Подарок на Рождество
+ + +
На четвертый день подполковник Волховской вернулся в батальон. Заехал сначала в штаб дивизии. Начальник штаба генерал К-ич обнял его:
- Крепись, Василий Сергеевич!
- Где он?
- Схоронили там же, под Островатой.
Волховской посмотрел генералу в глаза. Они знали друг друга еще по Петербургу, еще до Русско-японской. Вместе учились в Николаевском училище. Только Волховской был на два класса старше. Усы подернуты сединой. Седина в висках. Палочка в руке. После ранения еще не оправился.
- Дозволь принять мой батальон, Александр Петрович.
- Принимай, Василий Сергеевич. Он сейчас на хуторе Татарском.
- Я найду.
Он приехал в расположение батальона под вечер. Мы удивились его худобе и погасшему взгляду. Василий Сергеевич никогда не был особенно красноречивым или пламенным. Но в это его возвращение мы его не узнавали. Отставил палочку, сел на табурет. И молчал.
Мы собрались в штабной хате, офицеры, командиры рот и артдивизиона. Ординарец внес самовар. Мы пытались вести себя как раньше. Но Василий Сергеевич словно ничего и никого не замечал.
Мы стали докладывать, что случилось под Островатой. О том, как был убит Саша, мы не решались сказать. Докладывали обо всем. Как брали эту Островатую, как ушли казаки справа, как батальон отразил четыре контр-атаки. Василий Сергеевич слушал, казалось бы, внимательно. Но на самом деле он ничего не слышал.
После доклада штабс-капитана Соловьева о делах на батареях, он махнул.
- Хорошо, господа. Завтра к вечеру общий смотр. Приведите роты в порядок.
Мы стали уходить. Он окликнул меня:
- Иван Аристархович, останься.
Я вернулся к столу. Когда последний офицер вышел, подполковник Волховской сказал:
- Расскажи все, как было. Про Сашу.
Хотя мы договорились с другим командирами, в такой ситуации я не мог солгать. Да, Саша оставался в прикрытии. Он и еще два юнкера. С пулеметом «Максим». Красные хлынули в открытую брешь. Чертовы казаки! Хоть бы предупредили. Роты выдержали три атаки, но стали сдавать назад. Потом побежали. А его Саша выкатил пулемет под взгорочек и залег. И еще юнкера Смысловский и Попов. Я находился с третьей ротой за ручьем. Когда первые из отступавших подбежали к ручью, мы сначала ничего не поняли. Кто, кавалерия? Пехота? Матросы? Но офицеры, как и солдатики, бежали, ничего не умея объяснить. А потом мы услышали таканье пулемета.
Кое-как остановив бегущих, я приказал штабс-капитану Лихоносу поднять его третью роту. Сам продолжал собирать отступающих. Штабс-капитан Соловьев снял с передков все четыре пушки. Ударил по красной лаве прямой наводкой. Пулемет еще такал. Но пока мы развернулись в цепи, он умолк. Мы не знали, что его Саша там. Соловьев снарядов не жалел. Просто смел всех, кто двигался на нас с Островатой. И мы пошли назад, в контр-атаку.
- Что они с ним сделали? - спросил Василий Сергеевич.
- Убили.
- Нет, Иван Аристархович, скажи мне всю правду.
Его сердце отца нельзя было обмануть. Да, Василий Сергеевич, они отрубили ему руки. Те самые, которыми он держал рукоятки пулемета. Отрубили ему голову. И юнкерам Смысловскому и Попову. Все трое пали героями.
Василий Сергеевич молчал. Муторно и противно стучали жестяные ходики на стене. Подполковник потер свой седой висок ладонью.
- Поедешь со мной, Ваня?
- Туда?
- Да.
- Шестьдесят верст, Василий Сергеевич.
- Мы конь-о-конь.
- Сейчас прикажу седлать.
Мы выехали уже в ночь. Шли по звездам. Звезды горели холодно и чуждо. Медленно поднималась луна. Степь была пустынна и черна. Шли на рысях. Два раза остановились. Холодный ветер ледянил взмокший лоб. При свете спички, прикрытой полой, подполковник сверялся с картой. Он мог не сверяться. Я отступал с батальоном и помнил все эти шестьдесят верст. Хутор Гумянной. Потом пятнадцать верст голой степи. Разбитый большак. Роща. Большое село Красивое справа. Батареи красных разрушили и сожгли его дотла. Вместе с церковью, школой и земской больничкой. Ничего не оставили. Река здесь делает петлю. Подполковник здесь никогда не был, но двигался совершенно верно.
