Новогоднее поздравленіе

 

Поздравляя читателей сайта «Сила и Слава» съ Новымъ 2013 годомъ по русскому календарю, наша редакція  выражаетъ свою надежду и вѣру въ то, что мы на одинъ годъ стали ближе къ тому моменту, когда страна подъ названіемъ «Россійская федерація» вмѣстѣ со своимъ «національнымъ лидеромъ», трупоноснымъ мавзолеемъ,  красной лже-церковью и прочими мерзостями сатанинскими провалится въ преисподнюю, и на ея мѣстѣ возстановится христіанская Національная Россія, уничтоженная почти 100 лѣтъ назадъ извергами рода человѣческаго. Эту нашу надежду укрѣпляетъ и историческая параллель между 2013 и 1913 годами. Какъ годъ 1913 сталъ для Россійской Имперіи точкой ея высшаго подъема, а потомъ все быстро пошло къ катастрофѣ, такъ хочется вѣрить, что и  2013 годъ станетъ переломнымъ рубежомъ для РФ и предвѣстникомъ ея скорой и неминуемой погибели.

Во времена старой Россіи существовала традиція публиковать въ предновогодніе дни святочные разсказы. За неимѣніемъ такого разсказа мы предлагаемъ вниманію читателей отрывки изъ воспоминаній проф. К.Ѳ. Штеппы, ушедшаго во время Совѣтско-германской войны съ нѣмцами на Западъ и затѣмъ обосновавшагося въ Америкѣ. Въ полномъ видѣ эти воспоминанія никогда не публиковались. Мы выбрали отрывки изъ третьей главы воспоминаній, которыя касаются вопросовъ духовно-религіознаго состоянія русскаго народа въ Совдепiи. Авторъ очень хорошо обрисовываетъ раздѣленіе подсовѣтскаго населенія на «насъ» и «ихъ», которое никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ не можетъ быть преодолено. Цѣнными также являются зарисовка о вѣрѣ простого народа въ святость погибшаго солдата Бѣлой арміи и картинки изъ жизни лже-катакомбной церкви, созданной, очевидно, ГПУ для оболваниванія простодушныхъ людей. Читая это описаніе псевдо-ИПЦ, трудно отдѣлаться отъ впечатлѣнія о совершенномъ духовномъ тождествѣ этой чекистской поддѣлки и нынѣшнихъ РИПЦ, РПАЦ и АБВГДейки РПЦЗ и РосПЦ, тщетно старающихся выдать  себя за Истинно-православную Церковь. Упоминаемый авторомъ церковный проходимецъ о. Александръ поразительно напоминаетъ сразу нѣсколькихъ первоіерарховъ «осколковъ» РПЦЗ, можно даже сказать, что это ихъ собирательный образъ, существовавшій, какъ выясняется, еще за полвѣка до появленія всѣхъ этихъ злополучныхъ «осколковъ».

 

Редакція.

 

 

Глава III. Два міра

 

1. «Мы» и «они».

 

Жизнь на волѣ до краю перегружена дѣлами, и думать не хватаетъ ни времени, ни силъ. По этому поводу невольно вспоминается чеховскій архіерей, который за дѣлами нѣкогда было думать о Богѣ. Въ тюрьмѣ — наоборотъ. Сплошное бездѣлье и времени дѣвать некуда. Единственное, то можно дѣлать —  мыслить. Но о настоящемъ думать избѣгаютъ, боятся заглядывать въ будущее, но тѣмъ болѣе тщательно передумываютъ событія прошлаго. Вся жизнь переживается сызнова до мельчайшихъ подробностей. Тщательно взвѣшиваются ошибки. Ищутъ объясненія тому, надъ чѣмъ прежде никогда не задумывались.

Внѣшній впечатлѣній здѣсь мало, и встрѣчи съ людьми —  ограничены, и потому много разъ перечитываешь книгу своей жизни. А прочитавъ, тянешься за чужой. Такимъ образомъ, взаимно умножается личный опытъ. Хотя это и кажется парадоксомъ, но для меня два года тюремнаго заключенія были самыми богатыми не только въ смыслѣ внутреннихъ переживаній, но и знакомства съ людьми, настоящаго знакомства, а не поверхностнаго, какъ это бываетъ въ обычной жизни. Что меня особенно поражало при такой встрѣчѣ съ людьми «вплотную» — это странное сочетаніе въ каждомъ изъ нихъ его неповторимой индивидуальности съ общимъ отпечаткомъ на всѣхъ насъ давившаго общественнаго строя. Не знаю, было ли это общее у людей стараго времени? Напримѣръ: у генерала и приказчика бакалейной лавочки. Но у людей совѣтскаго времени это общее очень ярко выражено. Имѣю въ виду не общечеловѣческія свойства, конечно, а именно то, что отражаетъ собой принадлежность человѣка къ извѣстной общественно-исторической средѣ, въ чемъ выражена его реакція на спонтанное и неспонтанное воздѣйствіе на него этой среды.

Къ характеристикѣ этого типа людей, которыхъ принято называть «совѣтскими», я вернусь ещё какъ-нибудь послѣ. Сейчасъ же я хотѣлъ отмѣтить только одну черту: дѣленіе совѣтскихъ людей на двѣ очень неравныя группы. Этотъ водораздѣлъ идетъ не по линіи сторонниковъ и противниковъ совѣтской власти, а по тому, какимъ мѣстоимѣніемъ они пользуются, говоря о власти: «мы» или «они». Въ этомъ дѣйствіе закона такъ называемой «партисипацiи» (соучастничество или сопричастность), открытаго французской соціологической школой.

Одна часть совѣтскихъ людей, и не обязательно стопроцентныхъ сторонниковъ совѣтской власти, въ какой-то мѣрѣ отождествляетъ себя съ существующимъ строемъ. Они и пользуются мѣстоимѣніемъ перваго лица «мы». Другая часть (всѣ остальные совѣтскіе люди), къ которымъ принадлежатъ не одни только убѣжденные противники совѣтскаго строя, если не противопоставляетъ себя строю, но неизмѣнно и всегда прибѣгаетъ къ мѣстоимѣніямъ «они», «ихъ».

Количественное отношеніе между одними и другими не представляетъ собой постоянной величины. Одинъ и тотъ же человѣкъ, въ зависимости отъ обстоятельствъ въ перемѣнѣ  своемъ положеніи, напримѣръ, можетъ перейти отъ «мы» къ «они» и наоборотъ. Но дѣленіе это остается всегда. Міръ совѣтскихъ людей со стороны можетъ казаться чѣмъ-то единымъ. На самомъ дѣлѣ онъ состоитъ изъ двухъ раздѣльныхъ міровъ, связанныхъ одинъ съ другимъ, порой переходящихъ одинъ въ другой, но все же совершенно разныхъ: міръ «мы» и міръ «они». А чѣмъ больше власть пытается сплотить воедино одинъ міръ —  наиболѣе ощутимымъ выраженіемъ котораго служитъ правящая партія — тѣмъ болѣе увеличивается разстояніе, отдѣляющее одинъ міръ отъ другого. Разстояніе это иногда переходитъ въ цѣлую пропасть, и никакими лозунгами, ни построеніемъ коммунизма, ни защитой соціалистической родины ее не заполнить.

