от престола, к власти пришло Временное правительство, и сотни офицеров были растерзаны солдатскими и дезертирскими самосудами, в 143-м запасном полку тихо-мирно собрались на митинг, тихо-мирно обсудили, что делать дальше, а потом единогласно выбрали братьев Мятлевых в свой полковой “совет”.
Очень не понравилось некоторым горлопанам, что офицеры оказались в “совете”. Захотели они обострить ситуацию. От имени дивизионного и армейского “советов” запросили о выделении депутатов в Петроград. Знали, что Мятлевы ни за что не снимут ни штаб-офицерских погон, ни орденов, не говоря уже, что никому и ни за что не отдадут своего оружия. Так это в расположении полка они оставались отцами-командирами. В революционном Петрограде, по задумке горлопанов и провокаторов, им наскоро головы свернули бы.
Но тут братья перехитрили дивизионных “советчиков”. Послали вместо себя других членов “совета”, из солдат. Сами остались в ротах. Продолжали обучение солдат по своим офицерским планам, вели с ними долгие беседы на политические темы, не боясь никаких вопросов. Когда в декабре 1917-го к ним в казармы явились какие-то штатские и матросы, перетянутые патронными лентами, и проквакали, что теперь вся власть у большевиков, то солдаты 143-го плакали.
В наш Офицерский батальон братья Мятлевы вступили летом 1918-го. До этого побывали в “красной армии”, были мобилизованы как военспецы, но успешно избежали участия в боях. На родной Тамбовщине укрылись. Жили тихонько в родительском имении. Впрочем, что там за имение? Десятин сорок земли с леском, на ручье мельница, сдаваемая тароватому мужику по прозвищу Жила. Еще пасека. А в ближайшем сельце - фамильная часовенка.
С часовенки все началось. Была там икона старого письма. В народе слух шел, что икона та не просто деревяшка, когда-то выкрашенная олейной киноварью да ляпис-лазурью. С веками сила в той иконе обнаружилась необъяснимая. Двадцать лет не было у одной бабы детей, затосковала, моченьки нет, хоть вожжу на шею и через балку. Кто-то надоумил: пойди в Ламки, помолись. Помолясь, пошла, ножками своими протопала все сто верст. Богоматерь высветлилась ей навстречу. Вернулась бабонька домой, а через девять месяцев родила девочку. Вот же радость была!
Другой раз заспорили мужики, чей пойменный лужок. До того заспорили, что чуть косами друг другу пятки не пообрезали. Тут кто-то предложил: пойдите к Матушке, в мятлевскую часовню, она все скажет. Пошли, по дороге переругиваются, каждый свое право отстаивает. Только в часовенку вошли, как молонья шарахнула, прямо из синего неба. Так перепугались мужики, что лужок тот оставили вдовице одной, даже сенца ей накосили.
Была еще юродивая Бога ради в сельце том, Наталкой звали. Заметили как-то местные мужики да бабы, что Наталка всякий раз от церкви бежит к часовенке. Да не просто бежит, а вприпрыжечку. И там остается подолгу. Однажды решили проследить, что ж она делает там. Заглянули, Наталка перед Богоматерью стоит на коленях, а сама вся в золотом свете, будто облаком золотом окутана. Все так и обмерли, с ног попадали.
Одним словом, известная была икона в Ламках. Только случилось же такое: весной того 1918-го понаехали из уездного Моршанска люди в кожаных куртках и таких же картузах. Для начала объявили, что революция в опасности, что нет в городах хлеба и прочего съестного, а потому надо все необходимое для революции взять у крестьян. Мужики чего ж? С пониманием. Ладно, возьмите хлебушка, возьмите бочата с капусткой, возьмите и тулупы, коль для революции нужны.
Неймется кожаным. Еще, говорят, красной армии нужны лошади, подводы, гужевую повинность надо сполнять. Кроме того, у кого что в кубышках закопано, тот пускай достает - все это добро народное. И вот что, товарищи трудовые крестьяне и прочий сельский пролетариат. Так как коммуния объявляет все общим, то девки должны жить в одной большой казарме, и главный коммунист будет их замуж выдавать. По своему усмотрению.
Взволновались ламковские. Не знаем мы его усмотрения, энтого самого главного коммуниста, холера его пройми, зато слыхивали, надысь фабричных девок, что работали у богатея Хохлачева, красные армейцы снасильничали. Так вот у себя в Ламках народ этого не потерпит.
Кожаные и слышать не слышат. Свое трындят, красной тряпкой размахивая, третье условие выставляют: попы и капиталисты развязали интервенцию и прочие безобразия, глаза крестьянам замазывают, уши залепляют всякими сказками про Бога и прочие чудеса, так вот чтобы не было больше опиума для темного крестьянства, Богоматерь из мятлевской часовни они забирают. Сказали и сделали. Приехали на линейке с тремя красными армейцами на лошадях. Сломали замок часовни. Забрали икону, отвезли в военотдел.
Тут уж не стерпели ламковские. Пошли к братьям Мятлевым: чего сидите сиднями, хлеб у нас поотбирали, контрибуцию наложили, наших девок в коммунию тащат, стыд и срам один, теперь еще икону в свой вертеп увезли, обещали вашу часовню на дрова развалить.
Оба штабс-капитана возмутились: что ж это такое, неужто за такой новый мир мы кровь проливали? Ну-ка, пошли, спросим у новой власти, не треснет ли рожа у ней от такой жратвы?
На следующее утро, ни свет ни заря, атаковали военотдел мужики под водительством братьев Мятлевых. Сначала петушка красненького подпустили, а ну-ка, прокукарекай! Заплясал петушок, яркие перушки распустил, по стенам да по крыше полыхнуло. Как стали большевики в кожанах своих выпрыгивать из окон, тут по ним из берданов да из трехлинейных винтовок пальнули. Те за пулемет, покосили кое-кого. Тогда уж в дело ручная бомба пошла. И заткнулся пулемет как миленький после третьей чекушки.
Несколько месяцев, почитай, после того партизанили братья. Тогда об Александре Антонове еще известно не было, зато братишками Мятлевыми все уекомы, губкомы и продотделы друг друга только и стращали. Так и было чем. Наедут латыши на деревню Поповку, убьют писаря сельского схода, да заберут лошадей - ан смотришь, и встренули латышей на проселочной дороге. Каждому по дырке в голову или в брюхо. Не бей наших, не воруй лошадей. В другом селе продотряд пограбил трудовых людей, вычистили амбары, постаскивали в телеги все, вплоть до березовых веников и старой упряжи. Так не дошел тот отряд до Моршанска. Все оказались в канаве бездыханы.
Но в половине июля, видать, осмотревшись и получив верные сведения от своих людей, оба штабс-капитана неожиданно оставили тамбовские дубровушки, заповедные лесочки и только им известные тропы. С неcколькими сотоварищами, тоже отчаянными головушками исчезли. А по-правильному-то стали пробираться к нам.
