На живца
+ + +
Мы лежим на мерзлой земле. Из серого неба медленно падают крупные хлопья снега. Атака наша отбита. Контр-атака красных тоже захлебнулась. Я с ординарцем, двумя телефонистами, двумя охотниками Вики Крестовского и капитаном Видеманом засел на разрушенном хуторе Сурочьем.
Хутор находится на небольшой возвышенности. Село Надеждино, занятое красными, отсюда просматривается плохо. Осенне-слякотный еще два дня назад, но теперь скованный заморозком большак тянется мимо хутора как-то обок села, и уходит вдаль, вдоль пашни со стогами соломы, вдоль мглистых буераков и оврагов.
Телефонисты протянули провод. Подполковник Волховской приказывает:
-- Иван Аристархович, укрепись на своем рубеже. Из штаба сообщили, что будет подмога, гаубичная батарея идет.
Легко сказать -- укрепись. У нас с Видеманом роты с повыбитыми командирами. Да два пулемета с почти пустыми коробками. У них, в селе, до батальона красных армейцев с батареей трехдюймовых орудий. Да впридачу отряд латышей.
Однако приказ есть приказ.
Село разбросано вверх по реке верст на пять. Несколько проулков тянутся от реки вглубь еще версты на две. Большое село. На две церкви. Базар по воскресеньям. Пересечение дорог. Одна ведет на Ставрополь. Население попряталось. Но какое мы вылавливаем, в основном, за большевиков. Голодные, грязные, одетые в рванье и лохмотья. Но за большевиков. Почему-то считают, что мы их прямо сейчас же в кандалы закуем и пошлем в Сибирь. А землю отдадим помещикам и капиталистам.
Мы их кормим пшенной кашей с маслом. Потом отпускаем, предварительно объяснив, что село их не сегодня-завтра будет взято. Спокойно и рассудительно втолковываем: будет бой, попадетесь под горячую руку, на себя пеняйте. Война есть война. Лучше прячьтесь дальше. И ждите!
-- А насчет помещиков и капиталистов... - усмехается Видеман, - глянь-ко, дядя, вишь того, в бородище?
Мужичок таращится на ездового Елисеева, здоровенного детину с бородой по грудь, в обмотках, в повытертом тулупе. Он в этом тулупе зимой и летом.
-- Мы его, этого помещика, больше полугода за собой таскаем, коней ему самых лучших отдали, все, что в боях захватываем, ему, ему, проклятой прорве, а он жрет и жрет, по брюху-то разве не видно?
Елисеев в это время поднимается. Он в самом деле солидный, пузатый, неспешный. Он подхватывает жестяное ведро и идет к колодцу. Потом поит коней.
Видеман зло цедит в лицо местному:
-- Дурак ты, дядя!
Тот утыкается глазами в земляной пол. Сказать ему нечего.
После нашей атаки и красной контр-атаки на лугу, по кустам, в ложбинах осталось не меньше двадцати наших. Раненых мы вытащили. Дашенька Милославская не знает покоя. Едва притянет одного, крикнет что-то санитарам, а сама уже снова за бруствер. По ней несколько раз открывали огонь с той стороны.
-- Прапорщик Милославская!
-- Я сейчас, Иван Аристархович, там поручик Каминский... он ранен в грудь.
У нее глаза - княжны со старинных икон. Большие, печальные, боль каждого бойца вбирают они. Это если после боя, когда кровь, разорванные брюки и гимнастерки, нет перевязочного материала.
Но видел я и другую Дашеньку. Глаза веселые, быстрые, горячие. Что-то говорит быстро по-французски. И подпоручик Щегловский замирает от нежданной радости: Я? Вы это мне?..
Фельдшер Петраков с санитарами грузят раненых на телеги. Отправляют на перевязочный пункт. Убитых я приказал вынести позже, как стемнеет. Из дальних кустов кричит раненый. Дашенька рванулась было, но тут уж фельдшер Петраков захватил ее за полу шинели.
-- Мы сами, господин... госпожа... тьфу ты, Дашутка, посиди-ка тут!