- Где брод?
- Вниз по реке, в полуверсте.
Это все слова, какими мы обменялись за пять часов хода.
Гора Островатая была курганом. Здесь повсюду оставались следы нашего пребывания и боев. Ходы сообщения, ячейки, воронки от снарядных разрывов. Луна светила вовсю. Мы тихо ехали среди канав и ямин. Убитых не видели. Мы своих схоронили либо увезли. Красные, похоже, сделали то же самое. На расстоянии многих верст ни огонька. Странным казалось: за что же тогда мы дрались здесь целую неделю? Уложили две трети батальона. И красных перебили сотни, если не тысячи.
К могилам под откосом мы подъехали все так же молча. Три почти незаметных холмика. Три креста мы воткнули тогда. Большевики наши кресты выдернули. Один из них валялся неподалеку.
- Здесь?
- Здесь. Справа которая.
- Отъедь в сторонку, Иван Аристархович.
Я взял поводья обоих его коней. Тронул своего шенкелями.
Спустя пять минут, в распадке, до меня донеслось не то рыдание, не то глухой рык. Кони всхрапнули. Мне стало стыдно. Словно я подслушал что-то. Ночь снова была мертвенно озарена огромной луной. Но я не подслушивал. Может быть, это ветер прошелся по осыпавшемуся окопу. Может, степной волк издали подал голос, да ветер перебил его. При свете луны я стал переседлывать лошадей. Свежих под седло, уставших – вольно.
Подполковник возник из темноты. Прихрамывая, подошел ближе. Что-то вложил себе в нагрудный карман. Словно бы узелок маленький. Сел на сменную кобылу. Тяжело вскинулся и будто опал в седло. Тронул прочь. Я следовал за ним.
Прошло несколько дней. Батальон был отведен на отдых и переформирование. Я снова занял должность начальника штаба. Нам дали пополнение. Мальчики из Ставрополя, гимназисты и реалисты. Они горели желанием сразиться с красными. Каждый день я слышал одни и те же вопросы: «Господин штабс-капитан, когда же в дело?»
Но прежде роты нужно было выучить. Подполковник Волховской потребовал от нас минимум муштры, максимум -- реальных умений. С самого начала приучить каждого стрелка к боевой обстановке. По двадцать раз в день из колонны в рассыпной строй. Часами учения по удару штыком, рукопашному бою. А главное -- стрельба. Лежа, с колена, стоя, на ходу. Из ячеек, в атаке, при отступлении.
Сам стоял с адъютантом в отдалении и наблюдал. Часами ротные и взводные командиры гоняли мальчишек по мерзлому полю. Часами занимались ружейными приемами, наводкой со станка, стрельбой повзводно и поротно на стрельбище, метанием муляжей ручных бомб. Пулеметчики, обрезав концы перчаток, на холодом ветру разбирали и собирали свои «Гочкисы» и «Максимы».
Тут даже старые солдаты заворчали. К чему это все? Да на таком морозе. Да в таком обмундировании -- шинели третьего срока, сапоги со своих же убитых. Кому от этого польза? Свыше будет приказ помереть и помрешь как миленький. Никакие ружейные приемы не помогут...
Однажды фельфебель Копылов высказал это прямо за спиной Волховского. Подполковник неожиданно резко обернулся:
- Кто сказал?
Копылов вытянулся во фрунт.
- Прошу прощения, ваше высокоблагородие!
- В следующий раз, Копылов, я тебя застрелю.
И ушел, опираясь на палочку, в штабную хату.
Потом был первый бой нашего переформированного батальона. Он все так же назывался Офицерским. Но бывалых офицеров, тех, кто начинал, в ротах почти не оставалось. Мальчишки тонули в снегу, рассыпаясь по огромному белому полю. С железной дороги слышалось сопение бронепоезда. Мы должны были вместе с бронепоездом взять станцию. Бронепоезд ударил из своих трехдюймовок. Стал поливать из пулеметов. Мальчишки поднялись в атаку.