 

2.  Прокуроръ.

 

Все это стало мнѣ особенно ясно, когда въ одно изъ обычныхъ камерныхъ перемѣщеній мнѣ пришлось встрѣтить своего стараго знакомаго. Съ нимъ у меня были связаны особенно яркіе эпизоды жизни. Эти эпизоды и навели меня на мысль о двухъ мірахъ, существующихъ раздѣльно подъ однимъ и тѣмъ же прессомъ совѣтской власти, —  и о двухъ мірахъ, служащихъ разнымъ богамъ...  Обычная камера «одиночка», куда я попалъ, по нуждѣ вмѣщала нѣсколько человѣкъ: двое расположились на койкахъ, третій занималъ мѣсто на полу. Онъ потѣснился, и я легъ рядомъ съ нимъ, т.к. подъема еще не было.

Утромъ мы познакомились. Сосѣдъ мой по мѣсту оказался моимъ знакомымъ прокуроромъ.  Съ нимъ мы уже встрѣчались дважды, и оба раза при не совсѣмъ обычной обстановкѣ, о чемъ разскажу позже. Мѣсто въ камерѣ занимали, какъ всегда по старшинству пребыванія въ ней. Кромѣ прокурора здѣсь были еще —  студентъ Сухомлинъ, сынъ извѣстнаго мнѣ зампреднаркома Украины, и старенькій сгорбленный человѣкъ, по внѣшности котораго сразу можно было узнать духовное лицо. Это былъ монахъ бывшей Печерской Лавры — отецъ Илія. Знакомство началось обычными вопросами: когда арестованы? закончилось ли слѣдствіе? кто слѣдователь? по какой статьѣ обвиняетесь? (За что арестованы — никогда не спрашивали: это праздный вопросъ) чѣмъ занимались на волѣ? — это для перваго знакомства. Потомъ идутъ разсказы о семьѣ, о ходѣ слѣдствія, о камерныхъ встрѣчахъ. Естественно, больше всего нашлось у насъ общаго, на первое время, съ прокуроромъ. Это былъ человѣкъ приблизительно моего возраста. Происходилъ онъ изъ колонистовъ. Его нѣмецкая фамилія послужила поводомъ для ареста. Но въ дальнѣйшихъ разговорахъ открылось нѣчто болѣе важное. Человѣкъ онъ простой, сердечный. Это я почувствовалъ еще при первомъ знакомствѣ съ нимъ, и меня это сразу  къ нему расположило. По простотѣ сердечной трудно было ему понять настоящую причину своего ареста. Мѣшало ему еще и то, что въ тотъ моментъ онъ не преодолѣлъ еще въ себѣ «мы» въ отношеніи къ власти. Но слѣдователь помогъ ему. Вернувшись съ одного изъ ночныхъ допросовъ со всѣми видимыми на себѣ знаками «слѣдственнаго воздѣйствія», шатаясь отъ слабости и, прикрывая рукой подбитый глазъ,  онъ какъ-то по-дѣтски прильнулъ ко мнѣ, всхлипывая, прошепталъ мнѣ на ухо: «Знаете, что «они» со мной сдѣлали?» Съ того времени партисипацiя для него окончилась. Тогда же онъ понялъ, наконецъ, и настоящую причину своего ареста.

 

3. Дѣло прокурора Флинта.

 

Въ началѣ 30-х годовъ, черезъ три года послѣ нашего съ нимъ знакомства прокурору Флинту нужно было произвести разслѣдованіе по дѣлу о взрывѣ котла на одномъ большомъ заводѣ. Взрывъ причинилъ тамъ крупныя поврежденія. Предварительное дознаніе по дѣлу было уже сдѣлано органами НКВД, и нѣсколько человѣкъ изъ администраціи завода были арестованы.

Уполномоченный НКВД, сопровождавшій Флинта на заводъ, рѣшительно настаивалъ на томъ, что дѣло здѣсь въ саботажѣ и диверсіи, и что всѣ нити уже имѣются, такъ что прокуратурѣ и дѣлать, собственно говоря, нечего.

Тѣмъ не менѣе, Флинтъ взялся за дѣло со всей, присущей ему обстоятельностью и по «партійной совѣсти», какъ онъ выражался. Но при самомъ тщательномъ разслѣдованіи никакой диверсіи, вредительства или саботажа онъ не обнаружилъ, а нашелъ только то, что предполагалъ заранѣе: крайнюю изношенность оборудованія завода, не ремонтировавшагося во временъ Первой войны. Въ этомъ смыслѣ онъ и вынесъ рѣшеніе о прекращеніи дѣла и о немедленномъ освобожденіи арестованныхъ за отсутствіемъ состава преступленія.

Начальникъ отдѣла НКВД, въ вѣдѣніи котораго находилось дѣло, пытался возразить. Требовалъ потомъ, чтобы прокуратура измѣнила, по крайне мѣрѣ, формулировку, замѣнивъ «отсутствіе состава преступленія» — «недостаткомъ уликъ». Но, наконецъ, онъ сдался, хотя ушелъ и прокуратуры, не скрывая своего раздраженія.

Дѣло этимъ и закончилось, и Флинтъ почти забылъ о немъ: мало какихъ было другихъ дѣлъ —  всѣхъ не запомнишь. Такъ что и послѣ своего ареста онъ вспоминалъ о чемъ угодно, начиная съ Гражданской войны, въ которой участвовалъ, но только не объ этомъ дѣлѣ. Какъ и всѣ люди его положенія, онъ объяснялъ свой арестъ «ошибкой», «недоразумѣніемъ», «происками враговъ», «карьеризмомъ работниковъ НКВД». Потомъ, наслушавшись уже  въ камерахъ о преобладаніи среди арестованныхъ всякаго рода «иностранцевъ», началъ искать причинъ своего ареста въ своемъ нѣмецкомъ происхожденіи: на этой стадіи я и нашелъ его въ камерѣ. И только въ ту ночь, когда его немилосердно избили, —  до того при его допросахъ ограничивались только «конвейеромъ» и «выстойкой»  —  испробовавъ на себѣ пріемъ, носившій названіе «футбола»,  его, наконецъ, озарило, а озарило потому, что слѣдователь самъ напомнилъ ему о злополучномъ взрывѣ котла. Причемъ, дѣло сейчасъ принимало для него совсѣмъ плохой оборотъ. Его прямо обвинили въ принадлежности къ диверсіонной группѣ, орудовавшей на заводѣ. И этимъ объясняли его тогдашнее отношеніе ко всему этому дѣлу. Дѣло же самого Флинта свелось сейчасъ къ тому, что въ немъ столкнулись два вида власти, одна изъ нихъ чисто фиктивная —  въ лицѣ прокуратуры, чего Флинтъ не понималъ, а другая —  реальная, въ лицѣ НКВД. Послѣдняя всегда и во всѣхъ случаяхъ —  даже при столкновеніи съ партійными органами —  должна была торжествовать. Единственно, передъ кѣмъ она склонялась —  былъ только Сталинъ. Флинтъ слишкомъ поздно понялъ эту аксіому совѣтской власти.