Он послал санитаров на крик. Они попытались, но красные стали стрелять по ним. Санитары, чертыхаясь, вернулись на хутор, грязные, усталые, испуганные.
Я распоряжаюсь, чтобы они шли назад, за хутор, в лощинку. Один из них, парень лет двадцати пяти, почему-то улыбается.
-- Может, попозжа попробовать, а, господин штабс-капитан?
У него потрескавшиеся губы. Иногда он кашляет подолгу и сухо-пресухо.
-- Иди, Тимошин!
-- Слушаюсь!
Температура понижается. Морозцем прихватывает довольно крепенько. Офицеры зарываются в стога, выставив охранение. Тем, что приказано сидеть в охранении, мерзнут на стылой земле. От хутора до них метров двести-триста. Какое-то мгновение я оцениваю ситуацию не хуже того же Наполеона. А что если ударить до ночи? Прямо в сумерках и пойти. Не замерзать же здесь.
Но вместо этого говорю ординарцу:
-- Подпоручик Щегловский, быстро на-конь и в обоз. Передайте приказ: бидон спирту подать господам офицерам сюда!
Нет, Наполеон из меня никудышный. И Суворов не получится. Я всего-лишь штабс-капитан Добровольческой Армии. Мне подполковник Волховской приказал укрепляться и ждать гаубицы, я и буду ждать их.
-- И горячую пищу! - кричу вдогонку подпоручику.
Щегловский кивает на ходу и бежит к кустам, где у нас коноводы.
Видеман говорит:
-- Пойду к своимї.
Мне, собственно, на разбитом хуторе тоже делать нечего. Говорю ему:
--По-отделенно посылай сюда, сейчас обозные чай сварганят, погреются хоть.
Через полчаса первая партия офицеров появляется на хуторе. Они в заляпанных грязью сапогах и шинелях, злые, на язык несдержанные. Ругаются как возчики на самарской пристани.
-- Скоты, своих калечных так и побросалиї.
-- И кричат же... “Братцы, братцы”. Да какие они им, сукиным детям, братцы? Красная падаль!
-- А что санитары с их стороны?
-- Да нету никого!
-- Прикусите язычок, поручик, Дашенька тут!
Офицеры сразу придавленно смолкают.
Я сижу с ними, тоже пью обжигающий чай из жестяной кружки. К чаю у нас мед в глубокой баклаге. Мы этот мед захватили с бою. Две недели назад атаковали бывшую экономию купца Голушина под Армавиром. Там большевики коммуну учудили. Мы пришли, коммунары, само собой, кто куда, вразбежку как тараканы. А мед из подвалов голушинских вывезти забыли. Мы оказались там вовремя. Опоздай мы на пять минут, и пили бы чай с медом пластуны генерала Врангеля, а не мы.
Через час, когда первая группа чаю напилась, я говорю фельдшеру Петракову:
-- Возьми-ка двух ребят, пойдем, посмотрим, кто там кричитї.
-- Я с вами, Иван Аристархович... Ну, пожалу-у-уйста, - это Дашенька.
Она выходит из закута, где отдыхала на лежанке. Уже в шинели, в ботинках, в папахе. Снова готова ползти, бежать, перевязывать, тащить тяжелых мужчин на своих хрупких плечах.
Она совсем ребенок. Ей нет и двадцати. Еще подростковая худоба щек. Большие карие глаза смотрят с тревогой. Собольи брови. И вдруг улыбка - даже суровый и насмешливо-колючий Сергиевский оттаивает. Полковник Саввич нарочно для нее в кармане шинели держит коробку монпансье. А подпоручик Щегловский перехватив такую улыбку, рвется в бой как безумный - дайте ему, видишь ли, показать себя!
-- Хорошо, но чтобы...
А что “чтобы”?
С офицерами, Петраковым, Дашенькой и двумя санитарами пробираемся к передним цепям. Офицеры в цепях встречают нас сдержанно. Кое-кто уже вырыл ячейки и натащил соломы. Несколько офицеров расширили траншею, на дне развели свой костер. Жгут какие-то не то сундуки, не то ящики.
