Вино жизни
Они были согнаны на скотный выгон. Огороженный с трех сторон жердинами, набитыми на нетесанные столбы, выгон был с четвертой стороны замотан колючей проволокой. Недалеко притулилась пастушеская дощатая хибара.
Сначала их было дюжины две. Тащились кто сам по себе, кто под высоким окриком юнкера. Заходили за колючую проволоку, присоединялись к своим. Толстые зимние шинели и полушубки заляпаны грязью по самый ворот. Сапоги и обмотки в той же серой липкой грязи. О ватных штанах и шахтерских брезентиновых портках и говорить не надо. Грязь ошметками. И головы покрыты разномастно. На одних солдатские папахи, на нескольких – зимние треухи, на других – рабочие картузы. Эти, в картузах да еще в кашне, смотрелись и вовсе забавно. Щеголи, да и только!
Никакого юмора не было в том, что они попали к нам в плен.
За первыми двумя дюжинами потянулись другие. Поручик Лунин привел трех, в опорках, в драных полушубках. Доложил мне:
-Взяты из-под лесочка. Отбивались, мерзавцы!
Вовсе не смешно, а жалко выглядели повязки у многих. Повязки были неумелые. Через них сочилась кровь. Ребята оказались молодые, лет двадцати-двадцати пяти. Кровь текла алая, яркая. Один из тех, что привел Лунин, был ранен в бок. Он шатался и скрипел зубами. Полушубок держался на одном плече. Кровь из раны капала на липкую грязь.
-Вино жизни льешь, большевичок! - заметил ему штабс-капитан Никитин.
-А хучь ба и так, - хрипло ответил тот.
-Да хучь ба пальцем заткнул, - весело подхватил Никитин той же мастью. - Вытекет вся, грязь от энтого лучше не станет.
Красный понял, что офицер подзуживает, и промолчал.
Был конец марта 1919 года. Бои в районе угольных шахт и вокруг них были для нас изматывающие. Снег стаял, побежали ручьи, грязная жижа стала по тележные оси. Мы наши пушки тащили на руках, так как лошади выбивались из сил. Так всегда: что коню не под силу, то стрелок пупом вытянет. А на что еще стрелку пуп нужен? Потом за недостатком снарядов пушки пришлось оставить. Пушкарям было сказано ожидать подвоза, затем пополнить зарядные ящики и догонять нас своим ходом.
Нам же предписывалось скорым рокерным маневром выйти на линию Чагатуровка - Солопы. Противника там не наблюдалось, даже намекали, что в Чагатуровке нас встретят колокольным звоном. Там бы мы передохнули, отоспались. Туда и должны были подойти обе батареи.
Цыганке не надо гадать, чем думают в наших штабах и тылах. Да-да, как раз той самой мягкой частью тела. На которой они и сидят. Свойство у них, что ли, у штабных, такое? Они что видят, тому не верят, а чему верят, того и в помине нет.
Население в том крае было сплошь распропагандировано. Озлобленные, охваченные тупым животным чувством, они люто ненавидели казаков. Казаки в отместку ненавидели их, шахтеров. До нашего появления здесь власть менялась раз восемь. То станичный комитет объявлял себя отдельной республикой, то советы рабочих заявляли о соединении с Москвой.
В Чагатуровку-то мы вошли. Но звоном нас не встречали. Жители попрятались, двери позакрыли, окна позабили. Зато навстречу нашему Батальону был выдвинут полк из окрестных рабочих с шахт и иногородних. То есть полком этот сброд назвать было невозможно. Однако были они усилены матросской пулеметной командой. Мы только по квартирам наладились, а по Чагатуровке, - и по нам, - с косогора из пулемета. Тра-та-та-та! Тиу-тиу... Запели пульки под-над хатами. Офицеры за винтовки, выскочили из домов, глянули за околицу, а там красная густота шеренгами прет. Командиры гонят их на Чагатуровку. Красная тряпка, их знамя, колыхается. Вот такие новости - приехали из волости.
Что ж, нам что кашу хлебать, что по большевикам стрелять. Всегда с нашим удовольствием! Встретили мы их батальоны и роты дружным огнем. Они валом валят, мы свинцом потчуем. Откушайте-ка свинцоваго гороха!
Первые ряды скосили ровненько. Стали за дальними гоняться. В общем, попал шахтерский полк как кур в ощип. Оно дело вагонетки углем насыпать, совсем другое - под ружейным залпом стоять. После первой же их атаки подполковник Волховской оторвал глаз от своей Цейссовской трубы, мне кивнул:
-Удержимся.
Бой шел с самого утра, несколько часов...
Вслед за Луниным притащился унтер Мешков, привел трех. Под конвоем двух юнкеров прибыли еще пятеро, четверо явно великороссы, деревенские, с бородами по грудь, из хлеборобов, поди, а пятый - татарин-татарином, вместо лица с левой стороны один огромный кровоподтек.