Понявъ —  пересталъ пользоваться въ отношеніи къ ней мѣстоимѣніемъ перваго лица. Даже онъ, одинъ изъ тѣхъ, кто былъ ей раньше безъ лести преданъ.

 

4. Изувѣры.

 

Первое мое знакомство съ Флинтомъ произошло при обстоятельствахъ, навсегда врѣзавшихся въ мою память. Я получилъ вызовъ для участія въ судѣ въ качествѣ эксперта по дѣлу о религіозномъ изувѣрствѣ.

Въ одной деревнѣ, расположенной недалеко отъ города и ж-д. станціи, молодые крестьяне, супруги, звѣрски убили своихъ собственныхъ малолѣтнихъ дѣтей, утопивъ каждаго изъ нихъ внизъ головой въ ведрѣ воды. Свой поступокъ они объяснили тѣмъ что, ожидая скораго наступленія Страшнаго Суда, хотѣли избавить своихъ дѣтей отъ ужасовъ, предсказанныхъ Писаніемъ. Въ этомъ дѣлѣ мнѣ надлежало опредѣлить, имѣетъ ли здѣсь мѣсто чисто индивидуальный религіозный психозъ, или это результатъ вліянія какой-нибудь подпольной религіозной секты, можетъ быть цѣлаго сектантскаго движенія, какихъ немало было въ тѣ годы. Разобрать дѣло должна была выѣздная сессія суда на мѣстѣ, гдѣ было совершено преступленіе.

Мы и отправились туда на машинѣ: предсѣдательница суда —  очень дородная и столь же примитивная партійка, по внѣшности изъ породы «рязанскихъ бабъ», прокуроръ Флинтъ, тогда только начинавшій свою карьеру и глубоко проникнутый сознаніемъ ея значимости, назначенный судомъ защитникъ, шоферъ и я.

 

5. Изъ прошлаго.

 

 По дорогѣ мы остановились въ какомъ-то хуторѣ «подкрѣпиться». Шоферу удалось раздобыть самогона, и только я собрался закусить, какъ кусокъ, что называется, застрялъ у меня въ горлѣ. Въ хозяйкѣ дома, подававшей намъ молока и яичницу, я узналъ «свою старую знакомую».  Узнала ли она меня? Вотъ мучившій вопросъ. А если узнала —  выдастъ или не выдастъ? Съ тѣхъ поръ прошло лѣтъ десять. Нашъ отрядъ оторвался отчасти и несъ развѣдывательную службу на ж-д. станціи Круты, затерявшуюся въ снѣгахъ Черниговщины. Было насъ человѣкъ десять. Всѣ офицеры. Стояли въ домѣ ж-д. телеграфиста. Въ партизанахъ — какъ въ партизанахъ. Никто о нашемъ снабженіи не заботился. Приходилось о себѣ самомъ думать. Оффицiально это называлось «реквизиціей», а попросту... Служба занимала немного времени. Досуга было больше, чѣмъ надо. Были мы молоды, сильны. Кругомъ пурга. А говорятъ въ пургу пить хорошо —  ну и пили. Въ винѣ и картахъ старались забыться, уйти отъ жуткой дѣйствительности и безперспективности. Если бы пришлось умереть, пошли бы на смерть, не задумываясь. А пока живемъ —  жили тоже, не думая. Приходили къ намъ гости: подруги хозяйки, дѣвушки изъ сосѣдняго поселка и служащіе со станціи... Танцевали ... пѣли ... пили. Весело у насъ было. Бывала среди нашихъ гостей и Зина —  вотъ эта самая хозяйка, что на столъ яичницу поставила. Казалось мнѣ, что она украдкой на меня бросаетъ значительные взгляды. Выдастъ — или не выдастъ? Вѣдь проболтаться она можетъ и случайно, не подозрѣвая, что я скрываю свое прошлое. Можетъ, промолчитъ, чтобы и себя не выдать, свою близость къ бѣлымъ офицерамъ?

Мнѣ кажется, что даже въ камерѣ смертниковъ, или когда въ Кеманъ-Кемельчи чувствовалъ остріе сабли надъ головой, мнѣ не было такъ жутко, какъ за этимъ столомъ, покрытымъ вышитымъ украинскимъ рисункомъ скатертью... въ присутствіи нашей привѣтливой хозяйки.

Нѣтъ... Зина не выдала. И не только она, были и другіе случаи, когда люди могли меня выдать и не сдѣлали этого. Почему? Думается, что въ каждой человѣческой душѣ заложено отвращеніе къ iудину грѣху, а кромѣ того, всѣ, кто могъ меня выдать «имъ», принадлежалъ вмѣстѣ со мной къ міру «насъ», противостоящему безбожному міру «ихъ».

Міръ «ихъ» —  это всѣ, кто въ какой-то мѣрѣ участвуетъ во власти, кого она «вывела въ люди», у кого внѣ ее не было бы никакихъ шансовъ въ жизни. Это всѣ тѣ, кого въ народѣ называютъ «начальниками». Среди нихъ есть и большіе и маленькіе. Но признакомъ всѣхъ ихъ служитъ то, что каждаго изъ нихъ кто-нибудь, да боится. По размѣрамъ внушаемаго ими страха опредѣляется ихъ мѣсто въ общей іерархіи. Гораздо труднѣе опредѣлить «насъ», точнѣе не «ихъ», т.к. признаки здѣсь преимущественно отрицательные. Не «они» это тѣ, кто не участвуетъ во власти, кто никому не внушаетъ страха, кто самъ долженъ бояться. Въ первую очередь, это —  всѣ «бывшіе». Ихъ очень много, и пока они не перемрутъ постепенно, естественной смертью, власть не можетъ ихъ уничтожить никакими усиліями, и тѣмъ менѣе удастся ихъ ей ассимилировать. Бывшіе бѣлые, бывшіе монахи, бывшіе мелкіе и крупные владѣльцы, бывшіе офицеры, бывшіе кулаки ... Бывшіе. Число ихъ растетъ, но все же они имѣются во всѣхъ порахъ совѣтскаго общества. «Бывшими», однако, дѣло не ограничивается. Міръ не «ихъ» это, въ сущности, вся масса народа, «трудящiеся», которыхъ власть считаетъ свое опорой и именемъ которыхъ она правитъ. Власть эта не принята народомъ съ самаго ея появленія, и онъ упорно, убѣжденно продолжаетъ ее не принимать. Народъ боится власти. Онъ безмолвно передъ нею склоняется, но нутромъ своимъ онъ ее не принимаетъ. Почему? Мотивы здѣсь разные, но главный и рѣшающій тотъ, что народъ отказываетъ власти въ признаніи ея законности, законности не столько въ юридическомъ, сколько въ моральномъ смыслѣ. Власть добилась того, что ее боятся, но моральнаго признанія она не добилась. Народъ въ глубинахъ своего сознанія клеймитъ ее печатью беззаконія. Во власти онъ видитъ узурпаторовъ. И это не потому, что здѣсь нарушены какія-то высшія, политическія нормы, вродѣ демократическихъ выборовъ, напримѣръ, а потому, что власть не оправдываетъ народныхъ чаяній, вытекающихъ изъ его инстинктивнаго представленія о правахъ и справедливости. На каждомъ шагу попираются вѣками выработанные принципы народной морали.