Подполковник Волховской шел в цепи позади меня. Я постоянно чувствовал, что он позади. Идет, опираясь на свою палочку. И держит наган в правой руке. Красные ответили ружейно-пулеметным огнем. Вторая рота слева от нас залегла. Цепь позади нас продолжала мерно шагать. И мы продолжали мерно шагать. Бронепоезд бил и бил по красным позициям. А мы шагали и шагали.
Ту станцию взяли практически без потерь. Двое легко раненых. Зато захватили два пулемета и человек двадцать красноармейцев. Пленные были одеты в новые, только что со складов шинели. На ногах -- валенки. Лица сытые и наглые. У трех или четырех большие суммы денег по карманам рассованы. Еще был комиссар между ними. В матросском бушлате.
Подполковник Волховской вышел перед ними.
- Кто хочет встать в ряды Добровольной армии, перекрестись и два шага вперед.
Никто не вышел.
- Увести в сарай.
Пленных увели. Охраной поставили казаков. Казаки были кубанские, серьезные дядьки. У многих Георгиевские крестики. Их нам дали как последний резерв. В бой они идти не хотели, но охранные задачи выполняли.
На следующее утро мы проснулись от стука молотков. Выглянули из хат. На площади перед станцией мужики строили... виселицу. Потом под конвоем кубанцев провели пятерых. Из тех вчерашних пленных, у которых деньги нашли. Они были раздеты и разуты. Их лица были испуганы и озлоблены. Матрос-комиссар пытался что-то сказать, но было так холодно, что его слова падали замерзшими ледышками.
Через четверть часа все пятеро висели.
Мальчики стояли перед виселицей. Им было страшно, это я видел. Они никогда не думали, что гражданская война это еще и казни.
- Перед вами - коммунисты, - сиплым твердым голосом объявил подполковник Волховской. - Они убивали ваших братьев и отцов, они насиловали ваших сестер и матерей. Они продали нашу родину вот за эти деньги.
Подполковник швырнул на помост охапку советских бумажек. Они разлетелись грязными хлопьями по белому снегу.
- Сегодня они понесли наказание... - закончил Волховской. - Господа ротные командиры, уведите роты!
В тот же день два десятка мальчишек получили хорошие шинели. Сукно было толстое, добротное. В такой шинели при любом морозе было тепло и уютно. Человек пятнадцать красноармейцев, также взятых в плен, были отпущены.
Фельфебель Копылов заведовал выдачей им старых бушлатов вместо шинелей.
- Идите, ироды Царя Небесного! И не попадайтесь больше, дурни. В другой раз наш батальонный велит вас всех...
Потом были новые тяжелые переходы, легкие стычки с красными, атаки, контр-атаки, затяжные арьегардные бои. Оставляли на хуторах и станицах своих раненых, умирающих, тифозных. Батальон медленно, но верно таял. Роты и дивизион больше не пополнялись. Вот уже казачья сотня стала полусотней, всего 37 клинков. Настрой у казаков смутный. Подполковник Волховской держит их в прикрытии. На самый крайний случай. Вся тяжесть боев все равно ложится на нас, стрелковые роты.
Брали деревню Вербенку, что верстах в тридцати от Ставрополя. И все повторялось. Две роты рассыпались боевым порядком, я с третьей ротой шел позади. Подполковник Волховской, опираясь на палочку, со своим наганом -- в центре.
Красные пулеметы били. Красная конница пыталась пересечь и смять ряды Офицерского батальона. Резкая команда Волховского: «Цепи -- в каре!» Я повторяю ее, за мной кричит ротный штабс-капитан Лихонос, затем -- взводные.
Все действует как хорошо отлаженный механизм. Третья рота выстраивается в каре и залповым огнем останавливает конницу. Красные конники визжат, ревут, задние давят передних. Мы снова даем винтовочный залп. Красная лава разделяется, одни метнулись вправо, другие топчутся на месте. Третий залп. Красные рассыпаются по полю и уносятся прочь, оставляя на белом снегу десятка два убитых и раненых лошадей и столько же сбитых кавалеристов.
А роты, тут же рассредоточиваясь, продолжают свое движение на деревню. Красные побежали, отстреливаясь. В этот момент ружейной пулей подполковник Волховской был ранен в грудь по касательной. Он упал, потом поднялся. Фельдшер Попов подбежал к нему. Василий Сергеевич дал ему заложить кусок марли под гимнастерку. Когда я подскочил, он сказал мне флегматично:
- Шестнадцатая дырка...
