ГЛАВНАЯ О САЙТЕ НАШЪ МАНИФЕСТЪ НАШИ ДНИ ВѢРУЕМЪ И ИСПОВѢДУЕМЪ МУЗЫКА АЛЬБОМЫ ССЫЛКИ КОНТАКТЪ
Сегодня   29 МАРТА (16 МАРТА по ст.ст.) 2024 года
Неделя 5-я Вел. поста. Преп. Марии Египетской




Крупнѣйшія въ исторіи массовыя изнасилованія. Часть II

 

Опубликованная нами ранѣе статья «Военныя преступленія союзниковъ: крупнѣйшія въ исторіи массовыя изнасилованія»  не даетъ полнаго представленія о происходившемъ на территоріяхъ, попавшихъ подъ власть побѣдителей во Второй Міровой войнѣ, т.к. она сообщаетъ лишь факты, а они при опредѣленной изворотливости ума всегда могутъ быть перетолкованы лукавымъ человѣкомъ въ нужномъ для него ключѣ. Совковые и россiянскiе «патріоты» настолько овладѣли искусствомъ подобной изворотливости, что никакіе факты не въ состояніи измѣнить ихъ бѣсовскаго сознанія и отскакиваютъ отъ окаменѣвшихъ мозговъ этихъ апологетовъ «нашей Совѣтской Родины» словно бильярдные шары. Если учесть, что и совѣсть у пламенныхъ защитниковъ совѣтскаго сатанизма также полностью и окончательно сожжена, то становится понятной безуспѣшность всѣхъ попытокъ раскрыть глаза и обратить къ истинѣ людей, зараженныхъ вирусомъ совѣтчины, съ помощью однихъ только фактовъ.

Поэтому редакція сайта «Сила и Слава» посчитала правильнымъ дополнить опубликованный матеріалъ воспоминаніями людей, бывшихъ непосредственными свидѣтелями массовыхъ звѣрствъ, надругательствъ и издѣвательствъ красноармейцевъ, СМЕРШевцевъ, НКВДшниковъ и прочаго военизированнаго совѣтскаго сброда надъ населеніемъ захваченныхъ Сталинымъ восточно-европейскихъ территорій.

Всѣ эти воспоминанія связаны въ основномъ съ Германіей, гдѣ кровавая оргія, устроенная сталинскимъ воинствомъ (которое иные «православные» циники изъ Московской «патріархіи» именуютъ чуть ли не «христолюбивымъ»), достигла апокалипсическаго размаха. На остальныхъ оккупированныхъ территоріяхъ размѣры совѣтскихъ злодѣяній были замѣтно меньшими, но по существу они вездѣ носили одинъ и тотъ же характеръ изощренно-изувѣрскихъ истязаній, на которые способны лишь люди, полностью предавшіе свои души сатанѣ.

Изъ огромной массы показаній очевидцевъ красноармейскихъ преступленій мы намѣренно выбрали лишь свидѣтельства самихъ совѣтскихъ людей, которые вступили на территорію Германіи въ составѣ боевыхъ частей Красной арміи. Подборъ этихъ четырехъ свидѣтелей никакъ нельзя назвать одностороннимъ.  Двое изъ нихъ были въ тотъ моментъ коммунистами, одинъ комсомольцемъ, одинъ безпартійнымъ. Двое послѣ войны попали на Западъ, двое остались въ СССР. Одинъ изъ авторовъ еврей, одинъ представитель поволжскихъ народовъ, двое — этнически-русскіе. Ни одинъ изъ авторовъ въ принципѣ не отдѣляетъ себя отъ Совка и считаетъ его своей «Родиной», и всѣ они пишутъ о Красной арміи какъ о «нашей».  Единственная «предвзятость», которая есть въ нашей подборкѣ, состоитъ въ томъ, что всѣ авторы  воспоминаній являются людьми, сохранившими остатки совѣсти и порядочности.  Но такое исключеніе безсовѣстныхъ и безчестныхъ людей изъ числа свидѣтелей можетъ считаться «необъективнымъ» развѣ что у жидовъ и совковъ.

Всѣ эти воспоминанія свидѣтельствуютъ объ одномъ: на заключительномъ этапѣ Совѣтско-германской войны, когда боевыя дѣйствія были перенесены на территорію Третьяго Рейха, и отпала необходимость прикрываться демагогіей о «защитѣ родной земли отъ оккупантовъ», съ потрясающей силой обнаружилась истинная сущность Красной арміи, которую воодушевляютъ и двигаютъ впередъ исключительно бѣсовскіе, богоборческіе, антихристіанскіе и человѣконенавистническіе лозунги и «идеалы».  За четверть вѣка, прошедшую послѣ окончанія Гражданской войны въ Россіи, на которой Красная армія впервые явила себя какъ настоящее антихристово войско, въ богоборческой сущности этой арміи не измѣнилось ничего, и картины безчинствъ красноармейской солдатни въ Восточной Пруссіи весной 1945 года до боли напоминаютъ ея «подвиги» на Дону весной 1919-го — та же маніакальная жажда разрушенія, тѣ же массовыя насилія надъ женщинами, стариками и дѣтьми и та же дикая, инфернальная ненависть ко всему, на чемъ лежитъ печать христіанской цивилизаціи и культуры. Это были подлинные солдаты преисподней, предтечи тѣхъ, которые въ Армагеддонѣ подъ командованіемъ Звѣря будутъ вести послѣднюю въ человѣческой исторіи битву противъ «Вѣрнаго и Истиннаго, Который праведно судитъ и воинствуетъ» (Откр.19:11)  и «воинствъ небесныхъ … на коняхъ бѣлыхъ, облеченныхъ въ виссонъ бѣлый и чистый» (Откр.19:14).

Тексты публикуются нами по совѣтской орѳографіи, чтобы еще разъ подчеркнуть, что это именно совѣтскіе тексты, а не «клеветническіе пасквили» злобныхъ «бѣлоэмигрантовъ», «фашистовъ», «власовцевъ» и другихъ «предателей Родины».