Мы с подполковником Волховским как раз пополнение набирали. Трудное времячко было. Донцам втемяшилось, что мы их волюшку путами повяжем. Если и не вслух против нас, то промеж собой, это непременно. Богатеи жались за копейку, все-то дурни надеялись, что не будут особенно трясти их. Просчитались, как старая просвирня на Ильин день. Не только их потом потрясли, но и всю душу из них вытрясли.
Одним словом, не было у нас ни денег, ни вооружений, ни людского кадра. Даже после летучих схваток, после легких боев на полчаса, без пулеметов, мы теряем одного-двух-трех. Оглянешься, а батальон по штыкам снова в неполную роту обратился. Поэтому честно сказать, обрадовались мы, когда из штаба за подписью адъютанта генерала М-ского нам пришла телеграмма: добрались до них восемь тамбовских, два офицера, четыре фронтовика, еще двое штатских, но через партизанство прошли. Всех их нам направляют.
Вот когда довелось мне лично с братьями Мятлевыми познакомиться.
Смотрим мы с подполковником, катит по большаку лакированный шарабан, спицы блестят, на дверцах шарабана чей-то вензель, позади пыль столбом. В самом кузове - эх, не было у нас знаменитого художника Ильи Репина, вот с кого писать “запорожцев”: одеты кто во что, этот в гусарском доломане, тот нацепил голубую рубашку с красными и золотыми петухами, третий и вовсе в ливрейной паре, будто полчаса назад звал гостей: “кушать подано!” Остальные - просто в цветастом рванье, а через рванье виднеется тело, загорелое, мускулистое, красивый человеческий материал, как сказал бы наш лазаретный доктор Григоренко.
Однако чего не отнять, все вооружены. У каждого карабин или винтовка. А в самой середке два бородатых офицера: выстиранные до белизны гимнастерки, форменные фуражки с непонятными кокардами. Уже потом разобрались, что кокарды эти изображают... улей. Надо ж такое придумать!
Подъехали к нашей штабной избе. Повыпрыгивали из шарабана. Подошли к нам с Василием Сергеевичем. И по мере того, как они подходили, мы понимали, что идут к нам настоящие кадровые военные. Шаг твердый, выправка молодецкая, взгляд - вприщур, но честный. К своим идут, представляться.
Василий Сергеевич принял их рапорт, руки пожал.
- Господа офицеры, вакантных командных должностей сейчас в батальоне нет. Согласны ли занять должности стрелков?
Братья переглянулись.
- Согласны, господин подполковник. Но чтобы наши ребята были с нами, - кивнули назад. - Мы вместе красных били, вместе через пол-России к вам пылили. Нам порознь никак нельзя!
Подполковник Волховской к адъютанту своему оборотился:
- Запиши-ка, Александр Денисович, всех новоприбывших в третью роту, к Лихоносу. Пошли к полковнику Саввичу, пусть выдаст обмундирование что получше, - снова повернулся к тамбовским. - Не в этом же воевать. Мы регулярная армия, Офицерский батальон.
- Разрешите идти, господин подполковник? - это один из братьев.
- Идите.
Два дня спустя прислали из штаба армии послужные списки Мятлевых и еще одного офицера. Вот когда я подивился совпадениям в жизнепротекании обоих братьев. Да и сами они, особенно старший, Игорь, оказались открытыми, обо всем рассказывали, с шутками, с прибаутками, за словом в карман не лезли. Так мы узнали об их училищных прозваниях, а также о партизанских делах. О том, что шарабан с вензелем они сперли у какого-то красного комполка. Он въехал в деревню со своим штабом, остановился в соседней хате. Тамбовские в это время тюрю с лучком зеленым хлебали. Выглянули в окошко - вот те, кума, и банька в субботу! Но сообразили: только красные в дом, как тамбовцы из хаты да через плетень, возницу с козел спихнули, куда, старая плешь, на чужом шарабане? - сами попрыгали, по лошадям стегнули, как поется в одной песне:
Когда я на почте служил ямщиком
Был молод, имел я силенку...
И унеслись в голубую даль, только и видел красный комполка свой шарабан с вензелем. Штабные так растерялись, что не сделали ни одного выстрела им вдогонку.
- А почему, господа, вы кокарды не сменили? - спросил я у братьев. - Непорядок это. В Армии установлена единая форма одежды и различительных знаков.
- Дозвольте, господин штабс-капитан, оставить наши ульи как есть, - сказал младший, Вадим. - Это - часть губернского символа, мы же тамбовские...
Я доложил подполковнику Волховскому. Он подумал немного. Махнул рукой:
- Мало у нас других несоответствий, Иван Аристархович? Полбатальона в сапогах, другая половина - в обмотках да гражданских башмаках. По городку давеча прошли, стыдобушка одна...
К вопросу этому больше не возвращались. Тамбовские продолжали носить свои отлитые из картечного свинца ульи на шапках. Их шарабан поступил к нам в батальонный обоз. Один бывший партизан из Ламков так и остался при шарабане и тройке. Отдохнули мы немного, отоспались на квартирах, тут нам и приказ: по вагонам и железной дорогой в район Калача. Там красные вцепились в железную дорогу, как пьявки в ляжку. Надо был прижечь им хвосты, чтоб отлепились.
Братья Мятлевы оказались прекрасными бойцами. Лихонос не мог нарадоваться. Не было ни копейки да вдруг алтын! У него от взвода уже оставалось всего-ничего, а тут такое подкрепление. В первые же дни и проверка на прочность. Третья рота Лихоноса участвовала в отражении нескольких кавалерийских наскоков красных. Как говорится, с честью, с песнью да за свадебку: просим отведать нашего варева! Дрались отчаянно. Отбились, разогнали красную шантрапу.
- Как пополнение?- спросил я штабс-капитана. - Стойкие?
- Камни гранитные. Стоят - только морды красные расшибаются об них!
И позже братья Мятлевы проявили завидную смекалку. Ночной вылазкой на заставу красных у безымянного полустанка захватили дрезину, укрепили ее мешками с песком, поставили на нее захваченный пулемет - и через 10-верстный фронт вдоль красных! Самое потешное было, что четырех пленных красноармейцев заставили качать рычаги дрезины. И те качали без устали, пока тамбовцы, лихо посвистывая, били по их же разъездам да по красной роте, ставшей биваком невдалеке от хутора Тертого.
В другой раз навязали красные нам ночной бой. Подкрались ночью, вошли в сельцо Мигулино, где расположилась третья рота Лихоноса и часть нашего обоза. Там был раньше кожевенный заводик. Налетели красные, запалили несколько хат. Началась ночная суматоха. Оба брата оказались как нельзя кстати: сразу же приказали раненым и больным из обоза укрыться в кирпично-каменном складе завода. Туда же перегнали лошадей, винтовочным огнем прикрывали переход стрелков. И до самого утра успешно отбивались от красных. А там и мы подоспели.
После боя, когда красные убрались, мы посчитали: сорок два красных кавалериста валялось вокруг. Наши потери были два офицера убитыми, трое раненых. Обоз пополнился двумя десятками лошадей.