Народъ безмолвствуетъ, но въ тоже время онъ живетъ своей жизнью и думаетъ свою думу. И чѣмъ больше его принуждаютъ молчать, ибо молчитъ онъ не всегда по своей волѣ, тѣмъ напряженнѣе становится его дума. Нѣтъ ничего страннаго въ томъ, что порою эта дума принимаетъ совсѣмъ жуткія формы какъ въ дѣлѣ, изслѣдованномъ нами прокурора

 

6.  Экспертизы.

 

Какъ я и предполагалъ, мы никакого сектантскаго движенія не нашли. Это было прорвавшееся наружу религіозное изступленіе, долго подавляемое и никѣмъ больше не контролируемое. А, главное, страшная темнота. Обвиняемые производили  впечатлѣніе людей явно ненормальныхъ.  Въ объясненіе своего поступка они ссылались на какую-то странницу, которая остановилась у нихъ на ночлегъ и съ жалостью смотрѣла на и дѣтей, разсказывая о приближающихся ужасахъ Страшнаго Суда: «лучше бы имъ этого не видать»,  —  повторяла она нѣсколько разъ. Ну, родители и рѣшились. Рѣшеніемъ суда ихъ обоихъ отправили въ психіатрическую больницу на экспертизу. Н мнѣ запомнилось замѣчаніе Флинта: «выходитъ, сказалъ онъ —  что и попы на что-то были нужны. При попахъ-то такого все-таки не могло быть. Да, до настоящаго атеизма они еще не дошли, а пока —  сколько дикости у нихъ еще осталось въ душѣ». Ни я, ни другіе спутники этого разговора не поддержали. Тема была скользкая.

Не прошло и полугода, какъ  мнѣ снова пришлось встрѣтиться съ Флинтомъ. И въ этотъ разъ появилась та же «неконтролируема религіозность», какъ выразился Флинтъ. На этотъ разъ дѣло шло о «явленіи мощей» солдата «изъ бѣлыхъ», убитаго въ Гражданскую войну. Тѣло его было закопано въ придорожной канавѣ, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ его разстрѣляли. Въ видѣ стихійной реакціи народной совѣсти на беззаконіе власти возникла вѣра въ святость убитаго и нетлѣнность его «мощей». Къ мѣсту погребенія потянулись толпы паломниковъ, хотя никакого доказательства существованія мощей вообще не было. И это въ то время, когда были произведены вскрытія мощей по всей странѣ, и вѣра въ нихъ, казалось, была навсегда ликвидирована. Жители окрестныхъ селъ обратились къ мѣстнымъ властямъ съ ходатайствомъ разрѣшить имъ перенести останки убитаго на кладбищѣ. А такъ какъ убитый былъ бѣлогвардеецъ, то дѣло принимало для власти совсѣмъ не благопріятный оборотъ. Не знаю, по какимъ ужъ соображеніямъ, но рѣшено было ходатайство удовлетворить, причемъ дѣло все обставили сугубо оффицiально. Назначена была спеціальная комиссія для наблюденія за процедурой открытія и перенесенія трупа. Я вошелъ въ комиссіи въ качествѣ эксперта. Были еще приглашены врачъ, спеціалистъ біологъ и прокуроръ Флинтъ, съ которымъ мы встрѣтились, какъ старые знакомые.

«Ну, что?» —  обратился онъ ко мнѣ, —  «не говорилъ ли я вамъ, что безъ надлежащей организаціи, безъ отвѣтственныхъ передъ кѣмъ-то поповъ и установленнаго ритуала, однимъ словомъ, безъ строгой законности даже здѣсь нельзя обойтись. А что, —  прибавилъ онъ уже другимъ голосомъ, оглянувшись при этомъ на всѣ стороны, —  а, если тамъ въ самомъ дѣлѣ окажутся нетлѣнныя мощи этого солдата или казака? Хорошенькое будетъ дѣло». И онъ незамѣтнымъ кивкомъ показалъ мнѣ на лица тысячъ собравшихся отовсюду людей, съ напряженнымъ ожиданіемъ смотрѣвшихъ въ сторону того мѣста, гдѣ нѣсколько человѣкъ съ заступами въ рукахъ собрались приступать къ работѣ.

Мнѣ стало не по себѣ. Въ этотъ мигъ я впервые, можетъ быть  за всю свою жизнь подъ совѣтами, почувствовалъ себя среди «ихъ». «Въ случаѣ чего», какъ сказалъ Флинтъ, и мнѣ пришлось бы раздѣлить «ихъ» участь, какъ одинъ ихъ «нихъ». «Въ случаѣ чего» значило, что если «мощи» солдата оказались бы нетлѣнными, то за поведеніе народа нельзя было ручаться. Его гнѣвъ, накопившійся годами, могъ бы прорваться и обрушиться на наши головы. Насъ было немного. Комиссія состояла изъ 6-7 человѣкъ. Ни солдатъ, ни милиціонеровъ съ нами не  было, въ такомъ, во всякомъ случаѣ, количествѣ, чтобы сдержать толпу, если бы ея настроеніе вышло изъ береговъ.

«Мощей» не оказалось. Выкопали совсѣмъ уже истлѣвшій трупъ. Сохранилось только нѣсколько лоскутковъ одежды. Я слышалъ вздохъ облегченія изъ груди стоявшаго рядомъ со мной Флинта. А уполномоченный ГПУ, входившій въ составъ комиссіи, послѣ изрядной выпивки, послѣдовавшей за событіемъ, сказалъ въ видѣ шутки: «знаете, мнѣ хотѣлось перекреститься: отъ души отлегло». По-видимому, и у него была та же тревога, что и у насъ.

Я смотрѣлъ на лица собравшихся. Не могу передать того выраженія разочарованія, смѣшаннаго съ горькой обидой, которое было на нихъ написано. У нѣкоторыхъ было больше смущенія и чувства неловкости. Кое-кто изъ женщинъ почему-то всхлипывалъ. Ждали чуда. Чуда не послѣдовало. Было обидно и стыдно. Флинтъ былъ правъ: религіозное чувство нуждается въ «строгой законности»...

Дрогой Флинтъ разсказывалъ мнѣ на основаніи своего служебнаго опыта о массовыхъ проявленіяхъ въ народѣ стихійной религіозности, отличавшей собою первое 10-лѣтие совѣтской власти.