 

Редакція сайта «Сила и Слава».

 

 

«Наступление началось. Немецкий фронт на левом берегу Нарева был прорван в первые часы. Сорок восьмая армия круто свернула на север-северо-запад и через Млаву и Дзялдово шла на Восточную Пруссию…

Первые прусские деревни Гросс-Козлау и Кляйн-Козлау горели. Шофер должен был держаться середины улицы: с обеих сторон жарко полыхали дома под черепичными крышами… Тлело и дымилось высокое дерево перед горящей церковью. Людей не видно. Несколько минут мы ехали сквозь огненный туннель по узкой кривой улице. Было удушливо жарко и страшновато: сыпались искры, летели головешки. Беляев орал то «газуй, газуй… твою бога мать, загоримся!», то «давай, поворачивай, пропадем!»

Выехали на площадь. У армейской повозки покуривали несколько обозников. Мы остановились.

— Тут что, сильный бой был?

— Какой там бой, они тикают, не догнать… И вольных ни одного не осталось.

— Значит, заминировали, подожгли?

— Кто? Немцы? Нет… Никаких мин не было, а пожгли наши.

— Зачем?

— А хрен их знает, так, сдуру.

Усатый, насупленный солдат с ленивой злостью:

— Сказано: Германия. Значит, бей, пали, чтоб месть была. А где нам самим потом ночевать, где раненых класть?

Второй печально глядел на пожар:

— Сколько добра пропадает. У нас все голые и босые, а тут жгем без толку.

Беляев нравоучительно:

— Награбили фрицы во всем мире, вот у них и много добра. Они у нас все жгли, а теперь мы у них. Жалеть нечего.

Я подумал, что это просто неумная, неуклюжая попытка объяснить солдатам необъяснимую дикость. Такое «просветительство» свысока, фальшивая, утешительная болтовня «для народа» были мне всегда противны.

<…>

 «К вечеру въехали в Найденбург. В городе было светло от пожаров: горели целые кварталы. И здесь поджигали наши. Городок небольшой. Тротуары обсажены ветвистыми деревьями. На одной из боковых улиц, под узорной оградой палисадника лежал труп старой женщины: разорванное платье, между тощими ногами — обыкновенный городской телефон. Трубку пытались воткнуть в промежность.

Солдаты кучками и поодиночке не спеша ходили из дома в дом, некоторые тащили узлы или чемоданы. Один словоохотливо объяснил, что эта немка — шпионка, ее застукали у телефона, ну и не стали долго чикаться.

<…>

«Посреди улицы группа солдат обступила старуху в длинной плюшевой потертой шубейке, с облезлой горжеткой и в шляпке, обмотанной шалью, как башлыком. Я выскочил из кабины, подошел. Солдаты настроены благодушно.

— Блажная, лопочет чего-то: «Зольдат, зольдат, гут, гут».

Я заговорил с ней. Она смотрела испуганно, растерянно, недоверчиво. Отвечала невнятно, прерывисто:

— Я ищу дочку… моя дочка с маленькими детьми, а все карточки у меня… Они голодные.

Потом более связно объяснила: она и дочь — вдовы, муж дочери погиб в Африке. «Мы очень бедные».

— Где ваш дом? Идемте, я отведу вас. Пошла торопливо, но неуверенно, испуганно оглядываясь.

— Мы бедные… У нас ничего нет. Дочка больная…

— Мы ничего дурного вам не сделаем, я хочу отвести вас домой, нельзя вам быть сейчас на улице…

Старуха ковыляет быстро, путаясь в длинной широкой юбке, прижимая к груди сумочку, я рядом. Машина едет сзади. Беляев, высунувшись из кабины, нудит:

— Ну чего ты за ней увязался? Наверное, сумасшедшая.

— Да ведь это же первый житель Восточной Пруссии!

Старуха успокаивается, говорит все более связно:

— Никто не ждал русских так скоро. Господа начальники сказали — фронт далеко. Потом господа вдруг стали удирать. А зачем бедным удирать?

Свернула в одну улицу, потом в другую. Меньше горящих домов, гуще темень. Беляев злится:

— Она еще куда-нибудь заведет. Пристрели ее, наверное, подосланная.

Отвечаю матом.

Наконец подошли. С одной стороны дома с садами, с другой поле или пустырь – в темноте не различить.

У ворот стоят машины, несколько солдат, у калитки – часовой.

— Вот здесь живет моя дочь.

Часовой говорит, что никого из населения ни в этом доме, ни поблизости нет.

— Если бы хоть одна баба оставалась, мы бы уж знали.

Старуха долго не может понять и поверить, что дочери здесь нет, просит, чтоб ее впустили. Объясняю, что это невозможно: здесь теперь штаб. Вернемся в город, может быть, ее дочь ушла к знакомым. Предлагаю взобраться в машину.

Старуха снова лопочет бессвязно о дочери, о карточках, о детях… Но идет в сторону города.

Машина разворачивается, застревает в сугробе. Беляев выскочил, за ним наши «пассажиры». Выталкивают машину, потом догоняют нас со старухой. Беляев зло и решительно:

— Путает она нарочно. Шпионка. Ты у нее документы проверил?

И вдруг выхватил сумочку. Старуха испуганно взвизгнула. Он присветил фонариком, вытряхнул из сумочки какой то мусор, нитки, карточки.

— Meine Brotkarten!!! – взахлеб, с плачем. Беляев решительно:

— Шпионка! Расстрелять… бога мать! Вытаскивает пистолет.

— Ты что, очумел? Взбесился?

Хватаю его за руку. Убеждаю. Ругаюсь. Сзади возня. Оглядываюсь. Младший из солдат оттолкнул старуху с дороги в снег и выстрелил почти в упор из карабина. Она завизжала слабо, по-заячьи. Он стреляет еще и еще раз. На снегу темный комок, неподвижный… Мальчишка-солдат нагибается, ищет что-то, кажется, подбирает горжетку».