Фельдшер Попов мял в руках грязный, напитанный кровью самого подполковника, узелок. Он не знал, что с ним делать. Я сразу вспомнил этот узелок -- в нем была земля с могилы Саши. Подполковник отнял у Попова его, сунул в карман брюк. Потом посмотрел в бинокль, как развивается атака.
- Иван Аристархович, голубчик, иди назад к третьей роте. Там что-то неладное. Я сейчас тоже прибуду...
Под Вербенкой наши потери были тяжелые. В ротах по восемь-десять человек было выбито. Это при том, что роты уже сократились до 30-35 человек. Погибли два старейших офицера, штабс-капитан Лихонос и поручик Артамонов. Полкового священника у нас давно уже не было, и Василий Сергеевич сам читал заупокойную над могилами павших. Спокойно, словно всю жизнь этим занимался. Мы все заметили: после гибели сына он стал совсем другим.
Потом привели пленных. Это были два рабочих-железнодорожника, оба большевики, и сельсоветчик, тоже член их партии. Они посмотрели в неживые глаза нашего командира. Все поняли. Один рабочий заплакал. Другой выматерился. Василий Сергеевич подошел к нему:
- В Бога веруешь?
- Пошел к чертовой матери, с-сукин...
Подполковник не дал ему доматериться. Выстрелил в упор. Железнодорожник упал и задергал ногами. Двое казаков в лохматых папахах утащили его. Другие увели оставшихся двух. Сельсоветчик просил, чтобы его полушубок передали жене. Казаки отвечали, что передадут. Потом сухо щелкнули выстрелы.
Я не помню, чтобы до гибели Саши подполковник казнил пленных. Теперь он словно затворил в себе какую-то дверь. Пощады к коммунистам и комиссарам больше не было. Не было и злобы. Просто что-то умерло в нашем командире. Что-то такое, что лучше бы не умирало в нем.
И еще одно, что вдруг стало проявляться. После того ночного рейда глубоко в тыл красным, к Островатой, отношение Василия Сергеевича ко мне как-то изменилось. Иp-за потерь батальон по кадру стал меньше роты полного состава. Штаб Василию Сергеевичу больше не требовался. Он упразднил должность начальника штаба. Я принял третью роту штабс-капитана Лихоноса.
Теперь Василий Сергеевич часто и подолгу оставался в моей, третьей роте. Обедал с моими взводными и стрелками. Следил, чтобы кашевары вовремя подвозили кухню. Проверял, чтобы квартирмейстеры моей роте предоставляли лучшие хаты. Требовал, чтобы патроны и гранаты в первую очередь выдавали нам.
Но в то же время приказывал с пленными комиссарами и коммунистами разбираться именно моим ребятам.
Так было под деревней Коновылки. Там наш батальон сначала был атакован силами до двух пехотных и одного конного полков. Но эскадроны красных увязли в снегах, да еще штабс-капитан Соловьев так сноровисто вжарил по ним шрапнелью, что красных конников только и видели. Не успели красные опомниться, как Василий Сергеевич уже поднялся. Опять со своей палочкой, с наганом на вытянутой руке.
Что было непостижимо, это совершенная безопасность рядом с ним. Справа и слева могут быть самые отчаянные положения: бьет артиллерия красных, наши закапываются в снег, а то и бегут... Но там, где идет Василий Сергеевич, словно бы все затихает. Останавливаются кони. Глохнут пулеметы противника. Замерзают винтовки. Даже снаряды, прилетев издалека, шлепаются рядом с подполковником. И не разрываются. Да, шальная пуля может задеть его самого. Но не стрелков рядом с ним.
В Коновылках в плен попали исключительно коммунисты. У всех партбилеты. Либо мандаты политотделов. Рядовых красноармейцев почти не было. И снова Василий Сергеевич вышел перед их шеренгой.
- Кто в Бога верит - два шага вперед.
Зашевелились. Стали оглядываться. Но никто не вышел.
- Увести!
Рядовые чины из моей полуроты стали в конвой. Отвели пленных в конюшни. Потом была обычная работа. Стрелки и казачья сотня разместились в теплых домах. Квартирьеры проехались по улицам, скупая сено и овес. Мы хорошо поели, выпили и были в самом благодушном настроении. Впереди нас ожидала, возможно, спокойная долгая ночь, крепкий сон и отдых. Но в это время подполковник зашел ко мне в хату.