Потом был молниеносный переброс на Екатеринодар. Там, закрепляя успех конников генерала Эрдели, мы гнали сорокинцев к городу, а потом за город, за Кубань. И была торжества, цветы, звон колоколов, женские улыбки, радостные лица горожан, делегации кубанских стариков, в серебряных газырях, со снятыми шапками перед нашими знаменами.
Екатеринодар, как известно, дал нам еще пополнение. Тридцать три стрелка. Немного, конечно, не на это мы рассчитывали. Кубанская столица, по планам Василия Сергеевича, должна была укомплектовать наш батальон полностью и даже сверх того.
- Может, в полк развернемся, а, Иван Аристархович? - с легкой улыбкой на загорелом лице спрашивал меня подполковник Волховской.
Что ж, человек предполагает, а Гоподь располагает.
Но два десятка бородачей-кубанцев, почти все верхом и с оружием, тоже хорошо. И двенадцать местных офицеров, гимназистов и юнкеров нам также очень скоро пригодятся. Среди них наша княжна, Дашенька Милославская. И подпоручик Щегловский краснеет, бледнеет, заикается, когда она к нему обращается с самым невинным вопросом.
Екатеринодарское гостеприимство нам запоминается. Нас приглашают на обеды, на званые вечера, на балы с танцами. Мы - офицеры-герои! Хлопают бутылки шампани, выстреливая пробками. Ломятся столы от разных вкусностей. Мы пьем с марковцами за победу над интернациональной нечистью, мы размещаем наших раненых и больных в станционаре, а это значит, что они очень быстро поправятся и вернутся в батальон, мы получаем длительные отпуска. Кое-кто отправляется домой, кое-кто находит старых знакомых, а то и любушку-голубушку. Фронтовая жизнь коротка. Сегодня не сорвал поцелуй с девичьих пунцовых губ, завтра, может быть, уже не доведется.
К подполковнику Волховскому приезжает сын Саша. Оба проводят вместе много времени, не могут наговориться. Делами батальона в основном заправляю я. Принимаю пополнение, ставлю на довольствие, получаю и рассылаю приказы.
Грустны братья Мятлевы. От Екатеринодара до Тамбовщины тысячи верст. Да не просто неодолимые расстояния, но захваченные красными города и села, станции и деревни. Они если и празднуют, то как-то скромно. Если и пьют водочку, то словно бы нехотя. Единственно, что позволяют они себе, это иногда всей тамбовской компанией сесть на свой шарабан и проехаться по проспектам Екатеринодара. Впрочем, все они теперь в новеньких гимнастерках, в новых жарко горящих сапогах. Лошади их лоснятся. Сами они регулярно моются, уже отскребли фронтовую грязь, смыли пыль походов и налетов, образцово побрились, даже вспрыснулись каким-то одеколоном.
Вика Крестовский первый мне сообщил новость.
- Ваня, слыхал, что учудили наши Мятлевы?
- Что?
- Влюбились, Ваня!
- Так что в этом плохого, Вика?
- Только то, что влюбились в одну и ту же женщину. Помнишь красавицу, что поднесла генералу Маркову цветы после парада? Екатерина Телешева, вдова офицера-первопоходника. Наши тамбовские столкнулись с нею на банкете у купца Федоренка. И все, пропали...
- Но подожди... Они же братья, сами разберутся.
- Боюсь, Ваня, тут случай особый.
Крестовский оказался прав. Екатерина Андреевна Телешева, сама из богатой семьи, ездила за мужем по всем фронтам, начиная еще с Большой войны. Для полка, в котором он служил, собирала деньги на полевой лазарет. Говорили, что не было лучше того лазарета, разве что лазареты, над которыми шефствовали члены Царской семьи. Однако госпитали императрицы Александры Федоровны и ее дочерей не были полевыми.
Там, на фронтах беспощадной человеческой мясорубки, телешевский лазарет для многих раненых солдат и офицеров был словно сказочным Китеж-градом. Просторные палатки шатрового типа, удобные полевые койки, отопление в морозы специально выписанными из Америки маслеными обогревателями, всегда в полном достатке медикаменты, прекрасное питание, лучшие военные и гражданские врачи. Екатерина Андреевна, сама выучившись на сестру милосердия, следовала за мужем повсюду.
После отречения Государя и развала армии Телешевы уехали в Париж. Но через полгода, как раз в декабре 1917-го, после большевицкого переворота, капитан Телешев вернулся. Его красавица жена с ним. На этот раз, сойдя с французского парохода в Одессе, они незамедлительно двинулись в Новочеркасск.
Капитана Телешева хорошо знал Вика Крестовский. Однажды, случилось, что во время 1-го Кубанского похода, того, что назовут еще Ледяным, охотники Вики набрели на брошеный возок посреди заснеженной степи. В возке обнаружены были офицер и неописуемой красоты женщина. Офицер горел в тифу. Он принял было башибузуков Вики за красных и стал стрелять из браунинга. Даже ранил одного. Наконец, разобравшись, что к чему, и утихомирив горячечного Телешева, охотники взяли возок с собой. В тот раз Телешев был спасен. Екатерина Андреевна на каждый праздник высылала Вике Крестовскому то бочонок рома, то ящик прекрасного французского коньяка.
Вот в такую женщину, светлого ангела во плоти, вдруг влюбились братья Мятлевы. А женщина она была в самом деле исключительной красоты. Лицо чистое, большие синие-пресиние глаза под собольей темной бровью. Губы словно вычерчены резчиком по мрамору. Зубы белоснежные, один к одному. Как улыбнется, так и пропало офицерское сердце. Роста она была выше среднего, сложена - просто Афродита. И даже траурный креп по погибшему супругу нисколько не скрывал ее молодой, сильной и великолепной фигуры. Напротив, этот черный цвет платьев, блузок, жакетов и шляп только оттенял ее беломраморную кожу.
Нет, на том банкете у купца Федоренки она не танцевала. Не позволяли приличия. Однако даже сам голос ее, какой-то летящий и грудной, словно бы призывающий к себе, какие-то ничего не значащие фразы, синие молнии взгляда запали в сердца братьев.
Самое непостижимое было то, что Екатерина Андреевна словно бы потакала им обоим. А сидя на билетиках лотереи во время банкета, и встретившись с нашими тамбовцами позже, на бульваре, она вдруг как бы неосознанно, но потянулась к ним.
Капитан Телешев был убит на реке Маныч 12 мая 1918 года. Всего три месяца, как красная пуля пробила его сердце, а бледность щек вдовы уступает место жаркому румянцу, когда Вадим Мятлев преподносит ей букет белых георгинов. И улыбка трогает ее точеные полные губы, когда Игорь Мятлев говорит ей что-то приятное.
- Господин штабс-капитан, - обращается ко мне незнакомый офицер в черных марковских погонах. - Мне сказали, что вы наштаба Офицерского батальона.
- Чем могу служить?
Офицер высок, мослат, по-видимому, вынослив и силен. Марковцы славятся своей выносливостью. Еще славятся своим чувством оскорбленного достоинства.
- Двое ваших офицеров ведут себя неподобающим образом. Это офицеры Мятлевы. Мы, марковцы, можем постоять за честь нашего павшего соратника!