<…>

«Улица перед почтамтом, широкая, с обеих сторон деревья, прямые и ровные; кирпичные тротуары, чугунные ограды; дома с крытыми крышами. Тихо. Редкие машины проезжают не спеша, немногим быстрее обозных телег. Солдаты разглядывают дома — куда бы пристать.

Посреди мостовой идут двое: женщина с узелком и сумкой и девочка, вцепившаяся ей в руку. У женщины голова поперек лба перевязана, как бинтом, окровавленным платком. Волосы растрепаны. Девочка лет 13-14, белобрысые косички, заплаканная. Короткое пальтишко; длинные, как у стригунка, ноги, на светлых чулках — кровь. С тротуара их весело окликают солдаты, хохочут. Они обе идут быстро, но то и дело оглядываются, останавливаются. Женщина пытается вернуться, девочка цепляется за нее, тянет в другую сторону.

Подхожу, спрашиваю. Женщина бросается ко мне с плачем.

— О, господин офицер, господин комиссар! Пожалуйста, ради Бога… Мой мальчик остался дома, он совсем маленький, ему только одиннадцать лет. А солдаты прогнали нас, не пускают, били, изнасиловали… И дочку, ей только 13. Ее — двое, такое несчастье. А меня очень много. Такое несчастье. Нас били, и мальчика били, ради Бога, помогите… Нас прогнали, он там лежит, в доме, он еще живой… Вот она боится… Нас прогнали. Хотели стрелять. Она не хочет идти за братом… Девочка, всхлипывая:

— Мама, он все равно уже мертвый. К нам подходит несколько солдат.

— Чего это они?

Коротко объясняю. Один, постарше, сумрачный, с автоматом:

— Сволочи, бандиты, что делают! Другой помоложе:

— А они что делали? Отвечаю резко:

— На то они и фашисты, немцы, а мы русские, советские.

Старший:

— Не бабы же делали, не дети.

Солдат в замасленной телогрейке, видимо, шофер, сплевывая, материт неизвестно кого и отходит. Двое других глядят молча, курят сигареты.

Спрашиваю у женщин адрес. Обещаю пойти узнать о сыне. Говорю, чтоб она шла на сборный пункт: вокзал недалеко.

Она снова и снова повторяет название улицы, номер дома, квартиры. Мальчика зовут Вольфганг, в синем костюмчике.

Говорю солдату постарше, который ругал бандитов, чтобы провел их до сборного.

— Так у меня ж тут фурманка и напарник. Прошу, приказывать здесь бессмысленно, ведь к ним по дороге опять могут пристать. Угощаю сигарами. Он соглашается. Солдат со стороны, то ли сочувственно, то ли насмешливо: «Вот-вот, конвоируй, чтоб опять не угребли где-нибудь в подворотне».

 

(Л. Копелев. «Хранить вечно». М. ТЕРРА - Книжный клуб, 2004)

 

 

«От восточных границ до Одера — все немецкие пылающие села и города были наполнены тыловыми частями и отставшими строевыми подразделениями, а также и дезертирами.  И не передовая линия, а вот эти «отважные» товарищи тыловики творили чудовищные дела на занятой территории.

 

Вот приемная генерала. Тут начальники отделов, отделений, госпиталей, командиры тыловых частей, заместители командиров дивизий.

Вполголоса рассказываются последние события дня: заместитель по политической части отдельного ав­томобильного батальона рассказывает о том, что сегодня, когда он утром шел в парковую роту, он увидел труп изнасилованной немки, около которой лежали двое детей, причем у девочки живот распорот до половых органов.

Начальник госпиталя легкораненых рассказывает о том, что в том месте, где расположен его госпиталь, осталось очень мало немок, легкораненых же очень много. Чтобы установить какой либо «порядок», раненые офицеры и солдаты устроили билеты и сказали немкам, что на каждую из них выписано по десяти билетов.

— И вы представьте, товарищи! Об этом я узнал от этих же немок; они пришли жаловаться на то, что офицеры не сдержали своего слова и к ним, вместо десяти, приходит по двенадцать, тринадцать человек.

Рассказывает опять ветеринарный полковник:

— И у меня тоже отличились. В одном ветеринарном лазарете помощник начальника лазарета по материальной части, узнав, что будет проческа села комендантским надзором, заходит к знакомым немцам и со­общает, что сегодня ночью русские солдаты будут делать проверку квартир и могут изнасиловать их четырнадцатилетнюю дочь. А чтобы этого не случилось, то родители могут спрятать смою дочь в его квартире при штабе лазарета. Доверчиво родители отправили с ним единственную дочь, которая потом где-то исчезла. Обеспокоенные потерей дочери, родители рассказали коменданту, тот мне. Пошли искать. И что же оказалось? Этот прохвост изнасиловал девочку и десять дней держал ее в подвале дома. Я направил дело прокурору (прокурор, конечно, ничего не сделал С. В.).

Бесконечным потоком льются жуткие рассказы. И видно, как многие просто вздрагивают от отвращения. Лучшая часть офицерства старалась остановить дикий разгул, но безуспешно, ибо никто не хотел слушать и творил все, что ему вздумается.

 

Чувствовалось, что крепкая сильная армия идет к разложению, что это разложение начинает охватывать и передовые части, офицерский состав которых ухитрялся провозить немок в закрытых машинах, даже на Одерский плацдарм. Ни командование фронта, ни командиры частей буквально не принимали никаких мер. Когда же дезертирство из армии дошло до пределов и когда озлобленные остатки немецкого населения  стали сотнями убивать безоружных пьяных и насильников, когда мы уже не знали, где расквартировывать подходившие резервы, ибо все лучшее было сожжено разложившимися тыловиками, только тогда забегали в штабах, в политическом отделе и заинтересовалась контрразведка.