- Иван Аристархович, нужно пять человек на экзекуцию. Распорядись-ка.
Трое офицеров сразу вызвались. Еще двоих я найти не мог, хотя обошел все роты. Офицеры отнекивались. У того натерта нога. Этого озноб бьет, как бы не начался тиф. Третий, капитан Видеман, просто вышел в соседнюю комнату: «Нет, господин штабс-капитан, увольте!»
Экзекуции не были в почете. Но кто-то должен был взять на себя и это.
Я пошел сам.
- Иван Аристархович, я просил пять человек, - подполковник Волховской стоял в своей длинной кавалерийской шинели, слева пробитой осколками.
- Я четвертый, господин подполковник.
- Хорошо, я - пятый, - резко сказал он.
Мы расстреляли всех одиннадцать коммунистов. Выставляли в связке по двое-трое. Завязывали им глаза. И залпом били в голову или в сердце. Последний пытался петь «Интернационал». Подполковник Волховской дал ему пропеть первый куплет. Потом скомандовал:
- Офицеры, цельсь! Пли!
После залпа, когда оба казненных повалились кулями, он спокойно закурил папироску.
- Дрянная песня... Бессмысленней «комаринского»...
На следующий вечер он пришел ко мне. Приказал моему денщику выйти. Мы остались вдвоем. За окном мела пурга. В хате весело трещала чугунка и было тепло.
- Иван Аристархович, - сказал он. - Ты меня прости за вчерашнее.
Я не знал, что ответить.
- Не должен я был требовать этого от тебя.
- Кому-то нужно было взять винтовку, - сказал я.
- Знаю, Иван Аристархович, знаю. Потому и прошу прощения. Прости ты меня...
В Сочельник пришел приказ: батальон, получив подкреплением роту казачьих пластунов, выступает. Переход в двадцать с лишком верст. Задача -- сходу атаковать красные позиции в селе Грушевое, занять село и по возможности поддержать соседей справа. Вышли в туман. Мороз и туман -- такое только на юге. Под ногами то грязь, то снег, то жижа ледяная. И все в гору, в гору. Под сильным боковым ветром. Шинели покрылись инеем. Башлыки, усы, бороды -- все в инее. Весь батальон, рота за ротой, артиллерийский парк, патронные двуколки, обоз, коноводы, две полевые кухни, четыре лазаретные крытые фуры -- будто сказочные снежные человечки.
Злые, помороженные, мы рвались в это Грушевое. В селе нас ждали натопленные хаты, горячая пища; возможно, сон в тепле. В двух верстах от села батальон развернулся боевым порядком. Роты рассыпались в цепи.
Красные бой не приняли. Только заметили наши передовые разъезды, так и побежали. Им было куда -- к железной дороге. Оттуда -- в вагонах на север. Под прикрытие своих несметных орд и бронепоездов.
Но кубанцы-«охотники» взяли пленного. Это был невысокого роста мужик лет тридцати. Русая борода, усы. Крупные рабочие руки. Пытался вывезти на телеге свое добро вместе с женщиной. Женщину местные грушевцы опознали как полюбовницу. А самого мужика -- как присланного коммуниста. В подкладке полушубка найдены были документы: партийный билет на имя Игнатьева Леонтия Пантелеевича, мандат от комиссара 11-й красной армии: «Прошу содействовать подателю сего мандата Игнатьеву Л.П...»
Подполковник Волховской сам допрашивал коммуниста. Я присутствовал вместе с командиром первой роты Шишковым и командиром артдивизиона Соловьевым.
- На телеге найдено, - методично читал подполковник, - два самовара, три пары сапог, серебряное блюдо, материалу ситцу две штуки, таганок чугунный, постельное белье... Ты, что же, заработал все это?
- Нет, господин подполковник, - отвечал коммунист. - Это все принадлежит жене моей, которая была арестована вместе со мной. Она со мной уже полгода ездит.
- А чего же она ездит, а не сидит дома и не варит щи твоим детям?
- Нет у нас детей, господин полковник. И дома нет.
- Как так?
- Я был рабочим до войны. По мебельному делу. Потом фронт. Имею ранения. А супружница моя... она вдовая, солдатка... Двое детей у нее тифом умерли. Нет у нас ни детей, ни дома...