-Господин штабс-капитан, пленных привели. У церкви сдались, в телегах сидели.
-За ограду их... Казаки-то куда наши ушли?
-Не то до хутора промахнули, - ответил Мешков.
В этом бою есаул Забелин со своими ребятами уничтожили матросскую пулеметную прислугу. Просто в клочья изрубили. Никому пощады не было. За три недели до того он получил письмо. Соседи станичники сообщали, что его старуху-мать красные утопили на реке, в проруби, а двум младшим братьям отрубили головы и пинали их на виду у всей станицы. Эх, красный интернационал! Не видал ты русского человека во злобе.
В последних стычках с большевиками объявился совсем другой Забелин. Не было больше смельчака-ухаря, любителя крепкой водки, тонкого знатока казачьих обычаев и старинных песен. Стал сторониться офицеров славный есаул. Приглашений не принимал, от застолий отнекивался, от душевных разговоров уходил.
-Некогда мне, Иван Аристархович, дела поважнее имеются, - скажет да и пропадет в предвечернем сумраке.
Я сразу понял, что случилось. Ненавистью лютой облилось его сердце. С коня не сходит, сам с тела спал, одни скулы торчат, да усы в щетину уходят. Вернется на час-другой, коней сменит, патронами набьет ленты да карманы, взрывчатые брикеты по седельным сумкам натолкает и – айда!.. Со своими кубанцами, в обход всех приказов, творил рейды по красным тылам. Жгли и громили, взрывали и рубили. В плен не брали...
Оборотился есаул в беспредельный ужас для красных. Неутомимым волком степным рыскал. В одиночку пробирался в расположение красных. Там казнил, кого удавалось перехватить: взводный - значит взводного, солдат - значит солдата, латыши - значит латышей. Нападал дерзко, ему в одиночку на двадцатисильный разъезд налететь - что горсть семечек расщелкать. Все на свете забыл казак. Месть - едино слово, дороже жизни. Мать-то за что? Мать-старуху?..
Бой затих. Еще где-то в отдалении раздавался одиночный выстрел. Но это уже не было боем. Офицеры возвращались из контр-атаки разгоряченные, злые. Князь Кугушев с коноводом подгонял четырех красноотрядников. Цедил через тонкие усики:
-Шевели копытами, нечисть.
Офицеры из роты Видемана конвоировали целое отделение, человек восемь-десять. Старшим конвоя был наш батальонный горнист Жора-Побудка. Подбежал ко мне, радостный, с раскрасневшимся лицом, воодушевленный победой:
-Ваше благородие, господин штабс-капитан, офицеры первой роты молодецким ударом смяли противника у мостика, взято в плен одиннадцать человек, но двое пытались улизнуть.
-Догнали?
-Послали за ними, - ответил Жора и расплылся в довольной улыбке.
Ему было всего восемнадцать. Вчерашний гимназист, уже прапорщик. А в гимназии участвовал в оркестре, играл на тубе. Как только его талант стал известен подполковнику Волховскому, так оказался прапорщик Федонин рядом с батальонным значком. Знаменосец мог меняться, Жора-Побудка - никогда. Не было во всем батальоне никого, кто бы на одном дыхании сыграл и «зорю», и «сбор» и «под знамена», и «поход»...
-Послали, говоришь?
-Так точно, господин штабс-капитан.
Это был своеобразный жаргон батальонной молодежи. «Послать за ним» значило вдогонку убить выстрелом. Были другие словечки, вроде отправиться «на смотрины», «достать из банки» или «получить что-либо от благодарного населения».
«Смотрины» - это разведывательный конный рейд. Съездят, посмотрят, оценят, а то и «невесту» привезут. «Невеста» - небритая, в малиновых кожаных штанах, в желтых американских крагах... Второе, насчет «банки», обозначало по схожести с рыбалкой: червяка доставали из банки и насаживали на крючок - на нашем жаргоне сие обозначало «заколоть штыком».
С «благодарным населением» было проще. Это когда мы уйдем в заморские пределы, они взвоют и слезами умоются. А весной 1919 года на постое, бывалоча, ни куском ситного не разживешься, ни картошки мятой не дадут, овса для лошадей не укупишь, да что овес, - воды из колодца пожалеют.
Ничего, у молодых офицеров чувства юмора не отнять: «Посчитаем, что это - от благодарного населения!» - и забирали мешки с овсом, окорочок фунтов на двадцать, ведро молока прямо из-под коровы, парное, духовитое, пахнущее животной жизнью и нагретым хлевом.
Я пересчитывал пленных.
Они топтались в грязи на выгоне и ждали. Чего ждали, они и сами не знали, да их никто и не спрашивал.