 

<…>

В течении первых трех дней нашего пребывания на немецкой территории все тыловые части были заняты сбором бесхозного скота. Только в трех гуртах одной армии насчитывалось до тридцати тысяч собран­ных коров. Десять-пятнадцать тысяч овец, три-пять тысяч свиней. Тысячи возвращающихся репатриантов были задержаны и оставлены для ухода за скотом, для демонтажа фабрик и заводов.

 

Быстрая концентрация бесхозного скота в армейских гуртах заставила многих командиров строевых и тыловых частей прибегнуть к насильственному отбору скота у оставшегося населения. В течении февраля-марта было редкостью встретить у оставшихся немцев свинью, курицу, овцу или корову. Было редкостью встретить прилично одетого немца. Все оставшееся немецкое население было подвержено жесточайшему ограблению и унижению. Этому способствовало разрешение посылать посылки домой всем военнослужащим: генерал — пятнадцать кг., офицер десять кг., и солдат пять кг. в месяц.

 

Получаемые оккупационные марки военнослужащие не знали куда девать, ибо немецкие магазины не торговали, так как были сожжены и разграблены. Единственным источником для посылочного фонда было имущество оставшихся немцев (которое и отбиралось) и имущество, брошенное убежавшими немцами.

Чаще и чаще среди офицерского состава стали слышаться разговоры о том, что при таком политико-моральном облике солдата двигаться дальше нельзя, что мы такими поступками позорим Красную Армию. Несмотря на это, случаи грабежей, насилий, убийств местного населения продолжались. Да как им и не быть, когда комендатуры были укомплектованы случайными людьми из резерва, которые, попав в комен­данты, старались свое положение использовать в пер­вую очередь для улучшения своего материального по­ложения и положения своих друзей.

 

<…>

«В войсках «заработали» пропагандисты. Они, хотя с опозданием, но четко ставили перед солдатской массой задачи, как вести себя в побежденной Германии. Советскому командованию пришлось отказаться от своего пропагандиста-поджигателя — Эренбурга и в «Правде» появляется статья «Илья Эренбург ошибается» ... Вслед за этой статьей, как покаянное письмо, в войсках появляется листовка Эренбурга «Рыцарь без страха», где русский (не русскій, а совѣтскій — ред. сайта «Сила и Слава») солдат уже наделавший тысячи преступлений под воздействием его человеконенавистнической пропаганды, рисуется как освободитель. В советской печати тысячи пожаров постарались, объяснить тем, что эти пожары устраивали сами немцы и, что даже в одном из городков Германии сами немцы просили русских офицеров поймать какого-то сумасшедшего старика, немца, который ходит по городу и поджигает дома.

Не наказанные и не пойманные мародеры, насильники и убийцы, выпущенный из тюрем уголовный элемент, находящийся в большем количестве в армии, — вся эта мразь в тоне советской прессы почувствовала защиту и получила уверенность в том, что, если будут делать в будущем свои подлые дела таким образом, чтоб не быть пойманным с поличным, то все это будет списано за счет нацистских и бандитских элементов, замаскировавшихся или под мирного жителя или под красноармейскую форму.

<…>

«Там, где прошла красная армия, вы ни в одной квартире не увидите целой двери, целого гардероба, целого письменного стола. Они все вскрыты, взломаны штыком, ломом и каблуком.

Мною получено задание в городе Н. найти квартиру для генерала... Через два часа приезжает генерал. Квартирой он остался доволен; хозяева с собой ничего не взяли и перебрались к знакомым на другую улицу.

На другой день я был поражен и возмущен поступком генерала: в обед в квартиру приходят предста­вители из полевой конторы государственного банка и забирают из нее все серебро, которого было килограмм 20. Это было старинное серебро в виде ваз, тарелок, ножей, вилок, подсвечников. Темный цвет серебра говорил о его древности и о том, что это серебро передавалось из поколения в поколение.

— Товарищ генерал! Я же хозяевам дал слово русского офицера, что у них не будет ничего тронуто. Как же это так?

— Ну и напрасно разбрасываетесь своими словами, раздраженно ответил тот.

Серебро взяли, а на следующий день его ординарец, шоферы и повар хозяйничали во всем доме, выбирая для себя все, что им приглянется.

Опять началась до-Одерская лихорадка мародерства, грабежа и насилий. И это продолжалось до полной капитуляции Германии, продолжается и сейчас, только принимая другие формы. Старший начальник и офицеры только формально боролись за установление порядка и предавали огласке то, чего нельзя было скрыть. Многие из них совершенно не интересовались тем, из каких источников им приносил подхалим-подчиненный часы, аккордеоны, золотые кольца, браслеты, отрезы материалов, курицу или коллекционное вино.

<…>

Один офицер, бывший на расследовании незаконных заготовок скота, в силу необходимости должен был сталкиваться с бургомистром этого города и привык видеть в этом бургомистре педантичного исполнителя. Однажды они с бургомистром условились встретиться на следующее утро для разбора заявлений населения, у которого был отобран скот. Офицер был очень удивлен, что в назначенное время педант-бургомистр не явился; и он с недоумением спросил об этом коменданта этого города. Комендант, выслушав вопрос, смущенно отвечает:

— Когда мы с вами, и бургомистром занимались разбором заявлений, то в это время в его квартиру зашел один красноармеец, изнасиловал его жену, забрал все ценные вещи и скрылся. Сегодня бургомистр вне себя от горя, обиды и унижения.

<…>

Чуть ли не каждый день по войскам объявляются приказы с приговорами военного трибунала. То там изнасиловали немецких женщин офицеры или солдаты, или какой-то лейтенант шел по автостраде, остановил немецкую машину и, убив шофера, скрылся. За два месяца не менее тридцати подобных приказов, но это случайно попавшиеся люди. Издается специальный приказ, требующий лучшей работы прокурора и других органов, выявляющих аморальное отношение к немецкому населению.