- В вашем тоне, господин капитан, легко слышна... м-м... угроза? - я стараюсь быть как можно менее вызывающим, но у нас, чинов Офицерского батальона, тоже есть понятие чести. - Мне представляется, что так начинать разговор с офицером...
- Повторяю, господин штабс-капитан, ваши люди могут попасть в... э-э... очень неприятную ситуацию!
- А я вам повторяю, господин капитан, что неприятная... э-э... ситуация создается там, где люди забывают о правилах приличного тона!
- Вы хотите сказать, что мой тон неприличен?
- Именно это я вам и сказал!
Капитан бледнеет. На его лице самые противоречивые чувства. Он старше меня по званию, но у марковцев, очевидно, занимает невысокую должность. Возможно, даже рядовой. Перед ним сейчас - начальник штаба батальона. О батальоне нашем известно уже. Многие, как сам подполковник Волховской, а с ним Вика Крестовский, штабс-капитан Соловьев, капитаны Шишков и Сергиевский, - участвовали в том Первом Кубанском походе. Мы с самого начала были независимы. Содействие в бою - да. Подчинение кому бы то ни было - сначала спрашиваем: а кто вы такой?
- Я вас предупредил, господин штабс-капитан!
- Считайте, капитан, что я не расслышал.
Часть 2
+ + +
Через два часа, в ресторане, ко мне подсаживаются два казачьих офицера, оба подъесаулы. Я ковыряю вилкой в своем мясе, если так дело дальше пойдет, то через год-полтора я вообще разучусь есть вилкой и ножом. Просто не буду знать, зачем они нужны. Есть же руки, пальцы, ногти, зубы!
Офицеры смотрят на мою борьбу с куском мяса, потом говорят:
- Этот толстый армяшка дождется, что его подошвы мы ему к заднице пришьем, - они имеют в виду хозяина-армянина, который считает, что мясо должно быть лишь немного мягче сапожного голенища. - Разрешите, господин штабс-капитан, угостить вас очень неплохим уездным вином!
Я разрешаю, хотя не очень понимаю, с чего такая щедрость.
- Вы же из Офицерского батальона? - спрашивает второй, когда мы выпиваем по полстакана красного уездного вина.
Вино в самом деле на славу.
- Да, господа казаки, и чем обязан?
- Так разве вы не знаете, что сегодня к вечеру будет дуэль. Ваши двое на двух марковцев...
- Какая, к бобровой матушке, дуэль? - вскинулся я, уже догадываясь, о чем речь. - Мало нам от красных бандитов погибать, мы еще друг дружке маемся пулю всадить?
Я почти бегом направляюсь к штабу батальона. Штаб расположен рядом с публичными рабочими банями и городской прачечной. Мне надо пробежать через сквер, центр с банковскими и торговыми конторами, через великолепный собор о пяти куполах.
За два квартала до штаба сталкиваюсь с капитаном Сергиевским. Он куда-то собрался, при всем параде, на боку сабля, ножны украшены серебром, жарко надраенные сапоги сияют. Я сходу объясняю ему. Он улавливает все с полунамека. И тут же с улыбкой словно бы поощрительно кивает:
- Никак на наших тамбовских марковцы напоролись!
- Михаил Иннокентьевич, не знаю, кто на кого напоролся, только либо у марковцев сегодня будут боевые потери, либо у нас. А может, и там, и здесь...
- Нда-с, это вполне возможно, - соглашательски говорит он.
Я вижу, что дуэлянтское дело ему даже в интерес. Но убийство даже одного офицера может обернуться плачевно для всех. Мы и так не на самом хорошем счету у начальства. С красными-то деремся - одна слава добрая за нами летит. Однако после того случая с “неудачным” расстрелом казака, да после того, как пушку у потерявшихся артиллеристов прихватили, а еще раньше после той истории с генеральским вагоном на нас смотрят как на каких-нибудь ушкуйников.
- Нет, Михаил, это невозможно, понимаешь? - напираю я на Сергиевского.
- Понимаю, Ваня.
- Раз понимаешь, задание тебе: дуэль эту остановить.
Михаил Сергиевский головой покачал, словно бы про себя не соглашаясь со мной. Но сказал:
- Постараюсь!
Потом рассказывали, как он это сделал. Из денщиков вытряс, куда уехали братья Мятлевы, а с ними полковник Ждановский в качестве секунданта. Все трое укатили за город, в район мясобоен. Сергиевский, не долго думая, - на своего жеребчика, и за ними. Пролетел по городу, мимо штабов, мимо патрулей, мимо гуляющией публики как оглашенный. Горожане даже решили было, что случилось неладное. Может, опять Сорокин со своими бандитами возвращается. Да нет, это капитан Сергиевский мое задание выполнял.
На месте он был в самое что ни на есть верное время. Как раз офицеры свои наганы и браунинги из кобур подоставали, и Ждановский с напарником от марковцев проверял оружие. Чтобы не было подделки и ошибки. Стреляющиеся и впрямь были братья Мятлины, “Волчок” и “Мурочка”. С той стороны - мослатый капитан Салтык-Поярков, что со мной разговарвал, мягко говоря, невежливо, а также его соратник поручик Небогатов.
А тут Сергиевский. С коня соскочил, сразу к секундантам:
- Господа, вы знаете, что даже выбором места дуэли вы нарушаете кодекс?
- Что такое, капитан? - недовольно сказал Ждановский, человек неуживчивый, даже я бы сказал, неприятный.
- Извините, господин полковник, но кодекс требует, чтобы дуэль проводилась, - повел носом Сергиевский, - прежде всего на чистом месте. Трупы и могильники животных, как и кладбища людей исключены.
Второй секундант, в чине ротмистра, возвысил голос:
- Не морочьте нам головы, капитан!
- Господин ротмистр, я - капитан Сергиевский. Не угодно ли вам извиниться тотчас же за свою грубость?
- Что-о?
Тут Ждановский угадал очертания еще одного назревающего конфликта.
- Ротмистр, мне кажется, что капитан в чем-то прав, - сказал он. - Помню, еще до Большой войны, у нас в полку тоже намечалась дуэль. Из-за женщины, конечно. Так вот, господа офицеры выехали, как и мы, за город, только начали сходиться, как ветром донесло пренеприятнейшее амбрэ. Лошадь дохлая валялась в кустах, в саженях ста от того места. И дуэль расстроилась!
- Какая к дьяволу дохлая лошадь? - возмутился марковец.
- Еще раз повторяю, господин ротмистр, не угодно ли вам извиниться, - уже со сталью в голосе проговорил Сергиевский.
Подошли дуэлянты. Мослатый капитан пытался что-то сказать, защищая ротмистра.
Сергиевский спокойно остановил его:
- Вы хотите присоединиться к господину ротмистру?
Ждановский хлопнул себя по бокам:
- Но Михаил Иннокентьевич, это прямо как у Дюма! Вы что, в д'Артаньяна решили сыграть?
- Хорошо, - проговорил Сергиевский. - Тогда вы, Леонид Ксенофонтович, третий. Мне все равно скольким наглецам саблей языки поукоротить!