Наконец, вернулись из угона казаки. Впереди есаул Забелин, за ним – прочие. Ехали без строя. Их взмыленные кони остывали, мотали головами, храпя. Казаки возвращались сами. Никого не тащили за собой. Только выхватывали со старых розвален клочки соломы, шашки обтирали и за жердины зверовато поглядывали. На пленных-то. Даже башибузуки Крестовского притихли. Тут не дай Бог не то словечко вырвется... Вика тронул своего белого жеребца, съехались оба командира в отдалении, о чем-то потолковали. Потом разъехались.
Казаки и часть охотников отъехали в дальний край выгона, там, где он полого спускался к излучине реки. На пойменном лужку, еще не зазеленевшем, в желтой пожухлой длинной траве, они спешились. Сразу выставили охранение, двух-трех молодцов. Чтобы присматривали за пленными по той стороне.
Ротные и взводные докладывали мне о наших потерях. В третьей роте - пятеро убито, двенадцать ранено, во второй роте четверо убитых, шестеро ранено, один, подпоручик Окунев - очень тяжело, в шею, истекает кровью, похоже, не выкарабкается.
Наконец, подъехал на шарабане подполковник Волховской. Усы топорщатся, глаза в прищуре. Парчовый значок на древке за ним трепещет. На значке - крест и лик Господень.
-Иван Аристархович, что это за стадо?
-Пленные, Василий Сергеевич.
-Ах, пленные?..
Кажется, я услышал, как лязгнули зубы у нашего батальонного. Он после гибели сына за пленными никаких прав не признавал. Впрочем, еще меньше прав было у тех, кто в плен не сдавался.
-Сколько их?
-Сорок два.
Василий Сергеевич привстал в шарабане. Рабочие красноармейцы повернули головы ему навстречу. В их лицах я не увидел страха. Было какое-то смущение, была даже обреченность, но не страх.
Если по правде, то дрались они здорово. Четыре раза поднимались в атаку, шли густо, стреляли редко. Мы поняли, что выучки у них никакой, да и вооружены они неважно. И какая сволочь их послала под наши пули?
Четыре раза мы сбивали их пулеметно-ружейным огнем. Наконец, поднялись они в пятый раз, а у нас патронов тоже тю-тю. В патронных повозках два неполных ящика да набили наускорках полторы пулеметные ленты. Отбивались уже ручными бомбами да револьверами, да кое-где в штыки пошли.
И совсем бы нам капут вышел, но влетела в бой наша конница. Блеснули шашки! Молча, жутко и мощно врезались они в цепи красных. Это из дальнего рейда поспешил Вика Крестовский со своей сотней охотников, да есаул Забелин с полусотней кубанцев с левого фланга налетел. Взяли в клещи красных, отсекли часть их. Тут уж пошла потеха, лучше бы помолчать о таком. Первым делом, пулеметы их заткнулись. Затем и мы, ободренные, поднялись в контр-атаку.
Оно, конечно, шахтеры драться умеют, это не босяки с-под Коломны, не слесаря-маляра с Выборгской стороны и не сапожники да часовщики из Гомеля. Даже капитан Сергиевский - вот уж диво! - получил царапину в руку, какой-то паренек ловко ткнул его штыком.
Но мы - офицерский кадр, у нас опыт Великой войны, за нами десятки стычек и крупных столкновений с февраля 18-го. За нами взятые города и станицы, маневры по степи, долгие переходы, бои с походного марша. Многому чему научились. По всем тактическим правилам повели встречный бой. Пулемет с двумя лентами - во фланг. Ударную группу, два взвода, ложком да в тыл красным. Не числом, а уменьем, как поучал великий Суворов. И с Богом - вперед!
В общем, сломили сопротивление красных армейцев. Кто бы сомневался! Обушком да кайлом против сабельки не помашешь, офицерские цепи толпой драчунов не разорвешь. Был разбит, рассеян и дострелян шахтерский полк.
-Сорок два – это много, - усмехнулся недобро Василий Сергеевич, сивый ус его встопорщен, серый глаз в прищуре приговор подписывает. - Возьми ребят из третьей, распорядись-ка.
Он уезжает. Адъютант его, знаменосец, два ординарца - за ним.
Делать нечего. По тону его мне сразу все ясно. Может, в другой какой день и час, подумал бы Василий Сергеевич. Но не после этого кровопролитного боя.
Я отворачиваюсь от пленных. Подзываю унтера Крюкова, что у нас штабным ординарцем. Отправляю его к Лихоносу. Приказ – дать полувзвод офицеров. Зачем? Да уж не упряжь чинить. На то у нас коноводы есть.
Крюков тяжело как-то, словно нехотя садится на свою каурую кобылку, неспеша трюхает прочь. Ноги кобылки разъезжаются по грязи.
Третья рота, которой командует штабс-капитан Лихонос, ушла в контр-атаке дальше всех. Собственно, она вышла из этого поселка Чагатурова и в погоне за красными захватила хутор Благодарный, что примерно в версте, под горой.