Но все это тщетно! Напрасно! Ибо офицерский состав разложен, в войсках много уголовных элементов, с полным знанием своей уголовной профессии использующих форму оккупационной армии.

Безудержный разврат охватил русские (не русскія, а совѣтскія — ред. сайта «Сила и Слава») оккупационные войска. Командование обеспокоено неслыханным ростом венерических заболеваний и ежемесячно от трех до пяти при­казов посвящает этому вопросу. А беспокоиться действительно есть от чего.

Два громаднейших госпиталя только лишь одной армии были буквально переполнены венериками настолько, что не менее половины лечащихся были размещены на частных квартирах. Больные расхаживали и разъезжали на своих машинах, куда им захочется, пьянствовали и снова заражали тысячи здоровых немецких женщин.

Многие из больных, отчаивающихся увидеть себя когда-нибудь снова здоровыми, просто решали прожигать остаток своей жизни, становились на путь бандитизма, грабили, убивали местных жителей и снова безудержно пьянствовали.

И это было возможно только потому, что лечащийся венерик мог очень легко скрыть своя гнусные похождения, ибо у врача на приеме он был один раз в неделю, а остальное время жил на частной квартире.

Если этот больной, почему-либо пропустил назначенную ему процедуру в результате своих блужданий и самовольных выездов, то небольшая подачка (из краденого) врачу или госпитальной сестре быстро делали свое дело.

Эти похождения венериков настолько всколыхнули командование войск и группы, что этому вопросу был посвящен специальный приказ, который обязывал санитарные отделы немедленно перевести венериков из населенных пунктов в госпитали и предупредить какой либо контакт с ме­стным населением до окончания лечения. В настоящее время эти два гигантских госпиталя соединили в один, разместив его в одной из старых немецких крепостей. Больные оказались на положении заключенных в концлагерь.

Эта мера немного снизила только бандитизм и грабежи, но не снизила роста венерических заболеваний. Медсанбаты дивизий по-прежнему забиты венериками, а большинство заболевших стараются скрывать свои заболевания и лечатся по знахарским методам или у немецких врачей. Такое положение обусловлено приказом командования, объявляющего венерическое заболевание военнослужащего, как сознательное членовредительство с вытекающими последствиями.

Большой процент венерических заболеваний падает на офицерский состав и на работников комендатур. Росту проституции среди немецкого населения содействует чрезвычайно трудное положение с продовольствием ибо снабжение немецкого населения поставлено чрезвычайно плохо. Как правило, карточки почти не отовариваются в той норме, на которую они выписаны. Это главным образом отно­сится к жирам, мясу, мармеладу, сахару.

Пресыщенные же развратники уже не довольствуются немецкими женщинами и девушками; начинает расти детская проституция. Вот перед вами шофер легковой машины начальника отделения заготовок. Этот начальник — коммунист; в прошлом — работник НКВД, и сейчас, нажившись на войне, добился демобилизации. Его шофер хвастается перед своими товарищами и даже перед некоторыми офицерами тем, что сейчас у него в каждом городе по девочке в 12-13 лет. Этот выродок с упоением, закатывая от удовольствия глаза, хрюкает:

— Вы поймите, друзья, ни одной волосинки!

А до войны этот мерзавец был режиссером сельских клубов на Украине. Одни подражают этому мерзавцу, другие с отвращением отворачиваются от него. Приводить к порядку таких людей, мало у кого есть желание, ибо боятся запачкаться: подальше от навоза — Меньше пахнет.

<…>

Второй приказ обязывает всех командующих армиями немедленно выявить всех разложившихся военнослужащих и направить их в распоряжение группы войск для прохождения дальнейшей службы. Одним таким штрафным особым округом считаются Курильские  острова.

Один  генерал в развитие этих приказов заставил отдел кадров выявить не только всех разложившихся, но и стоящих на пути к разложению или могущих разложиться.

Через несколько дней ему отделом кадров такие списки были представлены. Тот в свою очередь представляет их военному совету. Военный совет вызывает к себе генерала, всех его начальников отделов, у которых в эти списки попали их подчиненные,  и самих разложившихся.

Сначала разделывают «под орех» всех разложившихся и отпускают их. Потом начинают разделывать генерала и его начальников отделов за то, что они допустили такое разложение своих подчиненных.

После этого бедный генерал и его начальники отделов раскаивались в том, что дали фамилии своих разложившихся. Из этой «бани» каждый начальник ушел с твердым решением никогда впредь не представлять подобных списков. С той поры во всех этих отделах «полный порядок».

<…>

Исключительное возмущение шоферов одного автомобильного батальона вызвал поступок командующего войсками. В городе Н. стоял контрольный пост дорожно-эксплуатационного батальона; на посту стояла девушка-регулировщица. Она не знала, что на подъехавшей машине был командующий и одновременно начальник одной федеральной земли, и остановила его автомашину для проверки. Взбешенный командарм выхватил пистолет и пристрелил регулировщицу. Мне возмущение шоферов тем более было близко и понятно, потому что я знал, как шофера вообще не любят регулировщиков, считая их своими врагами. Здесь было искреннее возмущение солдат поступком генерала-палача, за которого эти солдаты через полгода голосовали и «единогласно» выбрали в Верховный Совет. Этот генерал среди офицеров и солдат пользуется особенно плохой славой; это — типичный выродок и самодур, проявивший себя как мастер мордобоя подчиненных ему людей.

Это он избивал лично командиров дивизий, начальников штабов, это он лично во время войны расстрелял нескольких хороших офицеров только потому, что ему что-то не понравилось, или он был не в духе, или ему не так ответили, не так доложили. Такого же прохвоста-самодура я знаю другого генерала, который, прибыв командовать одной гвардейской армией на Дон, зашел в узел связи в нагольном полушубке без всяких знаков военных отличий и избил телефониста только за то, что тот не отрапортовал ему, как командующему армией, и не смог дать какую-то справку. Избив солдата, он заставил его залезть под стол, а сам начал соединять провода в коммутаторе. Эти два генерала — типичные  питомцы сталинской военной школы, управляющие  своими армиями по принципу: «бей своих, чтоб чужие; боялись».