Подполковник Волховской задал тогда свой обычный вопрос:
- В Бога веруешь?
Коммунист замер на миг. Потом тихо сказал:
- Верую во Христа, Господа нашего, во Святую Троицу и Богоматерь-утешительницу...
Я посмотрел на Василия Сергеевича. У него не было сомнений, что коммунист лжет. И сейчас он наблюдал за пленным как бы сыскоса, слегка повернув свою седую стриженную под бобрик голову. Всем видом своим он словно говорил: «Ну-ну, придумай еще что-нибудь!» Потом он дал приказание казакам увести пленного. Кубанцы, стукнув прикладами винтовок, выполнили.
Хозяйка дома, несколько испуганная, но доброжелательная, вышла из своего закута:
- Господин начальник, на стол подавать ли?
Подполковник вздохнул.
- Звезда-то взошла?
- А как же, батюшка? Первая давно уже нам светит...
Василий Сергеевич поднялся. Перекрестился на образа в углу.
- Пойдемте, господа офицеры, удостоверимся, правду ли хозяйка сказала.
Мы вышли на крыльцо.
Туман рассеялся. Ночь была ясная морозная и звездная. Звезды горели ясно и чуждо, как и в ту ночь, когда мы с ним шли рысью. Туда, на Островатку. Где остался его Саша.
Мы замерли. Окна ближних домов были освещены. Где-то играла гармошка. Это уже начали праздновать Рождество солдаты и офицеры. Кто-то развел костер в саду. Доносился запах жареного мяса. Наверное, казаки жарили барана. По ночной улице прочавкали сапоги. Потом в угол света вплыли двое местных, оба пожилые, оба пьяненькие.
- С Рождеством Христовым, ваше высокоблагородие! - хрипло и радостно приветствовали они подполковника.
- Спасибо, братушки. И вас со Христовым Днем!
Мы постояли на крыльце. Так было тихо и радостно, что не хотелось идти назад в дом. За нами вышел хозяин, таровитый пожилой казак.
- Ваше высокоблагородие, все готово. Милости прошу! И господ офицеров так же, не погребуйте малым нашим угощением...
Мы вернулись в дом. Стол был покрыт праздничной скатертью. На нем была немудреная, но радующая глаз пища: холодец в деревянной миске, каша в чугунке, гусь печеный, колбаса, квашеная капуста, моченые яблоки, свежий хлеб, нарезанный крупными ломтями. Четвертная бутыль с самогоном венчала стол.
- Чистая как слеза, - нахваливал самогонку хозяин в скором времени. - Я ее из отборной пшенички...
Мы поднимали тосты и пили. И закусывали то моченым яблочком, то куском колбасы, то зажевывали хлебом. Стали разговаривать. Тревоги дня ушли куда-то в небытие. Осталось расслабленное и доброе состояние, которое так дорого любому Русскому человеку. Подполковник Волховской выпил свою меру -- маленькую рюмку. Он никогда не пил больше того. Потом слушал байки есаула Забелина, командира сотни -- мы даже не заметили, когда он присоединился к нам. Улыбался похвальбам штабс-капитана Соловьева -- водилось за нашим славным артиллеристом такое. И были серые глаза Василия Сергеевича словно бы ожившие. Впервые за многие месяцы.
Вдруг он сказал:
- Господа офицеры, надо сказать, не доделали мы одного важного дела.
Он поднялся, опираясь на свою палочку.
- Какого, Василий Сергеевич? - спросил капитан Шишков.
- А вот пойдемте-ка со мной.
Он простучал палкой по полу. Как есть, не одеваясь, в мундире внакидку, прошел к выходу. Что-то нехорошее заныло у меня под сердцем. В такую ночь! Неужели? Но он -- наш начальник. Пусть он не приказал, а скорее будто бы пригласил. Однако не можем мы его ослушаться. Офицеры переглянулись, залпом хлопнули по последнему стаканчику, стали подниматься, потянулись за ним.
С семилинейной керосиновой лампой мы прошли к дровяннику. Там у запертой двери стояли кубанцы. Лохматые папахи, большие и теплые бурки на плечах, шашки наголо.
Мы подошли ближе.
- Что пленный? - спросил строго подполковник Волховской.
- Молился, ваше высокоблагородие. Псалом пел, - сказал один казак.