-- Господа, подберется красный лазутчик, одной гранатой вас всех и накроет.
-- А передовые посты зачем?
-- За печкой, - говорю я. - Пререкания отставить, костер затушить, трое - быстро к хутору, там чай горячий, может, уже и пищу подвезли.
Ни с нашей стороны, ни со стороны большевиков ни одного выстрела. А раненый в самом деле кричит. То истошно, то глухо как в рукав шинели.
-- Братцы! Братцы! Помогите, братцы... Не могу!
Или это не один раненый, а двое.
Ветерок относит его голос и делает всякий раз то звонче, то каким-то надтреснутым. Словно совсем потерял надежду солдат. Сумерки сгущаются.
Мне вспомнилось наше сидение на болотах Стохода. Три года назад. Тогда тоже были стоны и вопли раненых. Иногда наших, иногда германцев. Однажды немец так вопил, что мой ротный командир не выдержал и послал за ним. Санитары, под командой унтера Шинкарева, по кочкам, в тине, пол-болота ладонями програблили, но немца нашли. Перевязали. Дали спирту. Даже назад, почти к самим окопам вражеским подтащили. Они его тащили, а немец вопил, сложив руки рупором: “Зольдатен, них шиссен! Русише санитатер шлеппен мих херайн”.
Потом Шинкарев рассказывал, что перебита у лейтенанта была нога, кость пропорола штанину над сапогом. Истек бы кровью до утра, не помоги наши. Промывали рану там же, спиртом из фляжки, при свете их осветительных ракет.
Шинкарева потом, через две недели, убьет осколком. Разворотит ему живот.
-- Братцы! Спасите, братцы... Не оставьте...
Я вслушиваюсь в голос. Он доносится из-под кустов. Кусты густые, кое-где посеченные пулями да осколками. Может, это даже два голоса. Ничего не разобрать. И густой синеватый туман от речки подымается. Глушит голос будто кошмой заваливает. Но так жалобно кричит. Русский же, такой же...
-- Господин штабс-капитан...
Это Дашенька Милославская.
-- Он ведь умереть может!
В глазах ее уже не тревога, а ужас. Не за себя, за чью-то молодую жизнь, что тянется последним воплем к нашей совести.
-- Вот что, Петраков, попробуй найти этого подстреленногої.
-- Слушаюсь!
-- Разрешите, Иван Аристархович, я быстренько, право дело...
Прапорщика Милославскую я словно бы не слышу.
-- Если недалеко от наших цепей, то притащите его сюда. Если он ближе к тем, то перевяжите и оставьте там...
-- Слушаюсь, господин штабс-капитан!
Унтер Петраков дает распоряжение своим санитарам. Они выволакивают носилки. Тимошина среди них нет. Это мужики лет тридцати-пяти, даже старше. Петраков берет винтовку, нацепляет на ствол носовой платок.
-- Их двое там, господин штабс-капитан. Я должна!
В ее голосе решимость. Даже хрипловатый напор бывалого воина. Она с нами от Екатеринодара. Тогда к нам в батальон записалось тридцать два человека. Она была тридцать третьей.
-- Ладно. Прапорщик Милославская за старшего.
Я думаю, что это так нелепо звучит: “за старшего”. Нужно было бы сказать: за старшую. Но это звучит еще более нелепо.
Петраков кивает. Деловито подхватывает свою холщовую сумку с нашитым красным крестом. Все четверо уползают.
Я какое-то время всматриваюсь в темноту, потом возвращаюсь к Видеману. Он сидит в широком, хотя и неглубоком окопчике за завалом из деревьев. Щегловский уже вернулся. Спирт разбавлен водой. Получилась водка. Я тоже прикладываюсь. Вкус - дрянь, но греет. Передаю про вылазку санитаров.
-- Зря ты это, Ваня! - перебивает меня Видеман. - Забыл, как под Екатеринодаром они наш лазарет перебили? А у Калиновки... забыл? Мы им позволили собрать раненых, потом они по нашим из шестидюймовых стали жарить.
-- Помню, все помню, Алексей, - ответил я. - Может, обойдется... Живая душа как-никак, попало солдату, жалко же.