Оба Мятлевы и поручик вдруг оказались на его стороне.
- Господин ротмистр, офицера не должно оскорблять, даже хотя бы и лицом в генеральских чинах, - сказал “Мурочка”.
Он был одного роста с мослатым Салтык-Поярковым, но шире в плечах, крепче сложением. Невысокий “Волчок” тут же брата поддержал:
- Извиняйтесь быстрее, господа. За господином капитаном право оскорбленной стороны на выбор оружия. Не сомневаюсь, что он уже выбрал саблю...
А поручик Небогатов просто поедал глазами Сергиевского:
- Так это вы Сергиевский? Мне кузен про вас рассказывал. Вы к ним в Царское Село приезжали, да? Показывали фехтовальные бои и приемы рукопашной схватки!
Закончилось все тем, что оба, полковник Ждановский и ромистр, извинились. Капитан Салтык-Поярков хотел было принять позу невинно осужденного. Но тут уже оба секунданта на него надавили. Потому что по всей Добрармии было известно: никто не знает дуэльного кодекса лучше, чем капитан Сергиевский. И никто не владеет саблей так, как он. Нет такого человека во всей России.
За этой ссорой забылось как-то о первоначальном плане. Когда вспомнили, то уже смеркалось, не до стрельбы на расстоянии тридцати шагов. Поручик Небогатов, славный такой, с солдатским Георгием, предложил всем возвращаться в город. И отметить примирение в ресторане.
- Но затронута честь дамы!.. - поерепенился немного Салтык-Поярков.
- Не считайте Екатерину Андреевну существом безвольным и бессловесным, - ответил ему Сергиевский. - Если кто бы то ни было оскорбит ее, это сразу станет известно по всей Армии. И вы сами представляете, что случится с тем человеком.
На следующий день Михаил Иннокентьевич прислал ко мне своего Веретенникова: просят его благородие кофею, а-то у нас в хвартере не нашлось, а после вчерашнего банкета оченно у них головушка болит...
Это на предмет несостоявшейся дуэли.
Однако дальше история стала развиваться классическим порядком. Есть трагический треугольник. Двое мужчин и прекрасная женщина. Из-за женщины, как известно, целая Троянская война разгорелась. Десятилетняя драка под Троей дала миру “Иллиаду”, “Одиссею”, “Энеиду” и черт знает еще чего. Что касается русских, так за один благосклонный взор Великой Екатерины наши топили турецкий флот, резали поляков, бомбили немцев и брали Берлин.
Очень скоро стало похоже, что братья Мятлевы на меньшее не согласны. Для начала они продолжили невинные ухаживания. Игорь пошлет корзину цветов, Вадим тут же пошлет три корзины. Игорь напишет романс и на вечере, не спуская глаз с прекрасной вдовы, споет его. Вадим, возможно, не очень способный на стихоплетство, тут же подкатит на шарабане с вензелем, а в шарабане целый оркестр: пилят евреи на скрипках, дудят в кларнеты, позвякивают тарелками. Екатерина Андреевна выйдет на балкон, словно бы нечаянно уронит платочек надушенный. Вадим тому платочку не даст упасть на пыльную екатеринодарскую мостовую. Пока тот порхает в воздухе, “Мурочка” уже ловит его.
Тут был дан приказ двигаться в сторону Армавира. Туда же были отправлены и марковцы, и конники генерала Шкуро. Каждая стычка с красными для братьев было словно бы состязанием. Ты краснюка с лошади сбил? Я собью двух. Ты поднял ребят в атаку под убийственным огнем? Я встану прямо против пулемета и пойду на него со штыком наперевес. И добью красного пулеметчика тем штыком. Ты сделал ночную вылазку в большевицкое расположение, приволок красного взводного. Я уйду с нашими охотниками в глубокий их тыл, а потом притащу испуганного, пускающего слюни комиссарчика.
Бои за Армавир были тяжелые. Мы видели наши части, так поредевшие, что трудно было определить, полк ли это или бродячая рота ищет своих. Мы видели лазаретные фуры, заполненные ранеными. Брошенные орудия. Трупы красных, хоронить которые у нас не было ни времени, ни желания. Безымянные могилы наших, которых становилось все больше. Под станицей Михайловской, когда наши роты шли напролом под ураганным огнем противника, оба брата были ранены в очередной раз. Не удивительно, что оба получили пулевые ранения в грудь. И оба ранения - навылет, нетяжелые, но потребовавшие ухода их с позиций.
Обоих отправили в лазарет в Екатеринодар. Оттуда же пришло сообщение, что 25 сентября 1918 генерал Алексеев, один из руководителей всей нашей Армии, неожиданно скончался. Подполковник Волховской знавал генерала Алексеева, и очень близко. Была телеграмма из штаба Армии: послать представителей от нашего Офицерского батальона. Но в батальоне оставалось так мало чинов, что Василий Сергеевич ответил, что посылать некого. Потом послал вестового с приказом: если братья Мятлевы в состоянии передвигаться, то пусть присутствуют на похоронах генерала Алексеева.
Как позже стало известно, оба стояли в шпалерах войск, провожавших славного генерала в последний путь. Но в то время, как семья покойного, толпа горожан и священников, весь штаб армии вместе с Деникиным, городской голова с чиновниками управы и депутации от войск не спускали глаз с лафета, на котором везли гроб, оба Мятлевы не спускали глаз с Екатерины Андреевны. Она была по-прежнему в траурном. Она стояла между полковыми дамами.
Почудилось ли братьям, а может, и наяву, но она смотрела на них, двух израненных офицеров, с Владимирскими и Георгиевскими крестами на груди.
В наш Офицерский батальон они больше не вернулись. Подполковник Волховской запросил дивизионный штаб, потом штаб Армии. Оказалось, что после выписки из лазарета Игорь Мятлев вместе с Екатериной Андреевной исчезли.
Увел-таки “Волчок” нашу Эсмеральду!
Не знаю, почему офицеры стали называть Екатерину Андреевну этим именем - Эсмеральда. Может, от того, что была она так прекрасна, что ни одно наше исконное имя ей словно бы и не подходило.
“Мурочка” впал в отчаяние. Это было жалкое зрелище. Крупный, с выправкой кадрового офицера, он ходил, как неприкаянный, по Екатеринодару. Все выспрашивал, чуть ли не допрашивал офицеров разведки и штаба, куда подевался его брат. Кто-то, может быть, ради шутки сказал, что “Волчка” видели в Ростове.
Вадим Мятлев отправился в Ростов. Наши офицеры видели его там. Он был непохож сам на себя. Скоро обросший бородой, одетый в какой-то штатский не то бушлат, не то полупальто, он бродил по Большой Садовой, по Таганрогскому проспекту, видели его на Старом базаре, на Николаевском переулке, у Городского дома, где заседали правители, видели около бывшего Казачейства, на Среднем проспекте. Офицеры окликнули его. Он обернулся, но похоже, никого из них не узнал.
Я получил приказ от подполковника Волховского вычеркнуть обоих Мятлевых из списков батальона. Тамбовские, пришедшие с ними, тоже неожиданно исчезли. Однажды сели на свой шарабан с гербом, отправились куда-то и пропали.