- Какой псалом?
- А вот знаете: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей...»?
- Знаю. Открой, казак!
Бородач выполнил приказание. Дощатая дверь отворена. Мы входим в низкий дровянник-арестантскую. Игнатьев, услышав шум, поднялся. Рубаха навыпуск, полушубок сползает с плеча. Семилинейкой освещено его небритое лицо. На нем усталость, страх, боль. И смирение...
Все остановились.
- Мне караульный сказал, что ты молился тут, - первый нарушил молчание Василий Сергеевич.
Игнатьев молчал. В глазах тоска. Красный, да еще коммунист, да еще с мандатом какого-то Аронштама -- и перед Белыми офицерами!
- Что ж, Леонтий, c Рождеством Христовым тебя!
- Спасибо, кха... - перехватило голос у пленного, кашлянул, докончив: -... ваше высокоблагородие! И вас с пресветлым праздником.
Недоумение у нас росло. Как мы можем выполнить приказ после таких слов. Православный он, этот Игнатьев! Дурак, но наш ведь, русский! Не матрос ощерившийся, оскотинившийся. Не латыш, которому золотыми монетами платят за сожженные хутора. Не интернациональная сволочь в кожане... Как же нам его теперь расстреливать?
Мы замерли. И пленный будто не дышал.
- Таких, как ты, Леонтий, мы казним. Всегда. - Снова негромко заговорил подполковник Волховской. - Но сегодня Рождество. Господь в этот день пришел к нам, милость Свою оказать, покаянию и милосердию научить. Поэтому я тебя отпускаю. Иди, брат, на все четыре стороны.
Повернулся ко мне:
- Иван Аристархович, завтра выдай ему пропуск, чтобы через наши и казачьи заставы свободно шел.
Забелин позади аж крякнул:
- Ай, да Василь Сергеич!
Пленный отшатнулся. Лицо все искривилось. Вдруг из глаз слезы -- так и брызнули:
- Ваш-ш... высок-к... Ваш... покорнейше благодарю...
- Не меня, Бога нашего благодари, Леонтий. Ему ты своим спасением обязан... Ему, слышишь?..
И резко повернувшись, заковылял на своей палочке из дровянника. Мы за ним. Забелин своим кубанцам приказ дает:
- Пленный освобожден, караул снят. Идите, братцы, пославьте нашего Господа.
Казаки переглянулись. Шашки в ножны втолкнули.
- Дак, что ж, мы пойдем, господин есаул?
- Дак идите же, сказал вам!
Ой да попили мы в эту ночку! Хозяин к той четверти выставил еще три бутылки настоящей водки, старой, царской, с гербами. Да вина удельного, пенистого. Василий Сергеевич свою меру преисполнил с верхом и пальцем грозил старику: «Это где ж такое видано, после дрянной самогонки гербовую водочку выставлять?» Хитрован только головой тряс да в бороде скреб, глазки свои щуря. А хозяюшка его все новые угощения выставляла, солонину с хреном, пироги с картошкой, да капусткой, да морквой, а под конец, когда мы и это все подъели, то пожарила наускорках огромную сковороду яишни с салом, полста яиц разбила.
Под яишню винцо еще легче пошло. И пели мы песни с есаулом Забелиным. Оказался он большой любитель и знаток старинных казачьих песен. И курили, выйдя на свежий воздух, в ночь. А потом пили еще чай с медом гречишным. Уснули уже под утро, кто где.
На следующий день вышел я на крыльцо. Ясное и морозное позднее утро было. Солнышко над степью стояло высоко. Если б не ветер, наверное, пригревало бы. Но ветер с гор дул пронзительно холодный. Смотрю, бывший пленный, Игнатьев с какой-то женщиной маячит. На женщине потертый бурнус, потрепанная шерстяная юбка, грубые чоботы на ногах.
- За пропуском пришел? Сейчас выдам.
- Нет, ваше благородие, не за пропуском, - отвечает Игнатьев. - Разрешите у вас остаться.
- Как у нас?
- Так точно. В вашем полку... Неправдой жил, господин штабс-капитан, неправде служил... Дозвольте доказать... По чести служить буду... А Вера, она сестрой милосердия... или кашеваркой... да хоть бинты и рубахи стирать... она все может...
И оба смотрят на меня, будто я им свет.