Не успел я докончить объяснение, как вдали, от кустов, треск револьверов. Потом бабахнула винтовка. И опять револьверный треск. Трах-тах-тах... тах-тах...
Офицеры из окопчиков и ячеек повысовывались. А вокруг уже ночь. Темная, беззвездная, морозная ночь. С редкими хлопьями снега. И с той стороны неожиданно пулеметные очереди - длинные, звонкие. Поверх нас, мимо, мимо. Но в нашу сторону. Кто-то ответил из винтовки.
-- Не стрелять! - закричал я.
Две-три минуты спустя снова наступила тишина. Да такая кристально-чистая, будто выдута она из венского звонкого стекла.
-- На живца они взяли наших санитаров, - зло сказал Видеман и сплюнул. - Милославская там, с ними?
У меня во рту пересохло. И не от дрянной самодельной водки. От того, что случилось по моей вине.
-- Да, она там...
-- Ваня, что ты?
Я не верил. До такой низости дойти! Не может быть! Не может такого в мире быть! Нашу Дашеньку! Этого чистого ангела! И санитаров, потных, рукастых, упрямых в своих нечеловеческих усилиях вытащить из-под огня еще одного, еще одному жизнь спасти, еще одним помолиться за искупление грехов - их перебить вот так!
От хутора прибежали другие офицеры. С ними охотники Вики Крестовского.
-- Легкостаев, Климов, поручик Лунин - со мной!
Нет, мы не поднялись в полный рост. Мы давно уже научились другой войне. И продолжали учиться. Уроки этой войны, нам еще не знакомой, были жестоки. Но из этих уроков мы выносили главное: выжить - значит победить!
С охотниками и поручиком Луниным я пополз вперед, на кусты. Неожиданно из облачности выкатилась луна. Да такая огромная, яркая, оранжево-красно-зеленая, что стало светло, как днем. Плоская пашня. Стога, причудливо торчащие саженях в сорок-пятидесяти друг от друга. Линия кустов. Все ближе, ближе... Черные контуры на белой поле. Все трое, фельдшер Петраков и два санитара, лежали в нескольких саженях от этой линии. Было видно, что Петраков отстреливался из винтовки. Дашеньки нигде не было видно.
-- Даша!
Нас заметили. Открыли пулеметно-ружейный огонь. Засада! Они понимали, что мы пойдем за нашими. Это они своих бросают. Мы всегда наших вытаскиваем. Пули режут ветки кустов, вгрызаются в подмороженную землю.
Мы попадали по воронкам, по щелям, по-за холмикам. Я укатился в сторону и оказался за чьим-то трупом. Это был красноармеец. Потом я лежал за ним и слышал, как пули стукают в его окоченевшее тело. Их пули!
-- Даша! Милославская! Дашенька!
Я кричал, а пули так и чмокали мертвое тело красного бойца.
-- Да-ша!
Назад мы выбрались только через час, когда луна скрылась за облаками. Офицеры вылезли из своих стогов, готовые к атаке.
-- Что с Дашенькой, господин штабс-капитан?
Я молчал. В мозгу у меня сверлило раскаленным сверлом.
-- На живца взяли они нашу Дашеньку! - это голос капитана Видемана.
-- Живцы - не жильцы! - зло отвечаю я ему.
При свете костерка оглядываю всех. Офицеры молчат. Я - старший над ними, с меня и спрос. Может, она жива. Попала в плен. К комиссарам, к латышам, к матросне. И сейчас они издеваются над нею.
-- Берем село, - не своим голосом отдаю я приказание. - Легкостаев, скачи к своим. Приказываю охотникам пройти между мостиком и полем, ударить во фланг. Начало через полчаса. Мы идем в двух направлениях. Капитан Видеман, ваша вторая рота наступает по полю. Первая рота разворачивается со стороны мельницы. Штабс-капитан Серебряков, выдвинуть пулеметные гнезда над дорогой и перекрыть им отступление.