+ + +
Прошло больше года. Было наше стремительное, радостное наступление на Москву. Брали Льгов и Курск, дрались под Кромами, схватки были погорячей, чем под Ставрополем и Армавиром. Были подвиги отдельных стрелков и командиров. Были потери братьев по оружию. Были отводы на отдых. Были стычки с махновцами, с зелеными, с Перхурчиком, Шубой, с “государем и пресветлым князем всея Украйны” батькой Митяком. Были возвращения в строй старых боевых друзей. Было поражение, откат наших полков и дивизий. Было наше упрямое сидение на курганах, у станицы Камышевской, где меня ранило.
В конце 1919 года конница Буденного прорвалась через наш фронт и начала развивать наступление на Ростов. Замерзший обледенелый город заполонили раненые и тифозные. Вокзал, привокзальные улицы, частные дома и присутственные места, - все было превращено в один мрачный лазарет. Холод, ветра со степи, гул канонады вдалеке. Тиф косил людей, не спрашивая, кто ты, откуда, за что воюешь. По ночам по городу ползли и ползли похоронные дроги. Говорили, что был приказ мертвых хоронить только ночью. Я этим слухам не верил. Не все ли равно, днем ли, ночью? Гражданские и тыловики стали улепетывать. Бежали в Крым, уходили на Одессу. Воинские эшелоны и гражданские поезда не могли вырваться из узкой горловины.
Нас, офицеров батальона, в Ростове к этому времени оказалось трое. Еще долечиваясь в частной клинике, я встретил Гроссе. Нашего батальонного силача тоже подкосил сыпняк, едва оклемался. Ходил еще неуверенно, качался от слабости. Потом, прямо на Новом базаре я столкнулся с прапорщиком Полетаевым. Прапорщик был из донецких шахтеров, немногословный, но показавший себя в боях с самой лучшей стороны. Оказалось, был послан в Ростов в командировку, да застрял.
Я поселил обоих с собой. Хозяйке, купчихе Макаровой объяснил, что это для ее же благополучия. Три офицера в доме - можно спать спокойно.
- Иван Аристархович, - сказал в одно утро Гроссе, - надо нам выбираться из этого пекла. А то крышка нам. Слыхал я, что “дрозды” уходят, мамонтовцы прошли по улицам без задержки, марковцы забрали своих тифозных по лазаретам и даже не попрощались. Что нам ждать-то? От тифа я отбился, получится ли от красноармейской пули... Что-то умирать не хочется...
Мне тоже не хотелось. Спросил для интереса, как на это смотрит прапорщик. Полетаев был с нами согласен. На улице в это время мела поземка. Мы грелись возле печки. Мой денщик Матвеич качал второй самовар. Он посмотрел на нас и спросил:
- Так цто ж, ваш-благородие, собиратца, штоль?
Весь следующий день мы провели в поисках подводы. В городе за подводу требовали, почитай, годовой оклад офицера. У нас на троих не собралось и месячного. Цыган у трактира “Василенко и Ко.”¬ пытался вогнать нам старую дряхлую лошадь, которая, очевидно, помнила еще покорение Шипки. Полетаев дал хорошего пинка цыгану и пригрозил:
- Увижу еще раз, самого запрягу вместе с твоей лбыстрокрылой!
Гроссе, находившись за день, пришел и лег на кровати. Бледная усталость растеклась у него по лицу. Несколько передохнув, он спросил:
- Господин штабс-капитан, а знаете, кого я видел?
- Кого?
- Помните двух братьев с Тамбовщины?
- Как же! Игорь и Вадим Мятлевы.
- Того, что поувалистей.
- Вадима? Мурочку?
- И вы представляете, никакой он не помешанный. Чисто выбрит, в ладно-пригнанной шинели, с погонами капитана.
- Вернулся в Армию?
- Похоже, что так.
- Говорил с ним?
- Да, сказал, что я тут с вами и Полетаевым. Дал адрес.
Второй день поисков тоже не дал ничего. Улицы Ростова были забиты подводами. Город был обречен. Это теперь понимали все. Мимо нас ехали бабы с самоварами, баулами, сундуками, иконами, детишками на самом верху. Ехали смурные мужики с чьей-то барской мебелью, этажерками, шкафами, ящиками. На отдельной подводе был... рояль, поставленный ребром. Шли роты солдат. Тащились пушки. Ездовые понукали монотонно и тупо. Было видно, что им как раз-таки не хочется уезжать из города. Тарахтел американский “форд”. За рулем сидел поручик. В глубине виднелось несколько лиц, женских и детских.
Утро третьего дня было Рождественским Сочельником. С утра шел дождь, перемежаясь со снежной крупкой. Мы напились пустого чаю. Мой Матвеич даже сахару не положил. По его мнению, баловство это было, пить сладкое в Сочельник. Полетаев сунул три-четыре сухаря в карманы шинели и пошел опять на поиски подводы. Мы уже договорились, что если сегодня поиски пройдут впустую, то пойдем пешком.
Неожиданно Полетаев вернулся. Я улышал его голос снизу. Его перебивал гудящий бас еще кого-то. Мы с Гроссе вышли из комнаты.
- Гостей не ждали? - Это был Вадим Мятлев. - У меня рессорная коляска, господа офицеры! Как раз на шестерых, включая возницу!
Мы кубарем скатились вниз. Пожали друг другу руки. “Мурочка”, было видно, радовался нашей встрече. Стал нас поторапливать. Сборы заняли не больше четверти часа. Да что нам брать с собой? Запасную пару белья, сундучок Матвеича, офицерскую сумку с документами, все остальное, включая наган, при себе.
Купчиха Макарова вышла, обеспокоенная шумом. Все сразу поняла. Вдруг подняла руку и перекрестила нас.
- Спасибо, матушка, - сказал Гроссе. - Вернемся, отплатим сторицей!
На козлах сидел незнакомый мне солдат. Он отвернул меховую полу коляски:
- Сигайте, господа офицеры, под тепло!
Мы сигнули, то бишь запрыгнули. Трое - на заднее сидение, двое - напротив. Сундучок Матвеича и мешок Полетаева у нас в ногах. Коляска была запряжена прекрасной парой гнедых. Сразу выяснилось, что Мятлев знает Ростов как никто на свете. Он сразу начал давать указания вознице. Мы не стали въезжать на главные улицы с их заторами, криками и понуканиями, перевернутыми телегами и толпами хмурых людей. Мы покатили параллельно Большой Садовой, потом по Братскому переулку, вниз, к Дону, потом по Тургеневской, свернули на Кривой Спуск, мимо тупичков, каких-то складов, товарных контор и лесопильных заводов, завалов шпал, досок, бревен.
Гроссе был возбужден. Он уже считал, что нам не выбраться из Ростова. Полетаев закурил папироску. Холодный ветер сек нам лица, если мы вовремя не отворачивали их.
- Вы слышали что-либо о вашем брате, Вадим? - спросил я, сам не ожидав от себя этого вопроса.
- О брате?