И эти люди сейчас насаждают гуманность, культуру, демократию! Один в Германии, другой в Венгрии».

 

(Сабик-Вогулов. «В побежденной Германии», в книге «Запретная правда Виктора Суворова», М. Эксмо. 2011, cтр. 201-293)

 

 

«Февраль 1945 года. Восточная Пруссия…

Уже вечер. Подъезжаем к крайнему дому. Там наши артиллеристы, но совсем не из нашей бригады и даже не из нашей Тридцать первой армии. Селение — домов двадцать. Сержант артиллерист говорит, что расположиться можно либо в первом слева доме, либо напротив, в остальных фрицы, какая-то немецкая часть.

Пересекаем улицу. Дом одноэтажный, но несколько жилых и служебных пристроек, а у входа тачанка, трофейная немецкая двуколка, колеса автомобильные на подшипниках. Лошадь смотрит на нас печальными глазами, а на сиденье лежит мертвый совсем юный красноармеец, а между ног черный кожаный мешок на застежках.

Я открываю мешок. Битком набит письмами из всех уголков страны, а адрес один и тот же — воинская часть п/я № 36781. Итак, убитый мальчик — почтальон, в мешке дивизионная полевая почта.

Снимаем с повозки мертвого солдата, вынимаем из кармана его военный билет, бирку. Его надо похоронить. Но сначала заходим в дом. Три больших комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки, юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты, на каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.

Ну предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание — воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на Родине семьи, матери, сестры.

Я понимаю — убил в бою, если ты не убьешь, тебя убьют. После первого убийства шок, у одного озноб, у другого рвота. Но здесь какая-то ужасная садистская игра, что-то вроде соревнования: кто больше бутылок воткнет, и ведь это в каждом доме. Нет, не мы, не армейские связисты. Это пехотинцы, танкисты, минометчики. Они первые входили в дома.

Приказываю пять трупов перенести из первых комнат в дальние, кладем их на пол друг на друга».

 

«Назад в Восточную Пруссию, февраль 1945 года

Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.

Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.

Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует — нет, скорее, регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали. Нет, не круговая порука, и вовсе не месть проклятым оккупантам — этот адский смертельный групповой секс.

Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы. Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.

— Кончай! По машинам!

А сзади уже следующее подразделение. И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди, а телефонисточки мои давятся от хохота, а у меня тошнота подступает к горлу. До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей».

 

(Леонид Рабичев. «Война всё спишет». М. Центрополиграф. 2010)

 

 

«…Три с лишним года советскому солдату твердили одно: «месть». На разные лады повторялось это слово в беседах политруков, листовках, газетах, — в особенности в статьях Эренбурга. На протяжении всей войны Эренбург твердил без устали, что ветхозаветное правило «око за око» устарело, что «наш новый завет» — «за око два ока», «за каплю крови — пуд крови». Темные, слепые инстинкты были развязаны в поколениях советских людей, воспитанных без религии, в материалистическом, марксистско-ленинском духе. Верховное командование Красной армии спохватилось, да слишком поздно. Пожары, погромы, грабежи, насилия создавали угрозу прежде всего действующей армии, нарушали работу ее тылов. Но никакими приказами нельзя было обуздать разгулявшуюся стихию. Поражала бессмысленность, слепота «мести». В полку резерва у меня был приятель — младший лейтенант Иван Столяров, славный, добродушный парень, до войны заведовавший молочно-товарной фермой в одном из колхозов близ Твери. В Крейцбурге, где стоял наш полк, мы шли с ним однажды по улице и остановились возле брошенной хозяевами, распахнутой настежь посудной лавки. У Столярова загорелись глаза от радости: он увидел эмалированные ведра.

— Капитан, вот подойнички-то, а! — воскликнул он. — Кабы можно, отправил-бы я десяточек таких ведер домой, на ферму. Уж как были бы рады...

— Да, с посудой у нас не того, — согласился я.

— Нехватка! Как то перед войной моя сестра в Москве день-деньской простояла в очереди, чтобы купить черную, даже не эмалированную чугунку.

Но мысли Столярова уже отлетели от посуды, от молочной фермы, — его осенила другая идея. Стоя на пороге лавки, он вдруг весело предложил:

— Капитан, давай подожжем...

— Да что ты, старина, сдурел, что ли? — удивился я. — Зачем тебе это?

— То-есть как, зачем?! — переспросил Столяров, уже с серьезным видом. — Месть! Они нас жгли, и мы их выжжем!

Столярова я уговорил, но дня через два, проходя той же улицей, увидел, как догорала посудная лавка, все таки подожженная чьей-то рукой. Горели дома, выгорали города, хотя в них нуждалась в первую очередь сама Красная армия, ее госпитали, тыловые учреждения.

Бессмысленные поджоги, бессмысленные убийства... На фронтовых дорогах случалось такое. Гнали скот. Немецкое население, убегая от наступающей Красной армии, побросало все: коровы, свиньи, овцы разбрелись по околицам деревень, полям и перелескам. Тыловики-солдаты собирали скот: он был необходим Красной армии — и потому, что истощенная Россия давно уже не могла кормить войска, спасалась американскими продуктами и польским зерном, а также и потому, что в это январское наступление растянулись коммуникации. Так вот, гнали скот, а мимо проходила группа офицеров. Некий старший лейтенант достал из ножен финку, подошел к корове и ударил — смертельным ударом — в затылок, в лен. Корова подогнула передние ноги, повалилась, стадо шарахнулось и побежало, мыча, а офицер, вытирая о голенище кривой острый нож, осклабился:

— Отец писал мне из деревни, — немцы увели с нашего двора корову. Вот же и им за то, пусть падет и ихняя...