Я распоряжаюсь насчет наших раненых, фельдшерам наказываю на предмет Окунева, чтобы чем возможно облегчили ему муки.
-Дык, чем тут подможешь, ваш-благородие? Никак, позвонки задело, - говорит санитар. - Ежели б морфию дать? Штоба боль поутихла...
-Ерохин, помолчи, - оборвал его фельдшер. - Боль... Никакой боли у него...
Я вопросительно посмотрел на фельдшера.
Пытаясь что-то скрыть, тихо он досказал:
-Засыпает он, господин штабс-капитан.
Это слово «засыпает» будто ножом меня ударило.
Но я – начальник. Я не имею право на слабость. Смотрю прямо в лицо фельдшеру. Он недавно у нас, маленький, подвижный, иногда крикливый, но крикливый со смыслом и знанием.
-Повязку наложили, - заторопился он под моим взглядом. - Если кровь остановится, то есть надежда, господин штабс-капитан...
-А раз есть надежда, то и делай все, чтобы выжил мой подпоручик.
Отправляюсь по ближним домам. После разговора с лекарями, чувствую, что злоба во мне снова закипает. Окунев... Мальчик еще совсем. Стихи писал.
С излишней резкостью напоминаю ротным и командирам взводов, чтобы держали ухо востро, красные могу выскочить откуда угодно и весьма неожиданно. Потом посылаю юнкера поторопить кашеваров, люди горячего со вчерашнего утра не хлебали. Наконец, возвращаюсь к выгону, в дощатый сарай, где меня и находят наши два писаря. Я диктую им в журнал боевых действий наши потери. Ни один офицер, юнкер или солдат не должен быть забыт.
Через часа полтора по грязному, разбитому в глубокие колеи большаку от хутора идут офицеры. Идут они разлаженным строем, человек двенадцать-пятнадцать.
Пленные сразу поняли, зачем к выгону направилась эта группа. Зашевелилась грязная масса. Кто-то стал креститься. Кто-то подорванным голосом проговорил: «Расстреливать будут!» Еще один обреченно вздохнул: «Эх! Докатилось яблочко...»
Я наблюдаю из пастушьей хибары. Потом схожу в липкую грязь и с трудом вытягивая ноги, тащусь вдоль жердин и колючей проволоки. Да, докатилось!..
Штабс-капитан Лихонос подходит ко мне. На лице его непонятное смущение.
-Иван Аристархович, мне надо у тебя что-то спросить.
-Спрашивайте, штабс-капитан.
-У вас патроны есть?
Вот тебе, цыган, и денежка! Оказывается, вышли уже для выполнения приказа, да кто-то глянул в патронную сумку. А там - шиш в кулак посвистывает, «во саду ли, в огороде» надувает. Пусто! Другие тоже стали заглядывать в сумки, в винтовки. У кого по одному-два патрона, у других - и вовсе ничего. В пылу драки и не заметили, что израсходовали огнезапас. Потому и гнались за разбитыми остатками шахтерского полка, а догнав - «доставали из банки».
-Ты хочешь сказать...
-Иван, нам винтовки теперь только что для параду.
Я помотал головой. Как же сам я об этом не подумал? Отчего вдруг такое беспамятство навалилось? У самого-то в браунинге, может, один патрон и остался. Оглянулся на выгон. Если б пленные знали, что даже у охранников винтовки пусты, они несомненно стреканули бы зайцами по зеленям. И как их потом собирать? На наше счастье они даже не подозревали о таком нашем конфузе.
-Поезжай, у Видемана спроси?
-Ребята были у него.
Лихонос качает головой.
-В обозе и вовсе ничего не осталось, - говорю я.
Тем временем офицеры 3-й роты подошли ближе к выгону и стали разглядывать добычу. Добыча в ответ уставилась на наших офицеров.
-А что, ваши благородия, - как бы дурачась, спросил один молоденький паренек, - вы убивать нас пришли?
-Приказали - пришли, прикажут - убьем, - глухо ответил за всех немолодой капитан Санников. Попал он в наш батальон с месяц назад, после тифа. Все рвался к своим, к «дроздам». Там он должен был получить назад под начало свою роту. У нас он стал всего лишь отделенным. Столько спокойной уверенности было в его глуховатом голосе, что пленный подавленно замолчал и смешался с толпой.
Чтобы прекратить дальнейшие разговоры с противником, я сказал Лихоносу:
-Пока суд да дело, веди своих вон в тот крайний дом. Там, отсюда слыхать, и самовары гудят. Чайком отогреетесь...
Лихонос отдал распоряжение. Офицеры подтянули винтовки и потопали к указанному жилью. За плетеным тыном и в самом деле уже суетились деньщики, ординарцы и телефонисты с писарями, поднимался голубоватый дымок.