— «Мы залѣчиваемъ раны гражданской войны», —  говорилъ онъ, —  «а они жили обновленіемъ иконъ и источниковъ. Какъ будто прорвало ихъ. Объ iосафатовой долинѣ слыхали?» —  спросилъ онъ. Я что-то слыхалъ, но подробностей не зналъ, онъ же самъ участвовалъ въ слѣдствіи по этому дѣлу. «По порученію изъ Центра» — почему-то онъ добавилъ, видимо желая придать себѣ самому больше значенія въ глазъ ахъ своихъ собесѣдниковъ...

Но объ «Iосафатовой долинѣ» разсказалъ мнѣ болѣе красочно нашъ общій теперешній сокамерникъ отецъ Илія, тоже, оказывается имѣвшій  къ ней касательство, но совсѣмъ съ другой стороны, чѣмъ Флинтъ.

Отецъ Илія въ присутствіи Флинта и Сухомлина былъ очень сдержанъ въ своихъ разсказахъ, т.к. дѣленіе на «мы» и «они» даже и въ камерахъ полностью не прекращается. О немъ мы знали только, что на волѣ онъ занимался сбытомъ мелкихъ принадлежностей церковнаго ритуала: крестиковъ, иконокъ, ладанокъ и прочъ. Обвинялся отъ, какъ и всѣ мы, по политической статьѣ. Пришивали ему антисовѣтскую агитацію и обслуживаніе въ качествѣ посредника-«связиста», подпольныхъ антисовѣтскихъ организацій, скрываемыхъ подъ видимостью нелегальныхъ, т.е. незарегистрированныхъ церковныхъ общинъ. Таковыхъ, какъ онъ позже, когда Сухомлинъ былъ на допросѣ, а  Флинта изъ камеры перевили въ тюремную больницу, разсказывалъ мнѣ, было видимо-невидимо по всей странѣ, отъ края ея до края. Настоявшая Катакомбная церковь, не поддававшаяся никакому контролю власти, ускользавшая отъ ея наблюденія и сопротивляющаяся ея воздѣйствію. Отецъ Илія, хотя и не говорилъ того, былъ, по видимости, однимъ изъ ея активныхъ дѣятелей, и его роль выходила далеко за рамки простого «связного» —  одинъ изъ немногихъ случаевъ, когда обвинительная фабула болѣе или менѣе соотвѣтствовала дѣйствительному «составу преступленія».

 

7. Отецъ Илія.

 

Отецъ Илія наединѣ со мной о себѣ говорилъ мало, но зато очень охотно разсказывалъ о томъ удивительномъ и чудесномъ, чему былъ свидѣтелемъ и о чемъ слышалъ. Говорилъ онъ медленно, не торопясь, напоминая старую няню, разсказывающую дѣтямъ сказки.

Я слушалъ не безъ интереса. Факты, о которыхъ онъ мнѣ разсказывалъ, были мнѣ въ общемъ извѣстны, т.к. о нихъ много и всюду говорили, но его отношеніе къ нимъ  рисовало мнѣ картину того какъ самъ народъ ихъ воспринималъ

«Жалѣетъ Господь сыновъ своихъ, —  говорилъ онъ. —  Печется о нихъ Матерь Божія и даетъ свои знаменія. Почти въ каждомъ селѣ, кто иконы припряталъ, знаменуется ихъ обновленіе. Спрячутъ людъ икону, завернутъ въ тряпицу, и въ подпольѣ.  А какъ вынутъ къ празднику помолиться —  глянь, а икона-то,  что сейчасъ написанная. Лики, что живые».

«Теперь тоже много есть и новоявленныхъ угодниковъ. Хотя бы какой старецъ или святитель, а по теперешнимъ временамъ простой солдатъ тоже мученикъ. И его голосу Господь внемлетъ. И его молитва Богу угодна... Много народа получили и утѣшеніе, и исцѣленіе по молитвѣ того солдата».

—  Какого это? —  спросилъ я съ крайнимъ удивленіемъ.

«Неужто не слыхали? Какъ же! Появились мощи солдатскія нетлѣнныя. Этого Господь Богъ возвысилъ въ лицѣ его все, такъ сказать солдатство, какъ мучениковъ земли русской, свой животъ на полѣ брани положившихъ. Господь рядового солдата возвеличилъ въ словесехъ человѣческихъ. Ему же и славу поютъ». Вотъ, подумалъ я, какъ творится живая легенда, и пожалѣлъ, что съ нами не было Флинта.

«Да, продолжалъ о. Илія, —  все оно должно свершиться по сказанному и не одна черта не прейдетъ. Только не долго «имъ» хулить, а «намъ» славить имя Господне: вотъ уже и до послѣдней черты Господь довелъ рабовъ своихъ. Судъ Господень не за горами. Мѣсто обозначилось. Почки набухли. Жди лѣта Господня. Придетъ Господь во славѣ своей».

<...>

 

Большевикамъ не удалось завоевать душу народа, души простыхъ русскихъ людей. Никогда эта дѣвушка, цѣлующая стѣну бывшаго монастырскаго скита, не скажетъ о власти «мы». Ихъ жизнь —  не ея жизнь. И интересы у нихъ разные. Тѣмъ менѣе удалось власти завоевать душу старой русской интеллигенціи.

Служить власти, это не значитъ еще жить съ ней одной жизнью. По чьему-то замѣчанію, головы двухъ супруговъ, покоясь въ одной подушкѣ, могутъ отстоять одна отъ другой дальше, чѣмъ сѣверный полюсъ отъ южнаго. То же самое получилось и у большевиковъ.  «Уста ваша хвалятъ меня, сердце же ваше далече отстоитъ отъ меня». Какъ много есть совѣтскихъ людей и среди интеллигентовъ и среди не интеллигентовъ, которые, служа власти, сердцемъ своимъ далеко отстоятъ отъ нее.

Среди своихъ коллегъ по университету, среди тѣхъ изъ нихъ, съ которыми мнѣ приходилось лично общаться, я въ сущности  не встрѣчалъ людей, по настоящему преданныхъ власти, до конца, внутренне ей завоеванныхъ. Страхъ мѣшалъ, однако, высказывать свои мысли. И, въ концѣ концовъ, люди прекратили между собой общеніе, кромѣ чисто дѣлового. Тѣмъ не менѣе, среди довѣрявшихъ другъ другу безоговорочно, знавшихъ другъ друга вплотную —  оставались очень тѣсныя группы людей. Эти группы дорожили свое дружбой. Такимъ былъ кружокъ «Иринъ», о которомъ я упомянулъ въ самомъ началѣ своихъ воспоминаній.