Лицо капитана Мятлева, еще секунду до того бывшее безмятежным, вдруг болезненно напряглось. Он остро посмотрел на меня.
- Н-нет, не слышал ничего, - сказал он, но как-то неуверенно.
Перед нами были пути железной дороги. Я тоже был знаком немного с Ростовом. Если Мятлев сейчас свернет налево, мы двинемся к мосту через Дон. Если направо, то к железнодорожному мосту. Но по железнодорожному мосту коляска может не проехать. То есть скорее всего, что не проедет.
- Постой, Клим! - повысив голос, сказал Вадим Мятлев. - Сейчас...
Он снова посмотрел на меня.
- Вы меня спросили о брате?
Кажется, внешний вид его нас обманул. Он не был так здоров, как казался поначалу. Теперь явственно проступило что-то вроде безумия на его лице.
Под меховой полой я положил ладонь на шершавую рукоятку нагана. Мятлев сидел налево от меня. В случае опасности я мог быстро выдернуть наган из кобуры. Это ж надо было так попасть впросак! Не можем найти подводу, вдруг старый боевой товарищ. И мы забыли обо всем.
Мятлев потер голову ладонью.
- Да, вы спросили...
- Что с тобой, Вадим? - участливо подался к нему Гроссе.
- Подождите, господа! Что-то здесь... - он давил подушечками пальцев висок. - Что-то происходит. Брат... Да, Климушка, поезжай-ка направо.
- В чем дело, капитан Мятлев?
Это я, начиная подозревать что-то неладное.
- Все будет хорошо, Иван Аристархович. Не сомневайтесь! Вы о брате спросили, о Волчке... Так он же где-то здесь, неподалеку. Гони, Климушка, давай-давай! К вокзалу нам надо, через Темерник...
Солдат-возница повернул коляску и мы покатили направо. Вдоль лесных и дровяных складов, потом бочки, бочки, запах тухлой рыбы, это были старые рыбные лавки и лабазы, потом здание таможни. Здесь мы увидели группу солдат с пулеметом. Они повели себя странно. Рассыпались чем-то вроде боевой цепи. Пулемет наставили в нашу сторону. Но огня не открывали.
- С-сукины дети! - зло прошипел Полетаев.
По движению его руки я догадался, что он тоже взялся за свой браунинг.
- В чем дело, Вадим? - пытался я добиться ответа у Мятлева.
- Совсем из памяти вышибло, Иван Аристархович, - отрывисто отвечал он. - Спасибо, что вы напомнили. Брат... Брат мой...
Мы замолчали. Клим настегивал свою резвую пару. Поведение солдат нас насторожило. Однако почему-то росла уверенность, что все происходит так, как должно. Скоро мы вынеслись к вокзалу, то есть он возник впереди нас. Улица Луговая, которая вела к нему, была запружена подводами, телегами, возами, колясками, людьми, лошадьми, блеяла потерянная коза, там и сям валялся брошенный скарб, короба, чемоданы, баулы.
- Налево, Клим! - голос “Мурочки” звучал громко и уверено.
Мы въехали в какие-то мастерские. Здания здесь были красного кирпича. Трубы возвышались над ними. Мы проехали мимо рабочих казарм, мимо часовенки на углу, мимо лавок и трактиров.
- Снова налево! - уверенно командовал Мятлев.
Это уже предместья Ростова. Видим какую-то часть. Артиллеристы пытаются вытащить пушку из глубокой колдобины. Другие объезжают их. Разрозненные группки солдат и офицеров. Они идут нам навстречу. Головы укутаны башлыками. У кого нет башлыков, те намотали бабьи платки, какие-то тряпки. Ветер рвет эти тряпки. Мокрые, они застывают на пронизывающем ветру.
- Теперь прямо, браток! - бросает Мятлев. - Только прямо. Гони, Климушка!
Другая группа офицеров. Эти сидят возле костра, никуда не торопятся. Греются. Нам крикнули:
- Куда? В Гниловской могут быть красные!
Мятлев привстал. Ему и ледяной дождик нипочем. Он держится за поручень коляски и только подбадривает Клима и его пару гнедых.
- Поддай, Клим! Можем не успеть!
Вот и станция. Она забита эшелонами. Идут какие-то офицеры. На их лицах потерянность и ожесточение. Ветер жестоко сечет нам лица ледяной крупкой. Два солдата тащат канистру. Позади офицер, что-то им приказывает. Вагоны, вагоны. Видим малиновые фуражки “дроздов”. Они заныривают в один вагон и вытаскивают оттуда какие-то мешки и ящики. Потом видим приоткрытые двери товарного вагона, превращенного в теплушку. Из жестяной трубы, выведенной наружу, идет дымок.
- Стой, Климушка!
Мятлев спрыгивает с коляски. Оборачиваетсяч к нам:
- Бога ради, господа! Он здесь... Я чувствую...
- Что-о? - в один голос с Гроссе кричу я.
Но Вадим нас не слышит. Он бежит вдоль эшелона, открывает двери вагонов.
- Есть здесь Мятлев? Капитан Мятлев? Игорек!
Ему навстречу выглядывают серые потухшие лица.
- Нет здесь Мятлева. Когда нас отправят, ваше благородие?
Но “Мурочка” не отвечает. Он бежит дальше, спотыкаясь о рельсы, о какой-то хлам. Бежит, даже не оборачиваясь к нам. И мы понимаем, что так тоже должно быть.
- Кто вы такие и что вы здесь делаете? - спрашиваю я, дойдя до вагона.
- Мы тифозные. Сыпняк у нас, ваш-бродь... Вы к нам не подходите близко, не дай Бог...
- Сколько вас?
- Да почитай все вагоны здеся, да соседний эшелон такой же!
Мимо побежали офицеры.
- Уматывайте, стрелки, сейчас начнется...
- Что начнется?
- Будем подрывать!
- Но в вагонах люди!
Офицеры смотрят на нас с каким-то сожалением. Потом бегут дальше. Нет у них времени на объяснения.
- Иван Аристархович... Господин штабс-капитан! Он тут...
Это голос Вадима.
Мы подходим. Желтый вагон открыт. Внутри какое-то движение. Потом показывается всклокоченная борода, горящие глаза, шафранные тонкие трясущиеся руки. И все-таки можно узнать Игоря Мятлева, “Волчка”. Он одет в какую-то рвань, но этой рвани много. С первого взгляда понятно, что у него тиф. Его горящие глаза блуждают. Он пытается что-то сказать, но выкрикивает нечто нечленораздельное.
- Братик!
Вадим тянет к нему руки.
Неожиданно нечленораздельные звуки складываются у “Волчка” в слова.
- Ее возьмите. Катю! Она...
Со стороны пакгаузов рвануло. Вздыбилось серое небо, полыхнув огнем. Горячим воздухом обдало нас.
Некогда разбираться. Мы запрыгиваем в вагон. Видим вороха соломы. На соломе фигуры. Точнее, их тени. Так невесомы и страшны они. Мы проходим дальше, всматриваясь в лица теней. Это мужик лежит, это тоже мужик, это молоденький солдатик со смертельно завострившимся носом. Еще какое-то лицо, не то бабье, не то мужское, но даже без намека на волосяной покров. Именно этот человек высоко кричит нам: “Да тут она, в углу!”