Я остался с тремя юнкерами, да на той стороне три казака маячили у выгона. Лихонос зашел в хижину, сел на топчан, стянул свою папаху, задрал ногу, стал перематывать обмотки.
День клонился к концу. Небо затягивалось рваным отрепьем облаков. В воздухе свежело. Пленные ждали, переговаривались, делились табаком из кисетов и, скрутив цигарки, курили. Дележка табака заставила их разойтись на группки. Один из них, с опущенными усами, с садиной на виске, в заношенном картузе, слепил козью ножку, запалил ее, потом, выпустив дым из ноздрей, проговорил:
-Хоть покурю напоследок!
Странно, обреченность его угасила мою злобу. Это война! Да, это наша война, Иван Бабкин, и если б не казаки с охотниками, то кто бы сейчас был на выгоне?
Да еще не осталось у нас патронов.
Я не знал, что делать. Тылы, как всегда, неизвестно, где. В другой раз мы после боя убитых красных обирали: всегда в патронных сумках кое-что было. Но этот полк бросили на нас, как говорится, без курева...
Храп лошади прервал мои размышления. Заляпанный грязью по самый верх командирский шарабан снова въехал на площадку перед выгоном. Я показался наружу. Лихонос с Крюковым за мной. Подполковник Волховской был без «свиты», зато в шарабане с ним оказался капитан Сергиевский. Левая рука его забинтована, хотя и не на перевязи, на щеках трехдневная щетина, заростившая его острые длинные бакенбарды. Он поводил глазами по пленным, словно высматривая знакомого.
-Бабкин, Лихонос, почему приказ не исполняется?
В голосе подполковника сухая жесть.
Я поспешил с докладом. Старался говорить негромко, заметив, что из-за жердин вытягиваются шеи, оттопыриваются уши, ловят каждое слово.
-Василий Сергеевич, отделение третьей роты для проведения экзекуции прибыло. Но...
-Что «но»?
Я помялся, потом выпалил, понизив голос:
-Нет у нас патронов.
-Это как понимать тебя, Иван Аристархович? Невыполнение приказа...
Подполковник Волховской сошел с шарабана, сделал несколько шагов, прихрамывая, в сторону от пленных.
-Господин подполковник, - приклонил я голову к нему. - Личный состав третьей роты расстрелял весь огнезапас. То же самое – в первой роте.
-Так-таки и весь?
-По одному патрону у шестерых есть.
-Черт знает что и с боку свечка! - вскипел подполковник Волховской. - Возьмите у второй роты, пошлите за патронами к полковнику Саввичу.
-Василий Сергеевич...
Он знал, что уже послано, уже спрошено, уже сказали, что и вторая рота израсходовала все до последнего патрона, и в патронных двуколках по сусекам скреби-не скреби, а даже горсти не насобираешь.
Наши глаза встретились. Я, как положено, вытянулся во фрунт, даром что штабс-капитан. Выучка, господа, выучка всегда спасает положение! А куда деваться, если отсутствие патронов - это как застарелый прострел? В самое неудобное время как схватит, ни согнуться, ни разогнуться. Только на Бога полагайся.
Василий Сергеевич, казалось, искал в моем лице опровержения. Нет, опровержения не могло быть. Вернись латыши с китайцами да балтийские матросы с шахтерами – получилась бы у нас диспозиция с дислокацией. Никогда офицеры батальона не драпали, а тут, небось, пришлось бы.
-Что предлагаешь, Иван Аристархович? - понизил также голос подполковник Волховской. - Здесь до полуроты отъявленных мерзавцев...
-Так точно, господин подполковник.
-Взяты с оружием в руках...
-Так точно, господин подполковник.
Молчание. Я из-под козырька – ему под козырек.
-Хорошо, - недобро просипел Василий Сергеевич. - А речка нам не сгодится?
Да, он у нас такой. Что-то решит – подавайте прошение на Высочайшее Имя, да и с ним-то не поможет. Речка... Она была мелкой, даже в половодье едва коню до брюха доходило, мелкой и илистой. Совершенно несуразная речка.
Позади его скрипнул рессорой шарабан. Капитан Сергиевский сошел с него.
-Господин подполковник, дозвольте посмотреть на пленных поближе?
Василий Сергеевич бросил недоуменный взгляд на Сергиевского. Тот расценил это как дозволение и пошел мерять грязь своими голенастыми ногами в высоких сапогах.
Через две-три минуты он был уже в ограде, спокойно обходил стоявших, сидевших и раненых лежавших. Он ничего не спрашивал, ничего не говорил. Просто приближался к небольшим группкам, коротко смотрел в лица.
Удивительное дело, пленные красные армейцы неожиданно преображались, они подтягивались, роняли недокуренные самокрутки, вытягивались точно так же во фрунт, как я вытягивался пять минут назад перед моим батальонным командиром. В их лицах по-прежнему не было страха. Была побитость, растерянность, непонимание происходящего, но вместе с тем и какие-то проблески надежды.