По странному стеченію обстоятельствъ всѣ подруги носили одно и то же имя, хотя въ быту оно нѣсколько варьировалось. И всѣ онѣ происходили изъ хорошихъ семей, такъ что въ извѣстномъ смыслѣ ихъ можно было отнести къ категоріи «бывшихъ». Каждая изъ нихъ, конечно, имѣла свой обликъ, даже очень отличный отъ облика другихъ. Но было у нихъ и общее, кромѣ имени:  соціальное происхожденіе и даже профессія, т.к. всѣ онѣ были художницами. Пуританками онѣ не были, хотя чужды были какой бы то ни было распущенности. Что создавало особый уютъ —  это ихъ гостепріимство.  Приходили туда безъ женъ, т.к. наши хозяйки играли роль какъ бы одной коллективной Аспазiи. Это были своеобразныя совѣтскія гетеры, хотя и безъ того особаго привкуса, который придаютъ этому слову. Общимъ же было у нихъ и то, что онѣ не поддавались внутренней ассимиляціи съ режимомъ и продолжали сохранять не только всѣ особенности стараго  быта, въ лучшихъ его свойствахъ, но и качества той среды, его породившей, специфическіе интересы, ея исканія, ея душу. Создавалась подобіе своеобразной богемы, но съ замѣтнымъ преобладаніемъ не столько эстетическихъ, сколько интеллектуальныхъ интересовъ. Ихъ кружокъ, а онъ, конечно, не былъ единственнымъ, сталъ, какъ бы оазисомъ въ совѣтской пустынѣ, почему туда и потянулись люди, чувствовавшіе себя въ этой пустынѣ не по себѣ.

Да, это былъ дѣйствительно оазисъ, и безъ такихъ кружковъ было бы совсѣмъ нечѣмъ дышать .... У Иринъ собиралось порядочно людей, главнымъ образомъ изъ круговъ академической интеллигенціи. Между собой Ирины поддерживали самую трогательную дружбу, выдержавшую даже такое испытаніе какъ ревность. Между собой и хозяйки и гости пользовались вполнѣ заслуженнымъ довѣріемъ, но ... нечего и говорить, что существованіе кружка Иринъ закончилось тѣмъ, чѣмъ оно и не могло не закончиться въ условіяхъ «совѣтской дѣйствительности»: одни за другимъ и гости и хозяйки кружка были «пересажены». Каждый изъ нихъ пошелъ «по своей статьѣ». Каждый изъ нихъ имѣлъ «свои основанія». Это говоритъ, что никто въ кружкѣ не былъ повиненъ въ «грѣхѣ Іуды».

Изъ четырехъ Иринъ больше его мнѣ запомнилась Ирина Одинцова. Она выдѣлялась и внѣшностью и остроуміемъ, и необычной эрудиціей въ области историческихъ знаній, а еще больше —  сравнительнаго изученія религій. Мы и подружились съ ней на почвѣ личныхъ интересовъ. Но въ это время у меня интересъ къ религіи былъ скорѣе академическимъ, а у нея даже мистическимъ.

Помню, что интересъ нашъ остановился, главнымъ образомъ, на первобытныхъ вѣрованіяхъ, на магіи и борьбѣ съ нею въ среднія вѣка. Интересъ къ религіознымъ проблемамъ, а можетъ и случайное стеченіе обстоятельствъ привели Ирину къ тому, что она стала научнымъ сотрудникомъ антирелигіознаго музея, работая тамъ въ качествѣ экскурсовода. И это обстоятельство и то, что она вышла замужъ за высокопоставленнаго  коммуниста, отдалило Ирину Одинцову отъ другихъ Иринъ, и она стала рѣже показываться въ кружкѣ. Потомъ я почти потерялъ ея изъ виду.

Въ кружкѣ же объ Иринѣ не забыли, наоборотъ, о ней вспоминали очень часто. Сначала говорили о ней съ сожалѣніемъ, а потомъ и съ ужасомъ, смѣшаннымъ почти съ омерзеніемъ.  Говорили о томъ, что она въ своихъ лекціяхъ во время экскурсіи по музею переходитъ границы всякаго приличія. Конечно, назвавшись груздемъ, полѣзай въ кузовъ. Но, во-первыхъ, и груздемъ называться никто не неволилъ, а, во-вторыхъ, и отъ груздя требуется лѣзть въ только въ кузовъ, а не въ помойную яму. Экскурсоводы были обязаны излагать факты соотвѣтствующимъ образомъ въ препарированномъ видѣ, но отъ нихъ не только не требовалось явно кощунственныхъ выраженій, но даже и не поощрялъ ихъ, т.к. въ антирелигіозной пропагандѣ спеціально рекомендовалось избѣгать сего, что могло бы «оскорбить чувства вѣрующихъ». Инструкція эта на практикѣ не соблюдалась, но важно уже само ея существованіе. Ирина же въ своемъ усердіи —   ничѣмъ другимъ этого не объясняли —  допускала въ своихъ лекція кощунство такого пошиба,  отъ которыхъ коробило даже убѣжденно невѣрующихъ людей. Только самые примитивные изъ ея слушателей реагировали на ея шутки «заказаннымъ хихиканьемъ», какъ разсказывалъ одинъ изъ бывшихъ на ея лекціи

 <…>

Съ Ириной я встрѣтился еще разъ, много позже и опять при не совсѣмъ обычныхъ обстоятельствахъ ... Золотаревъ искалъ, кто бы могъ возглавить его катакомбную церковь. По какимъ-то невѣдомымъ мнѣ соображеніямъ, Золотаревъ ни за что не хотѣлъ идти знакомиться съ о. Александромъ —  и просилъ меня пойти къ нему, какъ бы на развѣдку. Я согласился и, встрѣтивъ Ирину, рѣшилъ, что она можетъ быть мнѣ  прекрасно спутницей, т.к. для нея всякаго рода экзотика представляла особый интересъ.

Вышли мы съ Ириной рано утромъ. Дорога проходила среди садовъ въ полномъ цвѣту. Ирина радовалась прогулкѣ. Глядя на нея и слушая ея смѣхъ, трудно было повѣрить тому, что о ней говорили. Чѣмъ ближе мы подходили къ Батыевой горѣ, тѣмъ больше было попутчиковъ. Толпы людей спѣшили на богослуженіе о. Александра. И когда мы, наконецъ, достигли цѣли, церковь была переполнена, и войти въ нее не было возможности. Мы сели въ тѣни, ожидая конца службы.

Церковь окружалъ обширный дворъ, заставленный длинными столами и скамейками. Столы ломились отъ яствъ. Особенно бросалось въ глаза обиліе бутылокъ. Это была трапеза, приготовленная для молящихся, число которыхъ доходило до нѣсколькихъ сотъ.