А я что? Я всего лишь штабс-капитан, на нынешний день командир третьей роты, крепко повыбитой в последних боях. Не мне решать такие вопросы. Есть у меня непосредственное высшее начальство.
Доложил подполковнику Волховскому. Так и так, Василий Сергеевич, а только вчерашний пленный не хочет уходить, просится в наш батальон. Вместе с женой просятся.
Василий Сергеевич потер свой высокий лоб, взъерошил бобрик. Тоже после празднества не отошел еще. Хозяйка тут ему ковшичек пива поднесла:
- Попей-ка, батюшка. Оно и ослобонит!
Приложился Василий Сергеевич, утер усы ладонью.
- Что тут с ним поделать? В роты не могу пустить: господа офицеры и юнкера прознают -- может выйти скверная история...
Задумался подполковник. Потом сказал:
- Вот что, Иван Аристархович, возьми мою бричку, поезжайте к Соловьеву, в артиллерийский парк... Там ему ездовые нужны... Если примет, так сему и быть...
С ним мы бились под Орлом, с ним отступали к Таврии. Отбивались от красной Первой Конной. Громили Махно и Жлобу. За умелые и героические действия под Грюнвальдом, немецкой колонией, Леонтий был награжден. Произведен в унтер-офицеры. Стал командовать пулеметной командой. В самых отчаянных и безвыходных ситуациях вдруг, как из-под земли выкатывались его телеги и шарабаны с пулеметами.
- Во-время, Леонтий, ах, как ты вовремя! - хвалил потом его полковник Волховской, произведенный в новый чин за Льгов. - Благодарю за службу!
- Рад стараться, ваше высокоблагородие!
Потом меня свалил тиф. Пытался держаться, но после трех дней боев последние силы оставили меня. Все вокруг кружилось, голоса незнакомые чудились. Как во сне видел я Василия Сергеевича: пуля пропорола ему бедро. Как во сне слышал его будничный, точно ничего не случилось, голос: «Что ж, семнадцатая дырка...»
Унтер-офицер Игнатьев подхватил нашего славного полковника (он по-прежнему командовал батальоном и по-прежнему батальон был неполный, слабого состава, но живучий и неудержимый), и погнал на своем шарабане прочь, в тыл.
Не помню, чем закончился тот бой. Но кажется, отбились. Потому что я остался жив. Меня вывезли в Мелитополь. Там я отлеживался около месяца. Потом просто отъедался и отлеживался в Джанкое. На фронт не торопился. Там по-прежнему была смерть. Если честно, то я играл труса. Не был готов к тяжелейшим переходам, к атакам, к изматывающей усталости, к бессонным ночам, к бивакам под проливным дождем, к дневкам под палящим солнцем. Там бывает с каждым.
Только летом 1920-го я набрался сил и снова оказался в нашей дивизии, в очередной раз переформированной. Однако полковник Волховской по-прежнему командовал батальоном. Не понимаю, почему его держали в батальонных. Он давно перерос даже полк. Ему должно было бригаду или дивизию водить. Когда я спросил его о Леонтии, он сказал, что унтер-офицер Игнатьев был ранен под Асканией Новой. Отправлен в тыл.
Потом был переход батальона в Крым. Был Перекоп. Было отступление к Севастополю. Погрузка на французский крейсер. Галлиполи, Турция. Белград, Югославия.
Много лет спустя, в Париже, просматривая газету, я наткнулся на объявление «Цех Игнатьева Л.П. Лучшая мебель. Классический стиль. Перетяжка старой мебели. Пошив чехлов. Звонить по тел. в Медоне...»
Я поехал в Медон. Конечно, это был он, Леонтий, постаревший, погрузневший. Меня узнал сразу же. Мы обнялись. У него потекли слезы по рыхлым щекам. Как назло и у меня тоже; кажется, ресница загнулась, слезу выбила. Стояли мы и трясли друг друга за плечи. И сказать ничего не могли. Потом он дал распоряжения своим рабочим. Закрыл конторку.
- Иван Аристархович, такой день да не отметить?
Мы пошли в кафе на углу. Там просидели до самого вечера. Бередили душу воспоминаниями о России, помянули полковника, который умер в Белграде за пять лет до того.
- Он до последнего дня тосковал по сыну, - сказал я.
- Я знаю, - ответил Леонтий.