Ах, оставь надежду всяк сюда входящий!
Не иначе, как Михаил Иннокентьевич хотел отыскать того молодца, что ему, знаменитому и непобедимому Сергиевскому, пропорол предплечье. Кажется, нашел. Ткнул пальцем в присевшего крепыша, полушубок внаброску, солдатская папаха набок, но глаза в землю, в жирную липкую глину. Это был тот самый, которому штабс-капитан Никитин сделал внушение.
-Ты. Встань!
Крепыш, парень лет двадцати трех, чернобровый, с мягкими усиками, сбросил полушубок движением плеча, поднял голову, попытался подняться на ноги. Лицо его исказилось от боли и он привалился на бок, на копешку гнилого сена, оставленного с осени. Гимнастерка была темна от крови. Но держался он молодцом.
-Что, досталось?
-Сами видите, ваше благородие.
Капитан Сергиевский оглядел других. Они стояли кучками и словно были заняты свои делом. Однако было трудно не заметить, что вслушиваются в их разговор.
-Где служил?
-Лейб-гвардии Егерский полк, Первый батальон, Третья рота.
-Командир роты?
Парень помялся. Потом отвечал, покачиваясь и несколько прерываясь:
-Поначалу капитан Штайнхофф... потом капитан Яковлев.
-До них?
-Не могу знать, ваше... благородие... Я на фронт прибыл в ноябре... шашнадцатого.
-«Шашнадцатого», - передразнил его Сергиевский. - Государю присягал? Знамя целовал? Молитву читал?
Опустил голову егерь-гвардеец. Разумеется, присягал, целовал и читал. Только вот попутал нечистый. Как еще объяснить такие метаморфозы?
Капитан Сергиевский перевел разговор:
-О бароне фон Риттере не слыхал?
-Так они, ваше благородие, учебной командой заведовали... а опосля переведены были... в штаб корпуса.
-Риттер учил тебя штыковому бою?
-Так точно. Они.
Капитан Сергиевский хмыкнул, снова простер свои серые прозрачные глаза дальше по пленным. Отчего-то я подумал в эту минуту, что зреет у него, Сергиевского, безумная идея: взять да по очереди переколоть всех их. Устроить что-то вроде гладиаторского представления. И ведь переколет. В честном бою, раненый в руку, одной рукой всех по очереди прирежет. Начнет с этого бывшего егеря лейб-гвардейца, закончит, допустим, вон тем жилистым рабочим в чуйке, в картузе, с дурацким кашне вокруг шеи. Какого дьявола ему в этом кашне? Может, чахотный? Ишь ты, закашлялся. Как будто услышал. Враз вылечит Сергиевский его чахотку...
Однажды, еще прошлым летом, было такое: брали мы станицу Г-скую, красные оставили арьергард. Мы этот арьергард перемолотили, трем последним кричим: бросай винтовку, дурни, не то сейчас будет вам маслобойка без жмыха.
То есть откровенным образом предупредили.
Они нам вперекор, последние патроны расстреливают. Кончились патроны, они встали как в витрине модной лавки, штыки вперед. Китаец, солдат и комиссар в кожаном пальто.
Мы бы их тут ружейным огнем и перебили бы, но выходит вдруг Сергиевский: «Да они, господа, похоже, драться задумали?»
А на лице его обычная усмешечка.
Так, с той же усмешечкой, взял у ближайшего юнкера винтовку с примкнутым штыком и спокойно пошел на тех троих. Да еще приговаривал: «Ну-те, ну-те!..»
Первого приколол китайца, тот заверещал было, но тут же опрокинулся и ножонками задергал. Второго взял комиссара - каким-то неуловимым своим приемом из-под локтя пырнул, и кожаное пальто прямо под сердцем попортил. Солдат понял, что следующая очередь его, кинулся сам, штыком норовя достать Сергиевского. Да попал прямо лбом в приклад и свалился кулем...
«Всех дел-то!» - покачал головой Сергиевский, повернулся, винтовку отдал назад юнкеру.
Мы потом долго были под впечатлением. Честь по чести все завершилось. У них штыки, у него в руках штык. Только их трое, а он один вышел. Не побоялся. Весь Сергиевский в том! Так и сейчас - задумает повторить и заодно приказ подполковника Волховского выполнить, кто ж ему поперек встанет? Да нет, это бред, отогнал я свою догадку, те трое не были в плену, они собирались дорого отдать свои жизни...
А Сергиевский тем временем оставил крепыша, продолжая свой обход. И опять пленные подтягивались, даже лежачие пытались встать. Но капитан молчал, ни «да», ни «нет», ни «может быть». Остановится, всмотрится в лицо какого-нибудь, тот глаза долу. А что скажешь? Вон он, расстрельный взвод уже прибыл. Правда, ждут чего-то. Может, еще какого начальства.