Къ концу обѣдни въ церкви стало свободнѣе, и мы съ Ириной пробрались впередъ. Въ царскихъ вратахъ стоялъ о. Александръ. Высокій, полный, величественный. Длинная сѣдая борода свисала у него  до пояса. Изъ-подъ драгоцѣнной митры, увѣнчанной драгоцѣннымъ крестомъ, алмазнымъ —  выбивались пряди сѣдыхъ волосъ. Весь обликъ его былъ необычайно торжественный. Два иподіакона подали ему, какъ архіерею дикирiй и трикирiй. Онъ благословилъ народъ.  Какъ далекій вздохъ донеслось съ хоровъ «испо-ла-а- ти деспота». Посреди храма, передъ церковными вратами, на широкомъ аналоѣ лежало изображеніе какой-то женщины въ монашескомъ одѣяніи. Это бы извѣстная въ Кіевѣ игуменья. Она незадолго до этого умерла. Похороны ей были строены чрезвычайно торжественныя, при большомъ стеченіи народа. При совѣтской власти это казалось совсѣмъ необычнымъ и вызвало много толковъ въ народѣ. Страннымъ казалось, что милиція не только не препятствовала тысячамъ людей идти за гробомъ умершей, но не мѣшали и устройству на ея могилѣ, на Байковомъ кладбищѣ, грандіозныхъ поминокъ, съ обильными возліяніемъ и пѣснями. Молящiеся клали передъ изображеніемъ игуменьи земные поклоны и какъ къ иконѣ прикладывались къ нему. Другое изображеніе игуменьи висѣло въ алтарѣ, на мѣстѣ запрестольнаго образа, вопреки обычаю имѣть здѣсь образъ Спасителя, какъ сѵмволъ его присутствія  среди вѣрующихъ. Но что насъ особенно поразило —  это постель, стоявшая въ алтарѣ рядомъ съ жертвенникомъ. Постель была красиво и пышно убрана, какъ для невѣсты. Позже мы узнали, что и постель принадлежала покойно игуменьѣ, прославляемой здѣсь, какъ святой. Пока мы разсматривали церковь, о. Александру доложили о насъ, и онъ пожелалъ съ нами познакомиться. Насъ ввели въ обширный залъ, здѣсь же при церкви. Во всю длину зала стоялъ сервированный столъ съ богатыми яствами и хорошими винами.  Это было мѣсто, гдѣ архимандритъ принималъ почетныхъ гостей. Въ концѣ стола сидѣлъ самъ о. Александръ. Намъ указали мѣста по его правую и лѣвую руку. Я взглянулъ на нашего хозяина. Черный клобукъ еще больше подчеркивалъ благообразіе его лица.  Движенія его были спокойны, полны достоинства. Голосъ пріятный, мягкій. Что было особеннаго въ его лицѣ —  этого его взглядъ. Нѣкоторые находили у него сходство съ Распутинымъ. Оба они обладали большой силой гипнотическаго внушенія. Не трудно было замѣтить, что окружавшіе о. Александра были  у него въ полномъ подчиненіи. Они не отводили глазъ отъ него, съ нѣмымъ подобострастіемъ ловили каждое его движеніе, его взглядъ. Особенно это было замѣтно у прислуживавшихъ  за столомъ молодыхъ и на рѣдкость красивыхъ дѣвицъ.

Къ блюдамъ, стоявшимъ передъ нимъ на столѣ, о. Александръ за все время обѣда даже не притронулся. Такъ же и не пилъ ничего, какъ настоящій постникъ, хотя это мало взялось совсѣмъ его видомъ...

Въ бесѣдѣ съ архимандритомъ я убѣдился, что обо мнѣ и Иринѣ онъ многое зналъ, даже больше, чѣмъ я могъ предполагать. Въ разговорѣ онъ обнаружилъ большой и живой умъ, живую наблюдательность и чувство юмора. И во взглядѣ его и во всѣхъ его замѣчаніяхъ сквозила легкая иронія. Бесѣдовать  нимъ было легко и пріятно. Ирина даже пробовала подшучивать надъ нимъ, и онъ отвѣчалъ ей тѣмъ же.

«Достоевскій», —  замѣтила она, —  «изобразилъ  двоихъ, по его мнѣнію, наиболѣе типичныхъ представителей русскаго благочестія: старца Зосиму и старца Ѳерапонта. Ему не доставало еще святѣйшаго архимандрита Александра».

Въ церковномъ поминовеніи архимандрита Александра именовали святѣйшимъ, а за столомъ обращались къ нему: «Ваше святѣйшество», дѣлая это совершенно серьезно, —  онъ сумѣлъ сочетать религію Христа съ религіей Діониса.

Въ это время со двора, черезъ открытыя окна доносились ужъ слишкомъ веселые напѣвы богомольцевъ, успѣвшихъ подкрѣпиться самогонкой и закусками. Напѣвы совсѣмъ не походили на церковные, а настроеніе и во дворѣ и въ комнатѣ было какимъ угодно, но только не торжественнымъ и не постнымъ. На шутку Ирины о. Александръ не обидѣлся.

«Что же», —  возразилъ онъ съ легкой улыбкой. —  «Хвалимъ Господа въ весельѣ… А плакать ... и безъ этого много плачемъ». И даже прихлопнулъ въ тактъ пѣнію, которое все больше приближалось къ плясовой. Только въ глазахъ его я на мигъ замѣтилъ недобрый огонекъ.

Къ концу трапезы о. Александръ, желая почтить гостей, вызвалъ хоръ монашекъ и велѣлъ имъ пропѣть нѣсколько хораловъ его собственнаго сочиненія и композиціи.  Эти хоралы напоминали церковные напѣвы, но было въ нихъ что-то и изъ народной пѣсни. Исполнявшія ихъ монахини  —  тѣ же, что и прислуживали за столомъ, пѣли съ исключительной экспрессіей. Онѣ не спускали глазъ съ архимандрита, который подпѣвалъ имъ и слегка дирижировалъ, больше мимикой лица, чѣмъ жестами. Пѣли стоя, раскачиваясь всѣмъ корпусомъ. Тѣ же движенія я замѣтилъ у пѣвшихъ во дворѣ. Раскачиваніе нарастало вмѣстѣ съ нарастаніемъ мелодіи, переходя въ подобіе танца на мѣcтѣ. Я вспомнилъ разсказы о хлыстовствѣ о. Александра, и болѣе на этотъ счетъ у меня уже не было сомнѣній. Возможно, что это не обычное хлыстовство, какъ оно сложилось въ народѣ еще до революціи. Но духъ здѣсь былъ тотъ же. Непонятно только, зачѣмъ о. Александру понадобилось облекать его во внѣшнія формы традиціоннаго православія. Но у него на этотъ счетъ были, по-видимому, свои соображенія.

Когда прозвучали послѣдніе звуки, присутствующіе находились въ какомъ-то оцѣпенѣніи, очарованные неподражаемой прелестью напѣвовъ и исключительной силой и красотой голосовъ, и непередаваемой настроенностью самихъ пѣвицъ.

Содержаніе хораловъ состояло въ прославленіи покойной игуменьи. Всюду она —  эта игуменья. Она какъ бы царствовала въ этой церкви. Была настоящимъ ея богатствомъ.

Такъ какъ нашъ разговоръ съ о. Александромъ  не кончился, онъ пригласилъ меня пройти съ нимъ въ его келью.

«Гдѣ вы нашли такихъ прекрасныхъ пѣвицъ?» —  спросилъ я его.

«Какъ гдѣ? Въ нашемъ монастырѣ. Слава Богу, выборъ большой. У насъ вѣдь больше 1000 инокинь». Что это? катакомбный монастырь? —  подумалъ я. Это меня поразило. Число монахинь —  на совѣсти о. Александра. Но самъ фактъ существованія подпольнаго монастыря не подлежалъ никакому сомнѣнію. Мы видѣли его живыхъ представительницъ.