Мы метнулись туда и, наконец, натыкаемся на другую кучу тряпья, там же, среди косм седых волос, страшный, серый профиль. Я беру Екатерину Андреевну на руки. Она вся горит.
Мы бежим к коляске. Ноги разъезжаются. Полетаев нам навстречу. Он подхватывает “Волчка”, вместе с Вадимом они буквально несут его. Он же все оглядывается на нас. А несем ли мы Екатерину Андреевну? Не потеряли ли мы ее? Да как же можно, “Волчок”?
Серия новых взрывов потрясает низкое серое небо. Рвутся снаряды, полыхнули огнем нефтяные цистерны. Клубы желтого едкого дыма мешаются с черными. Яркие языки пламени лижут вагоны. Вагоны загораются. Мы торопимся ускользнуть от огня, от едкого дыма, от взрывов боеприпасов. По дороге я кричу бледным серым теням в вагонах:
- Идите отсюда! Кто ходячий, уносите ноги! Никуда эшелоны не пойдут... Сгорите все тут!..
Кажется, смысл не доходит до них. Или они просто не хотят понимать.
Клим и Матвеич ждут нас. Подкатили удобно коляску. Мы все “сигаем” в нее. Сначала забрасываем Игоря Мятлева и Телешеву, затем валимся сами. Один за другим.
Рессоры проседают. Снова рвется небо. Уже словно бы над самой нашей головой. Взлетают на воздух постройки. Снова ахают снаряды в огне. Один за другим. Их грохот словно веселая канонада.
Гнедые рвут постромки, бьют тяжелыми копытами по замерзающей грязи. Им тяжело, но грохот и огонь подгоняет их. Это добрые полковые кони, сразу понимаю я. Они нас вынесут.
Мы мчимся, не разбирая дороги. Где по рельсам, где по деревянным доскам, где по грязи, по лужам, по разбитой дороге, по обочине ее, которая кажется не такой топлой, мимо солдат, мимо офицеров в тряпках, мимо беженцев, сидящих у сломанной коляски.
Через полчаса мы на берегу Дона. Далеко-далеко мы видим цепочки черных фигур. Это наши переходят на ту сторону по замерзшему Дону.
- Где наша не пропадала, - хрипит Полетаев. - Рискнем, Аристархович?
Мы спрыгиваем с коляски. Лошади ступают на тонкий лед. Они храпят, чуя смерть неминучую под прозрачным ледяным покровом. Мы идем за коляской, поддерживая “Волчка” и Екатерину Андреевну.
Позади нас полнеба в красном зареве. Жуткое и символическое зрелище. Мы стараемся не оглядываться. Только теперь до меня доходит великий смысл библейской истории про Лота и его жену. Никогда не оглядывайся в прошлое. Где черный дым и смрад и смерть. Нам только вперед, к тому берегу, покрытому камышами. Там спасение. Там жизнь!
Надо ли говорить, что фельдшер первой же конной части, к которой мы пристали, определил, что у Вадима Мятлева тиф. Это в горячке, что началась, он приехал за нами. В горячке, вдруг неизвестно каким нутряным чутьем угадал, что брат его рядом. И сразу мне стало ясно, почему хватался “Мурочка” за голову, почему смотрел таким пристальным нечеловеческим взглядом.
В эскадронном обозе нас покормили. Расспросили, кто мы, какой части, куда направляемся. Мы рассказали о брошеных эшелонах. О сотнях если не тысячах тифозных и раненых, взорванных, сгоревших, погибших в пламени. Либо добитых красными.
Мы натаскали много сена в шарабан, чтобы нашим больным было нетряско. Сами шли рядом. Оба брата Мятлевы то окунались в жар и забытье, то приходили в себя. И оба - одновременно. У Екатерины Андреевны жар неожиданно стал спадать. Вероятно, в тот момент, когда мы выхватили ее из вагона, у нее наступал кризис. Теперь она только тревожно следила за мечущимися “Волчком” и “Мурочкой”.
Нам дали много белья. Свежего, нового, теплого, из старых запасов. Мы переодели “Волчка” и Екатерину Андреевну. Мы заставляли ее пить бульон от мясной похлебки. Она сопротивлялась, требовала оставить ее в покое.
Мы сопровождали их, пока не нашли возможности устроить в полевой лазарет. Начальнику лазарета я заявил, что это - офицеры нашего батальона. В общем-то, душой я не покривил. Они стали нашими. И особо наказал насчет Екатерины Андреевны.
Война часто обнаруживает самое неожиданное в человеке. Неправда, что она очищает душу от наносного, от мусора и грязи. Всякое случается, чего греха таить? Были мы свидетелями совершенно обратному. Видели как забавлялись люди жизнями других, словно дети глиняными свистульками, захотел посвистел, расхотел - бросил да еще ногой притопнул. Было и ожесточение сердец, какого никому не пожелаешь.
Но вдруг сталкиваешься с чем-то сокровенным. И замираешь - словно заглянул в чужой сад, а там прекрасная девушка, легкий стан перетянут пояском, русая головка склонилась над книжкой, в губах травинка. Глаза поднимет, и ты пропал, совсем пропал. И до самого последнего часа своего будешь помнить тот взгляд, и тот золотистый пробор, и тонкий стан, и травинку...
Вадим Мятлев, “Мурочка”, когда-то известный своей физической силой, бравший одной рукой за химок да себе на загривок комиссара, сбивавший кулаком зверского жеребца под краскомом Чертодюженным, ломавший руками ради шутки и удали подковы, поднимавший на себе пушку, окончит свои дни в санатории для душевнобольных, в 1935 году, на юге Франции, в Провансе, известном своими круглобашенными замками, пахучим козьим сыром, домашним вином и неизбывной памятью о тамплиерах.
Его старший брат Игорь, когда-то получивший прозвище “Волчок”, так никогда и не женится. В 1922 году он будет пострижен в монахи и проживет в крохотном монастырьке в сербском Косово, в полной безвестности, лет десять. Однажды я видел его в Белграде, на Пасху. Он меня, кажется, не узнал. Позже он переберется в тот же Прованс, на юге Франции. Поселится неподалеку от санатория, где угасал Вадим. Тоже в небольшом монастырьке, где подвизались двое французов, двое греков, трое русских и один грузин.
Екатерина Андреевна не выйдет больше замуж. Она будет долгое время платить в санаторную кассу через наше Общество Галлиполийцев. Так же будет делать вклады в монастырек на юге Франции. Во время Второй мировой войны она перейдет границу с Испанией и уедет в Америку.
Она умрет в 1967 году, в Нью-Йорке. В ее квартире на Парк-Авеню, в гостиной, справа от старых настенных часов, будет висеть в рамочке старая же фотография: два офицера в фуражках с непонятнымим кокардами. Улыбаются, прищурясь не то от солнышка, не то от хорошего настроения.
Париж 1939 год, Нью-Йорк 1972 год.