Я лихорадочно тыкаю пальцем по двухверстке. Электрический свет фонаря дает тень от моего пальца. План атаки складывается в моем горячечном мозгу сам собой. Мельница, дорога, роща, мостик - это разведчики уже нанесли. Нам большего и не надо. Нам бы только успеть...
-- Господа офицеры!
...Мы поднимаемся на ночной бой. Крайние стога, ближние к селу, мы запаливаем. Их яркие факелы отсекают видимость. Красные открывают беспорядочную пальбу. Наши взводы разворачиваются уступами. Мне хорошо видны на фоне горящей соломы офицерские цепи. Затакали наши пулеметы. Ухнули с той стороны пушки. Но разрывы отдались далеко в стороне.
В это время слева рев “ура!”. Это охотники Вики Крестовского. Они влетают в село и забрасывают его горящими факелами. Красные заметались. Смолк один их пулемет, замолчали пушки. Мы бежим на горящие стога. Ветер разбрасывает их по сторонам. Мы бежим, стреляя на ходу. Потом короткий бой в селе. Кое-где даже берем на штык эту красную сволочь. Охотники Крестовского сильно помогают. Они рубят пулеметную команду и артиллерийскую прислугу, догоняют бегущих, не дают красным собраться и оказать отпор. Рев, крики, смрад пожаров, топот коней, выстрелы...
Всю ночь мы ищем. Мы выволакиваем из хат, стаскиваем с сеновалов красных бойцов и комиссаров. От многих разит самогоном. Многие так были уверены в себе, что завалились спать раздетыми. Теперь стоят и трясутся в своих обмоченных подштанниках.
Но не они нам нужны. Мы ищем Дашеньку. Рота Видемана прочесывает улицы и проулки села. Мы обыскиваем каждую хату, каждый сарай. Местные запуганы до полусмерти. Они еще не встречали таких белых офицеров. Ходят и ищут что-то. Ходят и ищут, ищут...
Мы вылавливаем с десяток латышей. Они смотрят бесстрашно своими рыжими глазами. Свет горящих домов отражается в их зрачках. Не надо так смотреть, латыш. Не я на твоей земле, ты - на моем Русском черноземе.
“Живцы - не жильцы!”
Мы расстреливаем латышей. Быстро, сноровисто.
И продолжаем искать Дашеньку. Один взвод возвращается к пашне, к кустам. Соломенные стога догорели. Серое утро просачивается через облачное небо. Офицеры бродят между кустов. Время от времени раздается выстрел. Значит, нашли подранка.
Со стороны Сурочьего ползут пушки и обоз. Это обещанные гаубицы. Батарея из чужой дивизии, которую, как и нас, перебрасывают с участка на участок. И которая должна была поспеть и там, и здесь, и везде. При батарее инженерно-саперная рота. Артиллеристы приветствуют нас. Мы, очевидно, напоминаем им лунатиков. Они смотрят нам в лица, пытаясь понять. Что нас понимать? Лунатики мы, настоящие лунатики. Теперь бродим по огородам, по полям, по кустам, по переулкам, выбиваем двери, взламываем амбары и сараи.
-- Ой, лишенько-лихо! - верещит одна тетка. - Корову угнали, последнюю кормилицу...
-- Молчать, старая сволочь, - жутко шипит ей в лицо поручик Лунин. - Твою корову красные сожрали третьего дня.
Я объясняю командиру саперов, кого мы ищем. Это доброволица. Двадцати лет. Каштановые волосы. Одета в шинель и ботинки. Единственные такие ботинки на весь батальон. Не могли мы найти ей сапоги. Что ни надевала, все огромные. Зовут ее Дашенька.
Полковник внимательно смотрит мне в лицо.
-- Я дам вам два взвода!
-- Благодарю вас, господин полковник.
С окраины села отчаянная пальба. Я прыгаю в тарантас. Елиссев погоняет, мы несемся туда. На ходу расстегиваю кобуру, вытаскиваю свой наган. Несколько конных охотников вылетают из проулков. Слышатся разрывы ручных бомб.
Последние из латышей и комиссаров. Офицеры и охотники Вики добивают их.