Только около бородачей, окинув их в головы до ног, капитан Сергиевский задержался на какое-то время.
-Братья, что ли?
-Никак нет, ваше благородие... - за всех отвечал один, у которого борода была уже тронута сединой. - С одной деревне мы, с Пахомовке...
-Уезда?
-Елецкого.
-Что, дома не сиделось? Плетей захотели? Или пулю в башку?
-По повинносте мы... по гужевой, ваше благородие, - отвечал все тот же мужик и стащил в головы шапку. - Как не поедешь-то?..
Сергиевский пристально посмотрел на него, на его наклоненную голову, на пряди спутанных волос, и пошел назад. По пути поднял щепочку, стал грязь с сапог соскабливать. Очень не любил он распутицу из-за грязи. Вообще не любил грязь и беспорядок наш Михаил Иннокентьевич. И мешанину в головах не выносил. Сердился он, когда у кого мешанина в мозгах обнаруживалась.
Наконец, приблизился он к нам.
Подполковник Волховской стоял у коляски. Как мне казалось, он с иронией наблюдал за тем, как Сергиевский счищает грязь, как разговаривает с пахомовскими мужиками. Я попытался уловить момент и «сгинуть с глаз долой». С этой целью я стал перемещаться за коляску, словно бы выясняя что-то у одного из писарей. Случалось, это приносило свой результат.
Не доходя трех шагов до командира, капитан Сергиевский обратился к Василию Сергеевичу:
-Господин подполковник, дозвольте пленных привести в порядок!
Волховской замер на миг, потом раздельно спросил:
-Что вы имеете в виду, капитан?
-Беру их под свою ответственность.
Я чуть не поперхнулся.
-Михаил Иннокентьевич...
-Прошу записать их добровольцами к нам.
Признаюсь, господа, у меня голова кругом пошла. От кого угодно можно было это ожидать. От полковника Саввича, от меня, от самого Василия Сергеевича. Но услышать подобную просьбу от капитана Сергиевского?
И что же потом? Пролетарии, озлобленные шахтеры, еще два часа назад поднимавшиеся в атаку, пытавшиеся смять и уничтожить Офицерский батальон, и вдруг в единый сказочный миг становятся в наши ряды?
-Кого? Вот этих? - голос подполковника Волховского наполнился командирской гулкой хрипотцой.
-Василий Сергеевич, у дроздовцев целый Самурский полк из таких. Ничего – дерутся...
-Мы не дроздовцы. Мы – Офицерский батальон.
Наш командир прав. В каждом полку свои традиции, свои основания. «Дрозды» или алексеевцы, или корниловцы, или какие-нибудь архангелогородцы, да кто угодно, могут набирать из пленных, из перебежавших, из сомневающихся. У нас порядок иной. Офицер, который хоть день красным послужил, уже не офицер. Большевики для нас – нелюдь, хуже бесов. Потому офицеры, поймав матросов или советчиков, тут же вздергивают их на осины – не попадайтесь больше. И что врать, бывает, что рядовых красных армейцев не доводят до места сбора.
-Знаю, Василий Сергеевич. Именно поэтому...
Подполковник Волховской поднял свой твердый подбородок, усы топорщатся, как всегда в решающий момент.
-Вы понимаете, о чем просите, Михаил Иннокентьевич?
Капитан Сергиевский остановил свои прозрачные глаза на командире и негромко, но четко выговорил:
-У нас патронов для их расстрела нет. И в ротах меньше, чем по сорок человек осталось.
Подполковник Волховской молчал. В темном догорающем небе, между рваной кисеи облаков, зажглась первая звездочка. Вдалеке с уханьем кричали и ругались наши батарейцы, наконец, дотащив обе пушки до расположения. Крепкое словцо звонко рассыпблось по затихшим садам и подворьям. Смачно чавкая в липкой грязи, подъехал на тягловом битюге незнакомый поручик. Битюг был огромный, поручик на нем казался вороной, которая прилетела, уселась и теперь выискивала клещей.
-Я из штаба дивизии, - совсем по-вороньи каркнул он. - Подполковнику Волховскому сообщение.
Василий Сергеевич вскрыл пакет, включил электрический фонарик, при его луче пробежал по листу бумаги глазами. Потом передал мне послание из штаба, со словами:
-Н-да-с, навоюем мы так-то...
Он еще раз взглянул на капитана Сергиевского:
-Делайте, как сочтете нужным. Но с вас и спрос, если что.
Он трудно влез в шарабан, стараясь не наступать на недолеченную ногу. Повернулся ко мне:
-Штабс-капитан, оформляйте их, - и тронув за плечо возницу: - Трогай, Даниленко!