Так же бессмысленно убивали людей. Население Крейцбурга бежало. В городе остался один дряхлый, глухой старик. У офицеров полка резерва споры вертелись вокруг одной темы: «поджечь — не поджечь», «убить — не убить». Потом я узнал: старика убили. В другом городе я сам, собственными глазами, видел труп женщины: она лежала поперек кровати с раздвинутыми ногами и задранным платьем, и в живот насквозь, до досок кровати, был воткнут длинный четырехгранный штык.

He минула «месть» и Елены Шпрингер, — так звали девушку, которую мы спасли от танкистов. Мне было любопытно, как наши передовые части вступали в немецкий город, как произошла ее первая встреча с доблестными советскими воинами. Девушка засмеялась и произнесла два странных слова:

— Уры маш?

Это — первое, что она услышала от русских (не русскихъ, а совѣтскихъ — ред. сайта «Сила и Слава») солдат. Два слова, немецкое и польское, означали: «Часы имеешь?» Боя в Бунцлау не было: немецкий арьергард ушел ночью, а русский авангард вступил в город утром. Население города, не слыша перестрелки, повылазило из подвалов, расположилось завтракать. По видимому, общее всем людям чувство: «на миру и смерть красна» заставляло жителей объединяться. Многие оставляли свои дома и сходились в чужие квартиры.

— Нас было много, человек восемнадцать-двадцать, — рассказывала, смеясь, девушка. — Сидим, завтракаем. Открывается дверь, входят двое ваших. Мы так и застыли за столом. Один стал в дверях, автомат наизготовку. А другой подошел к столу и спрашивает у меня, — я как, раз с краю сидела, — «уры маш?». Ну, снял у меня с руки «уры», потом у тети «уры» и сережки из ушей. По очереди обошел всех вокруг стола, набил карманы «урами», кольцами, брошками и сережками, и, представьте, даже откозырял: «ауфвидерзеен». Правда, нам даже весело стало: вовсе не такие они страшные, эти советские парни. А вот сегодня пришли совсем другие...

В Красной армии весной 1945 года ходил анекдот: первому эшелону — часы, второму — девушки, третьему — барахло. Пехотинец, вступая в город, не имеет времени, чтобы заняться девушками: он обязан идти дальше по пятам противника, — первый эшелон успевает лишь собрать «уры» и драгоценности. Второй эшелон, поддерживающий наступление, двигается без особой спешки: у этих есть время «ударить по девушкам». Третьему не остается ни золотых вещей, ни свежих девушек, но зато тыловики, оседая в городах, собирают и пакуют в чемоданы костюмы, платья, — у этих в цене шерстяные отрезы.

Бунцлау, занятый только вчера, переживал сегодня нашествие второго эшелона. Девушка рассказывала, что несколько часов назад к монастырю аннунциаток — монахинь, посвятивших себя Деве-Марии, — подъехало четыре танка. Для устрашения танкисты хватили из пушек по воротам и по крыше и ворвались в коридоры, келий.

Нашу подзащитную мы избавили от второго эшелона, — ее утраты ограничивались пока что часами. Но тяжкая участь ее была неизбежна: придет третий эшелон, вернутся на отдых в ближайший тыл бойцы первой линии...

— Так вы и остались без часов? — спросил я.

Девушка с грустной улыбкой показала голое запястье руки.

— Ничего, будут еще, — успокоил я ее, и, чтобы не быть жестоким, не сказал, что бойцы первой линии, выходя из боев на краткий отдых и в свою очередь «ударяя по девушкам», напевают песенку с таким рефреном:

Ком, паненка, шлаффен,

Дам тебе часы...

У Елены Шпрингер не было родственников в Бунцлау, — только эта старуха, лежавшая на дворе, у стенки, прикрытая простыней. Из-под досок, на которых она лежала, растеклась и застыла лужа крови. Дом догорал. Чемодан, который девушка, спугнутая прохожими солдатами, оставила на крылечке, был распорот кинжалом, — из вырезанной дыры торчали чулки, бретельки девичьей сорочки. Испугавшись солдат, проходивших мимо, она наткнулась на танкистов. Где она могла найти укрытие?

Мы подъехали к ее знакомым. В маленьком домике на окраине города жил старый бергмейстер Вюнш с женой и теткой — фрау Симон, 78-ми лет. Они приютили девушку, оставили ее на ночлег. Утром я должен был ехать в деревню Тиммендорф, по дороге в Саксонию, и найти там место, где погребено сердце Кутузова. Как могли мы, уезжая, обезопасить девушку? Написали таблички: «Квартира занята офицерами — не входить» и вывесили в окнах, на дверях.

Наши охранные листки, увы, не имели силы. Недели две-три спустя, уже в марте, мне опять случилось быть в Бунцлау. Первым делом пошел я в домик старика-бергмейстера, узнать, что сталось с девушкой. Домик стоял пустой, по комнатам гулял ветер. Где Ленхен? Где семья Вюнш? Оказалось, что комендант города распорядился: собрать всех немцев и поселить на одной улице — в нескольких больших домах на Вильгельмштрассе. Он сделал это с добрыми намерениями: окружил немецкий квартал патрулями, чтобы предохранить мирных жителей от насилий и грабежей. Но получилось хуже: что могли сделать патрули, если к домам подъезжали танки? Насильникам же теперь не приходилось искать, где ютятся среди развалин немецкие семьи. Насильники получили адрес: на Вильгельмштрассе.

На Вильгельмштрассе я пережил ночь, самую страшную в моей жизни. Ни под бомбежками, — скажем, на Волыни, где в одну ночь снесен был полностью город Сарны, — ни на переднем крае под огнем немецких шестиствольных минометов, — нигде не испытывал я такого страха, как тут, в этом мирном немецком квартале. Мы легли спать в десять вечера. Дверные замки были поломаны, к дверям приставили стол, ведра с каменным углем. Не прошло и полчаса, как дверь зашаталась, баррикада поехала. Накинув шинель на плечи, я вышел в прихожую. Два молоденьких солдата, совсем — мальчишки.