Въ кельѣ, съ глазу на глазъ, я просилъ у о. Александра разрѣшенія задать ему нѣсколько вопросовъ. Ходятъ слухи что за отсутствіемъ высшихъ духовныхъ лицъ вы сами себя возвели въ санъ, и сверхъ того позволяете воздавать почести, не подлежащія этому сану.

Будто молнія блеснула и потухла въ его глазахъ. Но потомъ онъ показалъ мнѣ бумаги, изъ которыхъ было видно, что онъ еще до революціи получилъ вполнѣ законное посвященіе и состоялъ въ должности епархіальнаго миссіонера. По образованію же онъ былъ только фельдшеромъ. Наcчетъ «почестей» онъ ограничился только бѣглымъ замѣчаніемъ: «того хочетъ народъ», и это не мнѣ, а народу нужно: обязательно подавай ему «святѣйшаго» ...

Я перешелъ къ другому вопросу: «На какомъ основаніи вы сочли возможнымъ свой собственной властью причислить покойную игуменью къ лику святыхъ? Обыкновенно ждутъ долгаго времени послѣ смерти угодника, и канонизируетъ его только высшая церковная власть».

«Этимъ вы не должны смущаться» —  отвѣтилъ онъ. —  «Въ разныя времена въ связи съ обстоятельствами въ исторіи церкви мы имѣемъ примѣры признанія угодника святымъ, даже еще при его жизни». И онъ назвалъ примѣры, которые я не могъ провѣрить...

«Третій мой вопросъ»,  —  спросилъ я, —  «откуда у васъ берутся средства? Хотя бы для такой трапезы, какъ сегодня?»

«Это по усердію вѣрующихъ», — улыбнулся онъ — «они и продукты и деньги приносятъ»...

«Еще одинъ вопросъ» —  перебилъ я — «какъ вамъ удалось при совѣтской власти имѣть общину, не признающую Москвы? Вотъ и на похоронахъ игуменьи шли тысячи людей и никакихъ не встрѣтили препятствій».

«Дѣло въ томъ», —  поспѣшилъ отвѣтить о. Александръ, какъ мнѣ показалось, не безъ нѣкотораго смущенія, —  «что наша церковь совсѣмъ особенная, какъ вы и сами могли замѣтить,  она ни къ живой, ни къ сѵнодальной церкви не имѣетъ никакого отношенія, а совѣтской власти она не противиться. Знаете ли? Не надо ихъ раздражать... Это тоже, что бросить камень въ стаю собакъ: ихъ не испугаешь, а только разозлишь. Вѣтеръ съ двухъ сторонъ не дуетъ, съ одной стороны вѣтеръ, а съ другой солнышко грѣетъ».

Какъ бы то ни было, но среди народа церковь о. Александра пользовалась большой популярностью. Она ближе подходила къ человѣческимъ слабостямъ. Въ этой церкви было что-то самодѣльное, «кустарное», а потому болѣе понятное народу. О. Александра любили въ народѣ, почитали его и на церковь щедро жертвовали. А въ догматически и обрядовыя тонкости люди не вникали. Я готовъ былъ вѣрить, что «святѣйшимъ» о. Александра награждалъ народъ, какъ онъ это увѣрялъ.

Самовольное прославленіе игуменьи, церковныя пѣснопѣнія, переходящія въ пляску, хлыстовская мистика —  все это были явленія все той же «неконтролируемой религіозности», къ которой относились «мощи» солдата, и звѣздочеты, и обновленія куполовъ и иконъ, и кресты на Iосафатовой долинѣ. Какъ и Ирина, народъ очутился между двухъ береговъ, не имѣя возможности вернуться къ одному и не желая пристать къ другому.  Пока Богъ не укажетъ единственнаго пути, по которому надлежитъ идти каждой человѣческой душѣ, чтобы на немъ найти оправданіе своей жизни, своего существованія въ мірѣ...

Моя спутница потеряла веселость, съ которой утромъ выходила изъ Кіева. Что-то давило ее и безпокоило. «Не думаете ли вы», —  спросилъ я ее —  «что о. Александръ освободилъ себя и отъ Бога и отъ Императива? Нашелъ самъ для себя свой путь, на которомъ ему уже не нужны никакія оправданія?» Я намекалъ на нашъ съ ней разговоръ, который она, я былъ увѣренъ, не забыла. «Нѣтъ, это все не то», —  сказала она какъ-то съежившись въ комочекъ. — «Никакого пути онъ не нашелъ. А вотъ тѣхъ монашекъ подпольнаго монастыря, навѣрное, сбилъ съ пути. Да и тѣхъ колхозниковъ, которые приходятъ славить Бога въ самогонкѣ». И страннымъ образомъ она почти повторила слова моего прокурора: «Мнѣ теперь одно ясно: безъ церкви, безъ догматовъ, и безъ поповъ нѣтъ правильной религіи. Человѣкъ не доросъ до абсолютной свободы. Одна церковь или другая, во имя Бога  или во имя анти-бога, но безъ нея бездна.  Путь ... путь... скажи мнѣ».

Больше мы не говорили. И, вообще, послѣ того посѣщенія о. Александра я ни ее, ни о. Александра больше не видѣлъ. И о судьбѣ ихъ тоже ничего не слыхалъ. Ничего не знаю о разновидности той катакомбной церкви, гдѣ религія Христа сочеталась съ религіей Діониса. И о Золотаревѣ тоже ничего не знаю. Сложилъ онъ свое оружіе и ушелъ въ Московскую церковь? Нашелъ ли (что вѣроятнѣе всего) свое мѣсто гдѣ-нибудь на Воркутѣ или на Колымѣ? А можетъ быть, по-прежнему несетъ свое апостольское служеніе изъ конца въ конецъ нашей страны. По-прежнему поддерживаетъ колеблющихся, помогаетъ слабымъ, наставляетъ тѣхъ, кто нуждается въ словѣ и не можетъ найти его въ другомъ источникѣ. Одно безспорно: какова бы ни  была судьба самого Золотарева, Катакомбная Церковь продолжаетъ стоять, свѣтъ ея никогда не угаснетъ въ окружающей тьмѣ. Пока въ нашемъ народѣ останется хоть 10 праведниковъ, подобныхъ Золотареву или безвѣстной торговкѣ, пріютившей у себя немощнаго старца Климента, страна наша будетъ стоять, и никакія силы «ихъ» ее не одолѣютъ. И пока народъ о «начальникахъ» не перестанетъ говорить въ третьемъ лицѣ, не найти имъ пути къ народной душѣ. «Они» говорятъ о пережиткахъ капитализма въ сознаніи людей, а бездна, отдѣляющая въ сознаніи массъ «насъ» отъ «нихъ» — все еще остается незаполненной. И такой она и останется, ибо здѣсь есть двѣ породы людей: Слуги Свѣта и слуги Веліара. Нѣтъ и не можетъ быть пути, соединяющаго ихъ. Между «нами» и «вами»  —  нѣтъ общенія ...

 

 

ГАРФ, фонд 10082, оп.1, д.6