Кубанский казак Даниленко, в своей знаменитой бороде, с двумя Георгиями на груди, тряхнул вожжами. Потом слегка стегнул лошадей.
Коляска покатилась прочь.
Сергиевский тотчас ко мне, отчетливо обращаясь:
-Иван Аристархович, раненых у меня в учебной команде семнадцать человек...
Пленные на выгоне поняли все. Их грубые лица осветились. Загомонили, стали оттирать пот со лбов, руками хлопать. Переволновались, конечно. Только татарин, тот лысый, с синяком в пол-лица, остался неподвижен. Будто все это его не касалось.
Они через месяц станут легендой по всей дивизии, да что дивизии - по всей Добровольческой Армии. Драться против красных будут самозабвенно. Произошло что-то там, на скотном выгоне в Чагатурове. Совсем другими людьми стали эти шахтеры и солдаты.
Офицеры, конечно, поначалу хмурились. Но статус капитана Сергиевского... Да сам Государь наш, Николай Александрович, ценил и любил его, советов его спрашивал и привечал на парадах. Что уж нам кочевряжиться да святее Папы себя ставить?
К нам начнут заезжать как бы по нечаянности. То штабные, то контр-разведка, то из боевых частей. Будут подсматривать да выведывать, как Сергиевский муштрует рабочих. Как водит колонной по грязям несохнущим. Как заставляет в той грязи окапываться. Как учит их рукопашному бою. Один против одного. Один против двух. Один против целой шайки. Кстати, тот татарин оказался не татарином, а башкирцем, Муса Давлат по прозванию. Одним из первых перейдет в боевую команду, да ни куда-нибудь, а в охотники к Вике Крестовскому упросится.
И побежит по дивизии как совершенно анекдотичный случай: экая нелепица, не оказалось патронов, чтобы перестрелять пленных. Так Офицеpский батальон их к себе зачислил...
Все это будет позже. А пока мы смотрели, как наши санитары выносили с выгона носилки с ранеными да подхватывали тех, кто мог самостоятельно ноги передвигать. Пронесли мимо и того, у которого Сергиевский выяснял, где он учился штыковому бою. Лицо его было серо и казалось совсем мертвым в густеющих сумерках.
Когда его пронесли, Сергиевский заговорил:
-Это он меня... Два раза пальнул, второй раз я пулю ухом слышал, горяченькая промахнула... Я иду на него. Думаю, если третий патрон есть, то бой для меня закончен. Но, видимо, так записано: не сегодня. Ударил он меня штыком. Я взял на прямой отбив, что там фортелями баловаться? В ответ выпад сделал. Чего не ожидал, Иван, никак не ожидал от этого молодца: он будто в бельгийском классе, шаг в сторону, ружье вниз бросил, хитрый такой вензель, понимаешь ли, и снизу, круговым движением обойдя мой штык, меня подцепил. Виртуозно у него, чертяки, это получилось! Я чуть было в ладоши не захлопал. Но конечно, в следующий момент своим козырем его даму покрыл.
Неподдельное восхищение слышалось в голосе Сергиевского.
Я сказал:
-Он не знал, кто против него.
Сергиевский согласился:
-Да, он не знал.
Мы замолчали. Далеко-далеко ухала артиллерия. Не поймешь чья, то ли наша, то ли их шестидюймовки. Я достал портсигар, закурил. Небо расчищалось, на нем зажглось еще несколько звездочек. От речки настойчиво тянуло знобким холодком. В Чагатурове слышался утробный лай пса. Ишь ты, понял, что пули больше не жужжат, бомбы не рвутся. Снова можно голос подать.
Болезненное ощущение пронзило меня: будто я знаю, о чем капитан Сергиевский думает, не то что догадываюсь, а можно сказать, что слышу его мысли. Такое нередко случается между русскими. Нам и слов не надо. И вот сейчас, в этот данный момент, он тоже слушает далекую канонаду и тоже спрашивает себя: наши ли по красным? И тут же поправляет себя: да куда там, у наших крупного калибра считай, что и нет. Ах, и что это за сволочь, что стравила нас, науськала мужиков и рабочих - на офицеров, русских людей на русских же?
«Ведь плоть наша жива, и духом мы едины, - подхватываю я. - Но льем кровушку без устали. Не из одного этого егеря-гвардейца уходит вино жизни - из всего народа».
«Да, Иван Аристархович, твоя правда».
Вздохнул капитан Сергиевский.
-Думаешь, выживет он? - спросил я уж вслух.
-Нет, Иван, - ответил капитан Сергиевский. - Не жилец он. И не в покер мы с ним играли...
Санитары уносили последних раненых, укладывали их на солому в телеге. Возница понукал лошадей, прикрикивая не совсем литературные словечки. Капитан Сергиевский расстроенно обронил:
-А жаль, добрый был бы стрелок...
Белград 1923, Нью-Йорк 1962