— Водицы тут нет-ли, товарищ капитан? Напиться...

Вынес им кувшин с водою. Отпили по глотку и выплеснули из чашек, — ушли. Только нагромоздил я возле двери, что потяжелее, как снаружи опять кто-то уперся в дверь плечом. Танкисты... Их было шестеро. Не одни солдаты, но и офицеры. Пистолеты наружу, за поясами. Щелкают электрическими фонариками. Ни мало не обращая на меня внимания, двое прошли в комнату, к кровати, где лежала, ни жива — ни мертва, 78-летняя — кожа да кости! — фрау Симон. Сдернули одеяло:

— Э, чорт, старуха!

— А ну, посмотри на другой кровати, — посоветовал парень, стоявший в дверях.

Во что бы то ни стало сохранить спокойствие, — подумал я. Не кричать, не спорить, — это не привело бы к добру.

— Брось ты, старший лейтенант, с этим барахлом возиться! — сказал я приятельски. — Одни старушонки... Какой из них толк?

— Так чего же ты здесь поселился? — удивился офицер-танкист. — Идем с нами, найдем паненок. Не хочешь? Ну, так выпей со мной спирту!

Вытащил из-за пазухи бутылку.

— Не надо чашки, не надо! Давай из горлышка, по братски!

«Братьев» мне удалось выпроводить из квартиры без скандала. Но из дома они не ушли, — затопали вверх по лестнице. Наверху, над потолком, раздались женские крики, плач детишек. В волнении стал я одеваться. Девушка и старики Вюнш умоляли меня не ходить туда: убьют! Минувшей ночью убили офицера городской комендатуры, пытавшегося помешать насилию. Всю ночь мы слушали в страхе крики несчастных женщин, плач детей и топот, топот тяжелых солдатских сапог над головой.

Утром, когда настал час отъезда, девушка бросилась ко мне в слезах, умоляя не оставлять ее. Тут я узнал страшную вещь: за три недели ее изнасиловали — общим счетом — не менее 250 человек! Насиловали и фрау Вюнш, даже на глазах мужа. Два солдата изнасиловали полуслепую и высохшую фрау Симон.

Куда я мог взять девушку? Но во мне возникло чувство личной ответственности за нее. Мы пошли с ней в военную комендатуру. Комендантом города был майор Лавренев, человек пожилой и неглупый. Выслушав мой рассказ о минувшей ночи, он, ни слова не говоря, повел меня по коридору и открыл дверь в комнату:

— Вот, смотрите...

На длинном столе посреди комнаты стоял гроб, обитый красным и обложенный бумажными цветами. В гробу лежал капитан, помощник военного коменданта. Я был с ним знаком: в мой первый приезд в Бунцлау он помогал мне отыскивать дом, где умер Кутузов. Капитан воевал с первых дней войны, участвовал в Сталинградской и Курской битвах, имел боевые ордена и золотые нашивки за тяжелые ранения. По ранениям его и перевели на работу в комендатуру. Думал ли он, что получит смерть здесь, в тылу, от руки мародера, насильника?..

— Жалко девушку, — сказал комендант, когда мы вернулись в приемную. — 250 человек! Таких две-три недели, и она не выживет. Чего доброго, заразят, если еще не заразили. А признается, что больна — пристрелят. Из самосохранения: чтобы не распространяла заразу. Что же нам с ней предпринять? В Лигнице, она говорит, у нее есть тетка. Не пожалейте бензину, отвезите ее туда. Все-таки дальше в тыл, там поспокойнее. Но вы знаете, возить немцев на машинах строго-настрого запрещено. Нарветесь на контрольный пост, не оберетесь неприятностей. Найдите красноармейский бушлат, шапку, — переоденьте девушку.

В Лигнице, крупном городе близ Бреслау, было не лучше. В теткином доме стоял плач: умирала внучка. На диване, в простынях, я увидал девочку лет двенадцати, с тонким, прозрачным, — казалось, светящимся, — лицом и большими, как у Ленхен, серыми глазами. Девочку изнасиловал солдат второго эшелона, а несколько дней спустя в квартиру вломились солдаты третьего эшелона. Девочка, выскользнув у них из рук, побежала по крутой лестнице и оборвалась, упала.

Кроме того, в Лигнице, как тыловом городе, происходила советская обработка захваченной территории. Всех жителей от 16 до 50 лет собирали и угоняли на работы в Россию. Офицер из комендатуры сказал мне: в шахты Донбасса. На белой ленточке, оторванной от простыни, я написал адреса моих знакомых в Польше и родных в России: чтобы при бегстве Ленхен нашла укрытие. Ленточку она зашила в обшлаг рукава.

У меня тем временем небывалая и нежданная началась болезнь: желтуха. Должно быть, последствие страшной ночи в Бунцлау. Полковой врач направил в госпиталь. Дорога лежала опять через Лигниц. На воротах, в условленном месте, я увидел соскобленную ножом краску и выведенные на белой доске слова: «14 марта нас погнали куда-то, куда — не знаю. Спасибо вам за все хорошее, что вы мне сделали. Молю Бога, чтобы нам еще встретиться в жизни. Ленхен». Постоял я в пустой квартире. Она производила ужасное впечатление: все перевернуто, перерыто. На полу валялись вороха белья, затоптанного солдатскими сапогами, на столе — осколки стеклянной банки и растекшееся варенье, а у окна лужа, испражнения, как визитная карточка побывавшего здесь человека».

 

(Михаил Коряков. «Освобождение души». Изд. имени Чехова, Нью-Йорк, 1952).

 

izvergi-2.jpg

 

 


Рейтинг@Mail.ru