Мы нашли ее в подвале. Капитан Видеман говорит мне:
-- Ваня, тебе не нужно смотреть!
Нужно! Я расталкиваю охотников и офицеров и спускаюсь в подвал. Там горит трехлинейная лампа. Санитары склонились. Да, это Дашенька! Не хочу и не буду описывать, в каком состоянии. Большевицкая нелюдь превзошла саму себя.
Я поднимаюсь наверх, как пьяный.
Видеман кладет мне руку на плечо.
Я скриплю зубами. Я не сразу понимаю, что это мои собственные зубы. Как и не понимаю, что мне говорят.
К вечеру офицеры, охотники, казаки, юнкера, артиллеристы, саперы, десятка два местных жителей, - все собираются на траурные проводы нашей доброволицы, Дашеньки Милославской. Впервые я вижу, как кусает губы Вика Крестовский, как слезы текут по щекам полковника Саввича, старик словно окаменел, и сам не замечает собственных слез.
Потом вдруг заходится в рыданиях подпоручик Щегловский, раненый в том ночном бою, но оставшийся с нами. Он отходит в сторону и бьет, бьет, бьет кулаком по корявой старой акации. Мы роднимся в победах, мы - братья и в горе. Кто-то из офицеров подходит к нему, обнимает его...
Прижилось это: “Живец - не жилец!”
Под хутором Степкиным наши цепи лежали в восьмистах шагах от красных линий. Между нами - белое поле, усеянное их серыми комками. Кто-то еще шевелился. Что-то кричал. Звал на помощь.
-- Вон тот живец, за бугорком, мой, господа! Ставлю золотой червонец, что сниму его с первого выстрела!
-- Принимаю ставку, подпоручик. Золотого у меня нет, даю на кон двести рублей ассигнациями.
Выстрел.
-- Прошу мой выигрыш, господин штабс-капитан.
“Мда-с, живец не жилец!”
Потом были другие бои. Беспощадные. Либо они нас, либо мы, с Божьей помощью, их! На хуторе Сурочьем кончилась еще одна романтическая иллюзия. С села Надеждино началось жестокое, но так нужное нам всем прозрение и просветление.
Мы больше не знали жалости к раненым. Это не была война с германцем. Это была война с врагом, которого до сих пор не встречал на своем пути русский солдат.
Своих раненых и даже убитых мы продолжали вывозить с упорством безумных. Много раз видел, как нахлестывает лошадей Тимошин или Елисеев, или Карнаухов. Прямо из-под артиллерийского огня. На бричках - к раненому. Санитары раненого на бричку - и погнали! Справа разрыв снаряда, слева пулеметная очередь по лошадям. Кони бьются, рвут постромки, ржут жалобно, санитары подхватывают раненого: "Своих на поле не оставляем!ї
Чужих же...
Пленные показывали, что даже матросы стараются не оказаться на пути Офицерского батальона. К селу Песковатое подвезли матросов для поддержки их наступления. Но тут узнали они, что выдвинут им навстречу Офицерский батальон. Чуть своего комиссара не порешили. Митингом потребовали сейчас же перевезти их в другое место.
А там, у села Песковатого, случилось и со мной нечто подобное. Три-четыре красных армейцев кричали своим, чтобы те вернулись и не дали им погибнуть.
-- Господа, ставлю золотой червонец с портретом Государя... Я возьму того, у поленницы, с первого выстрела.
Это говорил я, не узнавая собственного голоса.
Потом прикладывал холодное ложе карабина к щеке. Стрелял.
Перед глазами моими стояло лицо Дашеньки. Огромные карие глаза, горячие, радостные, жаждущие жизни и счастья. И фельдшер Петраков выходил словно бы из темноты. Его простое, бесхитростное лицо, с усами, загнутыми кверху.
Красный армеец замер после моего выстрела.
И через месяц, при битве под Комаричами, когда мы закрывали болотистую низменность от наступавшей пехоты, мы снова стреляли по раненым. Добивали их, хорошо видных на белом снежном поле. Кто-то выигрывал пари, кто-то проигрывал. Мы вели войну по законам, которые не мы придумали.